– Не говори, не говори, брат! Это страшно! Ведь это значит мясом и жизнью человеческой торговать! Боже мой, верить не хочется, ужасно, ужасно!
– Хорошо вам, братец, говорить, как у вас больше двадцати тысяч душ, да сами вы говорите, и дома, и деньги, и вещи; а как тут… Да вот теперь, впрочем, я надеюсь кое на чем поправиться. Вступил я в дело с купцом Белопятовым, хотим казну пообъегорить маленько…
– Брат, и ты это говоришь? Ты, князь Зацепин?..
– Что ж, братец, князь Зацепин; с полутора тысячами душ – какой князь! Я еще молод; жениться думаю, может, и дети будут. А тогда, рассудите, детям-то мне, пожалуй, и по сотне дворов оставить не придется. Нонче, братец, тот только князь, у кого карман княжеский. Вот вы, братец, и дом строить хотите, и здесь себя украшаете именно по-княжески, а отчего? Оттого, что есть из чего… А нам… Какое уж тут княжество?
В это время на двор влетела, с громом, стуком и звоном бубенчиков, бешеная тройка. Кучер, малый лет двадцати, сидел на козлах беговой тележки и обеими руками только держался за козлы; тройкой правил сам барин, стоявший в тележке за кучером на коленях, в красной шелковой рубашке, с перекинутым через плечо, по-цыгански, шарфом. Бархатная накидка, обшитая по-венгерски шнурами и кисточками, свалилась у него с плеч в телегу. Он этого не замечал, поводя кнутом по тройке с визгом и криком. Тройка летела именно как бешеная, пока, с разлета, правящий за кучера не осадил лошадей разом у подъезда. На сиденье тележки удобно расположилась большая датская собака.
– А вот и Дмитрий приехал! – сказал Юрий Васильевич, взглянув в окно на тройку.
– Брат Дмитрий? Ну идем встречать! – сказал Андрей Васильевич и встал. Но встречать ему не пришлось. Князь Дмитрий Васильевич, миновав все доклады и отталкивая француза-камердинера, который думал было заступить ему дорогу, влетел в кабинет и прямо бросился Андрею Васильевичу на шею.
– Узнал ли, брат, Митьку-Митуна? Вспомнишь ли? А я, брат, каждый день о тебе думал, каждый день писать собирался!
И он безжалостно мял и рвал брабантские кружева князя Андрея Васильевича, прижимая его к своей груди и целуя с таким жаром, будто в самом деле тосковал и скучал до того, пока увиделся.
Юрий Васильевич с братом Дмитрием поздоровались между собою весьма холодно.
– Только узнал, что ты здесь, сейчас прикатил! И каково? На своих, на долгих, без перемены, в три дня четыреста верст! Такие кони, скажу, что на десять воеводств кругом не сыскать. А вот рекомендую: мой лучший друг, пес, каких тоже немного! У молодого Бирона в Ярославле в карты выиграл. Мой Аякс!.. Кланяйся, Аякс, делай честь! Это наш старший брат! Сиятельный и превосходительный кавалер, князь Андрей Васильевич Зацепин, наш отец, милостивец и покровитель!.. Кланяйся!
И Аякс, по слову своего господина, сделал какой-то особый прыжок, долженствовавший изображать поклон Андрею Васильевичу.
– Рад тебя видеть, брат! – сказал Андрей Васильевич, стараясь освободиться от его объятий. – Как живешь, что делаешь? Садись, бери сигару!
– Как тебе сказать, – отвечал Дмитрий Васильевич. – Живу – не тужу; что делаю – кучу; а сигарочку возьму и в честь брата закурю. Извини, что я так к тебе прямо, по-родственному, без финти-фантов эдаких разных, немецких! Да, думаю, хоть ты нынче и большой барин стал, но, верно, от брата не отрекся, стало быть, и не обидишься.
– Чем же обидеться, я рад…
– Ну рад не рад, а снаряди, брат, завтра охоту, старинку вспомнить! Ведь шутка, больше восьми лет, как в Зацепине не охотился. Как матушка-то скончалась, мы по своим углам разбрелись, так с тех самых пор и не был.
– Ну не знаю, потешу ли я тебя этой забавой. Признаюсь, я, как не особый поклонник охоты, не вспоминал о ней и не знаю, сохранилось ли что от прежнего…
– Так что ж ты, брат? Играешь в карты?
– Нет!
– И не охотишься, и в карты не играешь, что же ты, брат, делаешь? Правда, вот он, брат Юрий, тоже ни охоты не любит, ни в карты не играет, но ведь он жидомор! Он то и дело свои рублевики считает и про черный день откладывает; а занят он тем, что думает, как бы кого объегорить да рублевиков побольше набрать. И меня на пустошь «Кривую Пяту» объегорил. Как это они там с межевщиком устроили, бог их ведает! Только пустошь до того моя была, а тут вдруг ни с того ни с сего его стала. Ну да то он, а ты другое дело! Что же ты делать тут будешь?
– Как что буду делать? Буду читать, заниматься, – отвечал Андрей Васильевич.
– Ну уж это не по нашей части! Вам, генералам, великим людям, и книги в руки! Я так, признаюсь, от книг как бы подальше; попу Семену, должно быть, сродни прихожусь, во всякую минуту книги продать, а карты купить готов!.. Мое дело: по полям попорскать, банчишку или фараон соорудить да еще хоровод красных девок разбить и одну или двух к себе затащить! Ну, а как ты все с книгами возишься, то, прости, я тебе не товарищ и долго у тебя не засижусь.
– Я, может, и жидомор, – заметил сурово Юрий Васильевич, – а ты пустота бесшабашная, голова забубенная! Потерянный ты человек, вот что!
Андрей Васильевич, чтобы прекратить дальнейшее препирательство между братьями, пригласил их осмотреть сделанные им переделки в доме.
Дмитрий Васильевич сказал правду. Хоть он и убил на другой день лисицу и двух зайцев, хоть и утащил к себе из зацепинского хоровода какую-то красавицу девицу или красную молодицу, но в Зацепине долго не усидел. Сдержанность и серьезность брата были ему не по душе, они его ограничивали невольно, а он не привык себя ограничивать. Притом ему было скучно без цыган, без раздолья, без карт, без товарищей, с ним кутящих, пьющих и кричащих. Поэтому дня через три он, выпросив у Андрея Васильевича взаймы без отдачи тысячу рублей, велел снаряжать свою тройку.
– Что же это у тебя, новый кучер? – спросил у него Юрий Васильевич, когда он садился в свою тележку. – А где же тот, как его звали, Клим, что ли, которым ты так хвастался?
– Проиграл, черт его душу возьми, на Макарьевской ярмарке! Жаль страшно, да что делать-то? Кучер хороший был, ну да и в цене же пошел! Впрочем, и этого выучу. Он у меня, подожди, и Клима за пояс заткнет! – С этими словами он свистнул, взял вожжи в руки и с гиком понесся вихрем из села.
Юрий Васильевич прогостил у брата еще дня три, хотя и видел, что братец как-то хмуро смотрит.
«Ну да ничего, нельзя, ведь эдакое богатство ему досталось! Притом все же генерал», – думал он. Наконец собрался и он.
Невольно задумался Андрей Васильевич, провожая глазами брата и смотря из окна, как он усаживался в свою бричку и как, несмотря на довольно ясный осенний день, приказывал укутывать себе ноги ковром, подкладывать подушки за спину и сбоку и накрывать всю бричку кожей, причем усаживающий и завертывающий его Парфен получил порядочную зуботычину. Наконец он уселся. Парфен вскочил на запятки, и бричка тронулась легонькой рысью, но, не съезжая с красного двора, должна была опять остановиться. Потребовалось поправить какой-то ремешок, подтянуть какую-то уздечку. Кучер должен был сойти с козел и при помощи Парфена связывать, натягивать, исправлять… Юрий Васильевич сердился, бранил обоих, грозил наказанием. Наконец все уладилось, кучер и Парфен заняли свои места, бричка тронулась и медленно выехала за ворота.
«Немного утешения представляют мне мои дорогие братья, немного надежд к возвышению рода князей Зацепиных, – сказал себе князь Андрей Васильевич, провожая бричку глазами. – И откуда могла явиться в них такая ограниченность, такой взгляд узкой заскорузлости, такая затхлость и пустота? От необразованности? Неразвития?.. Нет, не то! Мало ли необразованных и вовсе неразвитых людей, сохраняющих тем не менее честь, доблесть, человеческое достоинство. А тут…
Впрочем, оно естественно! Отец, хмурый, суровый, колебавшийся в сущности своих начал и постоянно занятый мыслью о возвышении своего рода, разумеется, беспрерывно толковал им о значении нашего знаменитого имени, о его минувшем величии, как это до того он толковал и мне. Но ни примерами своей жизни, ни каким-либо указанием он не мог определить, что в этом величии они должны были сохранять, чем руководствоваться. Сам он думал, что обязан жить для людей, от него зависимых, и действительно жил для них, но жил рутинно. Ясно, что он не мог иметь никакого влияния на развитие и воспитание братьев. Добрая, любящая, но без всякого образования матушка, готовая, можно сказать, во всякую минуту себя отдать ради детей своих, балующая их всеми способами и желавшая только одного: видеть их здоровыми и веселыми, стало быть, для которой вопрос физической жизни был все, разумеется, не могла вызвать в них работу мысли. А, с одной стороны, совокупность беспрерывных подергиваний тщеславия, и еще в то время, когда высокое положение рода в общем имении поддерживалось преданием, с другой же – совершенное отсутствие всякого нравственного направления не могли не отразиться на воспитании братьев потерей всяких принципов, всяких начал; так именно они и отразились. Братья стали именно тем, что они есть, идя один к другому в противоположном направлении, то есть пришли оба к совершенному, хотя противоположному друг другу нравственному ничтожеству. И кто мог иметь на них нравственное влияние? Кто мог внушить им уважение к нравственному убеждению? Тот же швед, тот же попович, та же Силантьевна, что и при мне еще были и которые, прежде чем осмелятся что-нибудь говорить, должны были просить позволения у княжичей ручку поцеловать – они ли могли вызвать силу нравственного развития? Между тем они росли именно только в таком кругу, только под таким влиянием… Чего же можно было от них ожидать?
Вообще нужно признать, что крепостное право, с детства окружая человека лестью и угодничеством и отстраняя всякую заботу о самых даже обыденных предметах жизни, не может не парализировать всякое стремление мыслительной деятельности, а отсутствие таковой деятельности, понятно, не может не приводить человека к тому, что он будет или беситься и в карты играть, или думать только о том, как бы кого объегорить. Да и что ж ему делать, когда он ничего другого не знает, ни о чем не слыхал, ничем не интересуется; а убеждения, какие бы то ни было – нравственные, гражданские, политические, ему никогда и в голову не приходили?