– Да какой-нибудь из полевых полков, как я имел честь докладывать вашему сиятельству.
– Ну а что, если, например, я вам предложу поступить генеральс-адъютантом к какому-нибудь из генерал-аншефов или фельдмаршалов.
– Ваше сиятельство, ведь это дает капитанский чин, – сказал весь вспыхнувший Бекетов.
– Что ж, разве вы думаете, что капитаном быть хуже, чем прапорщиком?
– Помилуйте, ваше сиятельство, как хуже? Да чем же я заслужил?
– Захотите – заслужите. А вот если хотите, так я предлагаю вам поступить генеральс-адъютантом к генерал-аншефу графу Разумовскому.
Бекетов при этих словах канцлера даже побледнел.
– Благодеяния вашего сиятельства… – начал было говорить он.
– Ладно, ладно, сосчитаемся! – перебил его Бестужев. – Записывайтесь же. А вот вам и записка Разумовского, что он желает именно вас иметь своим адъютантом.
И Бекетов был назначен адъютантом Разумовского и помещен, чтобы быть под рукой своего начальника, во дворце, у одной из камер-фрау государыни, особенно ею любимой, потому что никто не умел так чесать пятки, как госпожа Елагина, муж которой, Иван Перфильевич Елагин, служил в то время под непосредственным начальством Бестужева и признавался одним из лучших грамотеев того времени, причисляясь даже к разряду писателей.
И как добра была эта Елагина к Бекетову. У самой ничего не было, а она заботилась не только о том, чтобы у него было все, что нужно, но чтобы и поразвлечься молодому человеку, и пощеголять было на что; тонкое белье, кружева, золотые пряжки на башмаки ему привозила, о карманных деньгах его заботилась.
Зажил наш Никита Афанасьевич, как сыр в масле катается. А Бестужев посмеивается.
«Они думали меня кругом обойти, – говорил он себе, – думали, что их Иван Иванович на первый план станет; а вот увидим, увидим».
И он имел право говорить так и смеяться. За обедом, к которому был приглашен вместе с Бестужевым и Бекетов, а Иван Иванович, по своему рангу камер-пажа, должен был стоять за стулом государыни, Елизавета не могла отвести глаз от нежного лица Бекетова, так привлекателен был его чистый и светлый взгляд, а к Шувалову ни разу даже не обернулась.
Бестужев торжествовал.
«Этот будет мой, – думал он. – И мы увидим, как Шуваловы и Трубецкие верх возьмут».
Но Шуваловы не пришли в отчаяние. Петр Иванович особенно сочувственно отнесся к Бекетову.
– Что за прелесть, – говорил он. – Ни у одной девицы такой белизны и нежности нет. Одно жаль, молодой человек кутить любит. Но хорош зато, идеально хорош.
– Скажите, молодой человек, – раз спросил он у Бекетова глаз на глаз, – вы ведь в артиллерии числитесь, стало быть, до некоторой степени мой подчиненный, хотя и откомандированы, – каким способом вы получили такую нежность и белизну, что нет красавицы, которая бы вам не позавидовала? Вы не употребляете дьяволетты?
– Нет, ваше высокопревосходительство. Я не употребляю ничего, кроме чистой воды. А дозвольте спросить, что это такое дьяволетта?
– Мазь такая, что лицо белее и чище делает, свежесть необыкновенную лицу придает. Вы думаете, например, мое ржавое лицо сохранилось бы до сих пор в таком виде без дьяволетты? Шутите! Каждую неделю перед баней намазываюсь. Дорога только очень, проклятая. На два золотых самую малюсенькую баночку присылают. А вы напрасно не попробуете когда-нибудь. Хоть вы и так белы необыкновенно, но она отлично свежит и сохраняет. У вас, думаю, лицо просто сиять начало бы. Притом же оно и приятно. Хотите, я вам пришлю попробовать?
Суровый фельдцейхмейстер проговорил все это не улыбнувшись.
Бекетов поблагодарил.
Вечером, на куртаге у государыни Шувалов подал ему маленькую скляночку золотистой, необыкновенно ароматной мази. Бекетов не утерпел, вымазался перед баней, и к утру все лицо у него было в страшных прыщах.
А Мавра Егоровна говорила про него государыне:
– Точно, что хороший молодой человек. Только уж кутит очень! Знаете, я даже боюсь проходить близко. Вот наш Ваня…
В это время вошел Бекетов, по обязанности камер-юнкера, которым уж успели его наградить. Императрица взглянула на него и обомлела. В тот же день Бекетов был переведен в Астраханский полк, а Ваня, нежненький, скромный камер-паж, вскоре занял вакантное место Бекетова. Он был сделан камер-юнкером и стал Иван Иванович Шувалов. Государыня поехала на богомолье. Он в это время успел ловко воспользоваться ее благосклонностью и пошел в ход. Сперва его камергером, а потом и обер-камергером сделали. Милости посыпались на него, а с ним вместе были не забыты и оба Шуваловы. Они скоро попали в графы и были произведены в фельдмаршалы.
Нежненький, скромненький Иван Иванович, вечно с французской книжкой в руках или сочиняющий затейливые акростихи, переписываемые им на розовую бумажку, украшенную виньеткой с целующимися голубками, был, видимо, счастлив. Он старших братцев уважал и для них все готов был сделать. «Ведь благодаря им все мое счастие!» – говорил он себе.
– Як ни тот, так ытот; мыны все ж одно! Бог с ними! – говорил Разумовский Трубецкому. – Ны я одын на свити, яко голову гирляндою убырать нужно! На что Зывс многомощный был, и того Юнона всыгда цвитами украшала! Но все-таки она знала, что муж не башмак, с ноги не сбросишь! А Зацепа? От того всего ждать надо было! Пожалуй, в монастырь бы запер или в тюрьме бы сгноил.
– Зато графу Алексею Петровичу жутко приходится, – смеясь, сказал Трубецкой. – Шуваловы ему не простят, что он им колом в горле стоял.
– Ну, Бог с ными! Одно, племянницу жаль! За ледащего вышла; ну да назад не развенчаешь, – заметил Разумовский и задумался. «Мое развенчание, однако ж, было близко», – подумал он.
IXБорьба начал
Из доклада князя Трубецкого государыне мы знаем, что приезд князя Андрея Васильевича в Зацепинск имел самое благотворное влияние на успокоение волнений, возникших было среди различных инородцев Восточной Руси. По его требованию мордва, башкиры, тептяри выслали в Зацепинск своих выборных, – жалобщиков, как они говорили, – для непосредственного объяснения своих обид.
– Чем недовольны вы, кто и чем вас обижает? – спросил князь Андрей Васильевич старика мордвина, явившегося к нему вместе с другими выборными.
– Милосердуй, бачка! Покойников зорят! Погосты отнимают!
– Как зорят?
– Так – зорят, бачка, ни за что зорят! Сам знаешь, бачка, живой человек бывает хороший человек и худой человек, а мертвый человек всегда хороший человек. С живым что хошь делай, а мертвого не тронь! Так ли, бачка?
– Ну так что же? Ну не тронут ваших мертвых, в чем же дело будет?
– А в том, бачка, и дело, чтобы не трогали, и всем довольны будем!
– Ну ладно! Ваших мертвых не будут трогать! Смотри же, чтобы все мирно было!
И в силу данной ему власти князь Андрей Васильевич распорядился о прекращении несообразного усердия местной власти, вздумавшей очищать православные кладбища от захороненных там некрещеных покойников.
Мордва успокоилась, а за ней скоро присмирели башкиры и тептяри.
Теперь Зацепину оставалось рассмотреть вопрос, кто же виноват в допущении беспорядков, вызвавших волнение. Трубецкой ли, послабляющий злоупотреблениям местных властей, или Бестужев, ради своих видов прекращающий поступление всяких жалоб на делаемые притеснения?
«Раскроем это дело начистоту!» – сказал себе Андрей Васильевич, отправляя донесение о всем сделанном.
Но раскрыть этого ему не удалось.
Прежде чем он успел приступить к чему-нибудь, он получил указ Сената «по высочайшему повелению». Этим указом постановлялось: оставить дело без дальнейшего исследования, а самому ехать немедленно в свое село Зацепино для безвыездного там пребывания, под присмотром начальства, за ненадлежащее присвоение себе царских почестей.
Получив этот указ, князь Андрей Васильевич не верил своим глазам.
«Каким образом? Даже не потребовав объяснения? Да разве я виноват тут в чем-нибудь? Разве я требовал каких бы то ни было почестей? Разве я желал? Я даже не думал…»
Первое, что ему пришло в голову: «Еду сию минуту в Петербург и объясню». Но в эту минуту явился к нему зацепинский воевода и заявил о полученном им указе отправить его, князя Зацепина, под конвоем в его родовое имение и неослабно наблюдать о его безвыездном там пребывании.
Из разговора с воеводой князь Андрей Васильевич узнал, что все отправленные от него письма велено доставлять в Сенат, жалоб никаких не принимать, особых свиданий, кроме как с самыми близкими родными, не допускать. Дозволяется ему при скромной жизни и полном послушании выезжать из Зацепина для охоты или для посещения других своих деревень, но не далее двадцати верст в окружности, и то не иначе как с воеводского ведома, подобно тому, как это было установлено относительно Бирона при водворении его в Ярославле. В противном случае воевода должен сейчас же его арестовать и донести Тайной канцелярии.
Одним словом, князю Андрею Васильевичу пришлось убедиться, что видеть его не желают и что приняты все меры к тому, чтобы непосредственного объяснения его с государыней, ни личного, ни письменного, быть не могло. Он понял, что об этом позаботилась дружеская рука Трубецкого, стало быть, ни возражать, ни обойти нельзя. Всякое возражение, всякое желание обойти сделанное распоряжение не только будет бесполезно, но и весьма опасно. Оно может повести к страшным неприятностям. Никиту Юрьевича он знал хорошо, поэтому решил исполнить немедленно указ Сената и ехать в свое село, не подавая даже вида, что он этим недоволен. Воевода назначил для его сопровождения и нахождения при нем, в виде конвоя, пятерых солдат при унтер-офицере.
В Зацепине его никто не ждал. Там был храмовой праздник одной из церквей, была ярмарка. Сельская площадь была буквально залита народом, одетым по-праздничному. У кабаков трынкали балалайки, разгулявшийся люд пускался в пляс. На лужайке, подле княжеского сада, водили хоровод. Пятьдесят или шестьдесят девушек ходили одна за другой под мотив песни, вызывая то или другое действие словами этой песни и то замедляя, то ускоряя такт.