18—20. В ночи, предназначенные для любовных ласк, он подслушивал, бывало, спрятавшись в укромном месте, ведомом только служанке на посылках, жалобы жен, встревоженных его отсутствием. Иногда супруги задерживали его, меж тем как ему не терпелось вырваться к танцовщицам; он томился тогда в их обществе, чертя втихомолку фигуры любезных сердцу дев, пока стило не выскальзывало из вспотевших пальцев. Страстно любящие его царицы, ревнуя к другим женам, хвастающим предпочтением, которое выказывает им царь, подавляли, однако, обиду, и под предлогом какого-нибудь праздника добивались от супруга исполнения своих желаний.
21—24. Если он проявлял холодность к своим любовницам, он старался загладить вину, являясь к ним поутру с заискивающим видом, но облик его выдавал распутство минувшей ночи, и разочарованные им девы, оскорбленные его неверностью, огорчались опять. А когда ночью он произносил во сне имя соперницы, наложница без слов выражала свое возмущение, откатываясь от него, поворачиваясь к нему спиною, проливая слезы на одеяло, ломая в гневе свои браслеты. Иной раз он удалялся в беседку из лиан, где для него приготовлено было цветочное ложе, куда его сопровождали служанки; и он предавался там с ними любовным наслаждениям, трепеща, однако, в страхе, как бы не застигли его девы гарема. «Ты назвал меня именем своей возлюбленной, так я хочу разделить с нею ее счастье, страстно жаждущая твоей любви!» — так, бывало, обращалась к нему какая-нибудь из дев, когда он ошибался, путая их имена.
25—30. Ложе его, посыпанное коричневым шафрановым порошком, являло следы любовной игры, когда поднимался с него сластолюбивый царь, — порвавшиеся женские пояса и гирлянды валялись на нем, замаранном красным лаком. Он сам любил красить лаком стопы своих любовниц, только отвлекался непрестанно, устремляя взор на красивые бедра, на которых пояс не затягивал туго шелковое платье. И когда он, развлекаясь с юными девами, пытался поцеловать их в губы, они отворачивались шаловливо, отталкивали руку его, развязывающую пояс на бедрах, и всячески уклонялись от ласк его, разжигая только тем его вожделение. А когда дева гляделась в зеркало, рассматривая следы любовных ласк на своем теле, он в шутку подкрадывался сзади и появлялся вдруг в зеркале с нею рядом, улыбаясь умильно и заставляя ее прятать стыдливо лицо. А когда на исходе ночи он покидал ложе, дева требовала от него прощального поцелуя, обвивая его шею нежными руками, становясь носками на носки его ног. Сам же, глядясь в зеркало, юный царь не столько радовался роскоши царского одеяния, затмевающей наряд Индры, сколько выражению блаженства, красившему облик его.
31—34. Бывало, соберется он уходить под предлогом, что должен повидаться с другом по делам, — «Знаем мы тебя, плутишка, и уловки твои, чтобы улизнуть от нас», — поднимают крик девы и не пускают его, ухватив за волосы. Истомившиеся от излишеств любовной игры, девы засыпали на его широкой груди, с которой их пышные перси стирали сандаловую мазь при особенно тесных объятиях. Шел ли он ночью тайно на свидание — они выслеживали его, подсылая служанок, а потом, забежав вперед, преграждали путь: «Куда ты, милый, в темноте, неужели думал обмануть нас» — и утягивали в свои покои. Наслаждаясь ласками своих любовниц, словно лучами владыки звезд, он уподоблялся пруду, изобилующему белыми лилиями, бодрствуя ночью и засыпая днем.
35—36. Девы развлекали его музыкой, но трудно было им играть и на флейте — губы у них были им покусаны, — и на лютне — поцарапаны были бедра, — и они чаровали его лукавыми взглядами. А он их обучал тайком искусству танца, сочетающему телодвижения, выражение чувства и словесное сопровождение, а потом показывал их успехи перед друзьями, соревнуясь с признанными театральными постановщиками.
37—39. Осенью он, с гирляндами из цветов кутаджи[465] и арджуны[466] на плечах, умастив тело благовонной пыльцой кадамбы[467], затевал любовные игры на искусственных горках, на которых танцевали возбужденные павлины. Если ссорился он с любовницей и она отворачивала от него свой лик на ложе, он не спешил умиротворить ее, но ждал грома в облаках, который заставит ее повернуться в испуге и броситься в его объятия. А в месяц картика[468] ночами на верандах под навесами он наслаждался в обществе красавиц лучами луны на безоблачном небе, смягчающими усталость от любовных ласк.
40—42. Из окон дворца он любовался песчаными отмелями на реке Сараю, выступающими, как бедра, из вод; опоясанные стаями фламинго, они словно подражали игривым и манящим телодвижениям его возлюбленных. Шелестом надушенных благовониями шелковых платьев, в которые они одевались зимою, соблазняли его стройные девы и игрою золотыми поясами, и он устремлялся самозабвенно развязывать на них пояса и ленточки. В ветреные ночи уютные покои, удобные для его развлечений и укрытые от ветра, очами-светильниками со стен взирали на его безумные оргии.
43—46. Когда же южный ветер одевал деревья манго густой листвою и цветами, девы прекращали с ним любовные ссоры и всячески его старались улестить, страшась разлуки с ним, для них невыносимой. Тогда он садился на качели, а дев сажал себе на колени, и слуги их усердно качали; а девы отпускали веревки и, словно бы из страха упасть, тесней приникали к нему, крепко обнимая. И девы наряжались для него в летние одежды, умащая груди сандалом и украшая себя жемчужными ожерельями и жемчужными поясами, облегающими бедра. А он пил вино, настоенное для запаха на красных цветах бигнонии, с брошенными в него кусочками манговых веточек — от этого бог любви, изнуренный после ухода весны, обретал новые силы.
47—50. Так этот царь, всецело преданный удовлетворению своих страстей и забросивший все другие занятия, проводил времена года, каждое из которых запечатлевалось на его телесном облике. Несмотря на его пороки, другие цари не могли победить его, обладавшего высшим могуществом. Но недуг, порожденный страстью к любовным наслаждениям, начал постепенно пожирать его, как пожирает проклятие Дакши месяц[469]. Не слушая советов врачей, он не отказался от тех наслаждений, к которым был привержен, хотя обнаружились уже их дурные последствия, — увлеченные страстями на порочный путь с трудом его могут покинуть. Болезнь покрыла бледностью его лицо, убавила украшений на его теле, он теперь ходил, опираясь на слуг, голос у него пропал, и он исхудал, как влюбленный.
51—53. Царский род, глава которого страдает от недуга, подобен небу, на котором месяц убыл до последней доли, или пруду летом, наполненному вместо воды грязью, или светильнику, пламя которого обратилось в крохотный огонек. «Государь в эти дни, конечно, совершает обряд ради рождения сына» — так отвечали советники на расспросы встревоженных подданных, подозревающих, что с царем происходит недоброе, — его недуг они скрывали от народа. Не имея потомства, дарующего очищение, хотя и бывший супругом многих женщин, он стал жертвою недуга, против которого тщетны оказались усилия врачей; так огонь светильника бессилен против ветра.
54—57. Советники вместе с родовым жрецом, сведущим в исполнении последнего обряда, тайно предали его тело огню в саду его дворца. Они сделали это под предлогом совершения обряда отвращения зла от недужного. Потом, созвав незамедлительно старейшин, они передали царскую власть его законной супруге, у которой появились благие признаки беременности. И дитя во чреве ее было угнетено сначала жаром горьких слез, пролитых ею о супруге, но потом оживила его благодетельная прохлада от потока освященной воды, пролитой на ее голову из золотых кувшинов во время обряда помазания на продолжение рода. И царица вынашивала плод во чреве, как земля лелеет семена, посеянные в месяце шравана[470], ради блага подданных, которые ждали с нетерпением появления дитяти на свет. Восседая на золотом троне, царица правила царством своего супруга вместе с престарелыми наследственными советниками, следуя закону, и все ее веления исполнялись непреложно.