Родин немедленно вскочил, уронив стул:
— Прошу вас в кабинет, конечно же! Прошу, прошу! Кофе…
— И чего покрепче! — Весомо присовокупил Аркадий Петрович.
Куда же они все без Святогорского.
Костомарову вводили в лёгкую нейролептанальгезию, совершенно безвредную для плода — и она крепко-крепко и безмятежно-безмятежно засыпала. И лили в неё цельную кровь, препараты. Она, собственно, и так постоянно болталась в полузабытьи между небом и землёй (точнее — куда как ближе к земле), но после первых порций крови полузабытьё и туманность близкого забвения превратились в относительно нормальный сон. А когда уж стали индуцировать роды — налили и тёплой донорской. Так она себя так хорошо почувствовала, что родила без малейших осложнений. И даже разрывов не было. Чего очень все боялись, потому что разрывы — это кровотечение, ушивание разрывов — это дополнительный тромбопластин по руслу. Куда не кинь — всюду клин, если что. Но ни малейшей ссадины не было.
Новорождённый был не ахти. Несмотря на полные уже тридцать семь недель гестации. Гипотрофик. Кило пятьсот. Но учитывая, что он всю беременность поддерживал мать и пережил полихимиотерапию — держался молодцом. Первые сутки. А потом чуть не помер. Его костный мозг истощился, выбрасывая клетки в кровь вынашивающей женщины. В бою, в долгом бою за свою жизнь, этот другой человек держался молодцом. А как только бой закончился — упал. Так бывает. О донорстве и речи быть не могло. Свидетели Иеговы.
Ельский на свой страх и риск, не ставя в известность никого, сделал младенцу Костомарову обменное переливание крови и пересадку костного мозга. Благо совершенно чужой ему другой человек и Владимир Сергеевич максимально совпали по системам AB0 и HLA. В историю он ничего не записал. Такой люфт был приемлем. Дитя. Если умрёт новорождённый от матери с острым миелобластным лейкозом — никаких выволочек не будет, никто второго слова не скажет. Всё обойдётся внутренней патанатомической конференцией в, что называется, рабочем порядке.
А вот с беременной, роженицей и родильницей Костомаровой так поступить было нельзя. Документацию надо было вести так, чтобы комар носа не подточил в случае «если». Потому что красивой книжицей от свидетелей Иеговы, тоже вклеенной в историю родов, можно было в том самом случае только подтереться. Да и то — нельзя. Глянцевая бумажка, не слишком функциональна. Да и строгая отчётность всех перед всеми. Кровь на станции переливания заказывали? Заказывали. Препараты крови заказывали? Заказывали. Куда девали? Где протокол? А вот протокол. Это вы свою тёплую донорскую, из себя слитую, можете не протоколировать. А то, что взяли со станции — извольте. К вам по бумажкам ушло — у вас соответственно бумажки должны быть. Дата. Номер. Серия. Сам, собственно, протокол со всеми пробами.
Ну да ладно. История родов — документ ДСП. Для служебного пользования. Свидетели Иеговы были счастливы. Жена живая, пусть и не слишком здоровая. Младенец, хоть и маленький — но живой. Всё путём. Иегова слышит, Иегова знает…
И тут как-то новенькая молоденькая анестезистка, влюблённая в кого-то там, к этому кому-то там по звонку мобильного и понеслась. Возлюбленный её, вишь, в приёмный покой пришёл. Поцеловаться и за ручки подержаться. Он ей смс-ку скинул — она и поскакала вниз, оставив пост. А что хуже — оставив на посту историю родов. А тут как раз муж свидетельницы Иеговы в коридор вышел, рест-рум посетить. Видит — на посту история родов его жены лежит. А там сперва пухлая книжица с протоколами волеизъявлений — сто пятьдесят пунктов оговорено от чего конкретно отказываются, от каких сред и органов, как действовать, с кем связываться (с «медицинским представителем» секты в основном). А следом — куда более пухлый том тех протоколов переливания крови и препаратов крови. На сереньких неприглядных листах, убористо заполненных неразборчивыми врачебными почерками.
Что тут началось!
И главарь секты прискакал. И «медицинский представитель». Родин срочно вызвал адвоката. Адвокат посмеялся над угрозами подать в суд. Потому что у нас судам на свидетелей Иеговы плюнуть и растереть. Но свидетели Иеговы тоже оказались тёртыми калачами. Они в суд собирались подать не за переливание крови, а за оскорбление чувств и нанесение морального ущерба. Никакие аргументы про «жизнь спасли» не помогали. Вылезло и то, что Ельский новорождённому свою кровь перелил и свой костный мозг пересадил. Но это в любом бы случае вылезло. Не мог Владимир Сергеевич не сообщить об этом в детскую больницу, а врач детской больницы — на участок детской поликлиники. Есть особенности ведения больных от матерей с острым миелобластным лейкозом. А уж с пересаженным костным мозгом — и подавно.
Большой шухер вскипел. Да ничем не закончился. Адвокат Родина разбил юриста секты ещё в досудебном порядке.
А вот муж от Костомаровой ушёл. И от ребёнка. Даже увещевания такого опытного душеведа как Аркадий Петрович Святогорский не помогли.
Они сидели с Паниным в кабаке. Не в том, «их» кабаке. А в дорогой пафосной ресторации, которую нынче любил Панин. А ещё он очень любил своего старого друга Аркашу, как ныне, так и присно. И ему жизненно необходимо было хотя бы изредка изливать ему душу и жаловаться на обожаемую Таньку Мальцеву.
— Ты знаешь, что мне сказал муж этой нашей Костомаровой? — он посмотрел на друга через стакан, наполненный тёмно-янтарной жидкостью.
Панин ахнул ледяной водки из запотевшей стопки и вопросительно мотнул головой.
— Сказал: «она теперь другой человек»… Понимаешь, у этих стебанутых свидетелей своё толкование библейского правила «воздерживаться от крови». В Библии, де, явно утверждается, что кровь является священной в глазах бога, так как именно кровь и есть душа человека. Да, так и есть в Левит, глава семнадцать дробь четырнадцать гласит посреди прочего: «ибо душа всякого тела есть кровь его». Но боженька говорит: «не ешьте!», а не «не переливайте!». Та же глава Левит, но чуть раньше, двенадцать-тринадцать — это вообще о гигиене на пищеблоке в условиях очень жаркой страны с ограниченным количеством воды. И говорят о животных, а не о человеке. Где есть кровь — мёртвая кровь, там всё быстрее гниёт, разлагается, привлекает энтомофауну. В жаре мясо лучше вялить. А чтобы толково вялить — надо слить кровь. Но причём здесь?!. Вот эти свидетели так это трактуют. Не всякие свидетели суду полезны. Прочитали инструкцию к обработке убоины — и не льют живую кровь живым людям, и не пересаживают органы больным детям. Ну и заодно уж, ладно, так и быть — не едят мясо, кровь из которого не вытекла как следует. Всё смешалось в доме израилевом. Надеюсь, они там и тогда, — Святогорский скосил глаза куда-то в угол, видимо прозревая там зарю пустынной цивилизации, — не употребляли человечины? Иначе всё это приобретает совсем другой оттенок и библия нам о таком свидетельствует, что лучше и не трактовать. Даже и не пытаться. Перечитаю-ка я в отпуске азимовский путеводитель по библии. Он всё-таки учёный был, хотя и писатель.
— То есть никакой кровяной колбасы не поешь, если ты свидетель Иеговы? — глуповато невпопад хихикнул Панин.
Святогорский сохранял серьёзность. Если не сказать — печальную серьёзность.
— А может быть именно кровь — и есть душа человека? Но разве это плохо, если душа одного человека поможет душе другого человека? От помощи другого человека человек другим не становится. Наоборот — он сохраняет, а то и обретает себя!
— Аркаша, я никогда не разделял твоей склонности к риторике, софистике и прочим мудрствованиям лукавым. Давай выпьем. Хорош крутить стакан. Стареешь!
— И то правда! — Согласился Святогорский и щедро отхлебнул виски.
После чего продолжил:
— И вот этот мудак Костомаров так и сказал: «она теперь другой человек».
— Даже и другие люди! — Семён Ильич налил себе ещё из дымчатого графина тягучей водки. — Кровь-то в неё явно не от одного другого человека.
Аркадий Петрович как будто не слышал друга:
— И ушёл от свидетельницы Костомаровой свидетель Костомаров. Её увезли в онкогематологию, новорождённого — в детскую больницу. Неужто рад Иегова, что она там одна-одинёшенька и дитя её без матери и без отца? Если нельзя делиться собой с другим человеком — зачем вообще это всё?!
— Святогорский! — Панин пощёлкал пальцами. — Нет никакого Иеговы.
— Иль я — мой бог? Что вновь и вновь… Мда-с. — Аркадий Петрович тряхнул головой. — Сёма, ты бы ушёл от любимой женщины, если бы она стала другим человеком?
— А то ты не знаешь! — Панин чуть водкой не поперхнулся.
— Ну да, ну да… — пробормотал Святогорский, ещё отпив.
— Я эту суку всю жизнь ждал! — Капризно сказал Семён Ильич. — И ты как никто другой знаешь, что она не может стать другим человеком.
— А если она уйдёт от тебя к другому человеку?
— А то она не уходила! Не я её у Матвея увёл. Матвей её увёл у меня.[26]
— Вот неправда твоя! Ты психанул и отбежал куда-то вбок, на Варю быстренько прилёг… И потом, если говорить об одних человеках…
Друзья уже немало выпили, потому о людях, видимо, говорить не могли. Приходилось говорить о человеках.
— Говорить об одних человеках и говорить о других человеках, то вот, прости меня, Танька и Матвей — они были одним человеком. Для них все остальные — другие человеки.
— Что, и я для неё — другой человек?!
— Прости, брат. Но — да.
Они налили себе — каждый своего. Чокнулись без тоста. Опрокинули.
— В любом случае, Матвей умер — и не о чем говорить.
Святогорский пожал плечами, изобразив мимикой: ну, не о чем, так не о чем.
— Если она от меня уйдёт к другому человеку — я убью её! — Как-то уж очень патетически, хотя и очевидно серьёзно, заявил Панин.
— И себя?! — Святогорский сперва шутовски округлил глаза, желая подыграть другу. Но не выдержал — и рассмеялся.
Панин ответил очень серьёзно:
— Не, себя не могу. Я в ответе за Мусю. Муся — она из меня и Таньки. Она наш человек. И если я убью Таньку за то, что она уйдёт к другому человеку, Муська останется моим человеком.