– Ага. Всех в клочья уже и рвёт!
– Кто бы мог подумать, что у Тыдыбыра есть чувство юмора! Надо же, «бимануальное изнасилование»! Бумажку-то она сохранила?
– Бумажку у неё Панин отобрал. Сказал, что будет отбиваться ею от судов. Через психиатрическую экспертизу, разумеется. И, конечно же, орал на бедного Тыдыбыра так, что стеклопакеты трещали.
– Да он не орать на неё должен был, а сразу назначить заведовать этой грёбаной ЖК!
– У него настороженность. После её первой интернет-истории… Ну и срывается на всех за всё про всё. И за Варю, и за тебя. И за…
– И за то, что молодость прошла, ага.
– В общем, теперь Тыдыбыр действительно будет делать стенд о работе нашей доблестной ЖК. Панин постановил.
– Да на здоровье! Сразу после того, как базу данных заполнит… Новая специальность, Марго! Раньше были кто? Мануальщики. А теперь вот – бимануальщики!
Кадр тридцать четвёртыйАрлекины
Панин не вызвал Мальцеву на ковёр. Он вообще резко ограничил свои контакты с нею. Пятиминутки. Обходы начмеда. Административные бумажные дела. Клинические разборы. Операционная. Родзал. Вот, пожалуй, и всё. Их отношения стали рабочими безо всяких выяснений отношений. Он даже стал избегать её взгляда. Татьяна Георгиевна была очень рада таковому развитию событий. Не об этом ли она мечтала все годы их какого-то страстно-обречённого рабочего и практически семейного романа?
– По родильному дому слухи не просто ползают. Они – скачут галопом! Вы что там с Сёмой…
– Марго! – резко оборвала подругу Мальцева.
Они пили кофе на ступеньках приёмного покоя. Уже чувствовалось неизбежное наступление не календарной, а настоящей, реальной, весны. Несмотря на сумрачный предрассветный морок, умирающий снег, перемешенный с вечно витальной гуттаперчевой грязью, несмотря на холод и всегдашнюю привычную безнадёгу, присущую слишком удлинившимся переходным сезонам, всеми пятью чувствами ощущалось, что всегда рождающаяся слабенькой в наших широтах весна хоть ещё и лежит в кювезе отделения реанимации новорождённых, но прогноз благоприятный – и уже не за горами тот час, когда она будет радовать всех громкими воплями, беззаботным агуканьем и всей той радостной суматохой, которая всегда сопровождает растущее живое. Бабушка-зима умирает слишком долго, но как бы ни был тошнотворен запах старческого замурзанного постельного белья, как бы ни печалилась родня угасанию жизни прежней – это не заставит нас перестать быть счастливыми от первых некрепких шажков улыбчивого малыша-весны. Это даже самые распоследние экзист-страдальцы не могут из себя изжить, как бы они ни старались. Ментальное и привнесенное всегда подавляется душевным, базисным.
– Ещё по сигаретке?
– Не, Маргоша. Я уже накурилась. Достаточно. Я просто постою, подышу… Кофе допью! – Мальцева поставила чашку на парапет и сладко потянулась. – Мне хорошо без Сёмы! – сказала она подруге, завершив кошачье упражнение. – Спокойно. Я устала от него. Точнее, мы – устали друг от друга.
– Он тебя ревнует к Денисову.
– Денисов ведёт себя безупречно, Маргарита Андреевна. Мы с ним вкусно отдыхаем в выходные. Он пару раз оставался ночевать у меня дома… Те пару раз, когда я сама там ночевала. И ещё мы с ним решили прокатиться по Мексике, когда наш родильный дом закроют на помывку. О предложении руки и сердца он пока, тьфу-тьфу-тьфу, не напоминает. Может, и самому уже смешно стало?
Татьяна Георгиевна посмотрела на подругу, явно ожидая от неё того, чего все женщины ожидают друг от друга: сочувствия, соучастия, «нет-нет-нет, ты что дура? С чего бы это вдруг смешно?!» – и всего такого прочего, в подобном ключе. Что правда, ни Маргариту Андреевну, ни уж тем более Татьяну Георгиевну нельзя было назвать обыкновенными женщинами в этом смысле. Заунывное помешивание давно смолотого в пыль и занудное пережёвывание трижды переваренного было для них вовсе не характерно. Не на кухнях по пятницам встречались. Ритм жизни-работы другой. И «жизнь-работа» в их случае была именно что через дефис, а вовсе не через тире. Они категориально-понятийно разнящие знаки, эти дефис и тире. Но изредка-то, в мороке умирания ночи, в каше отходящей в небытие очередной зимы, в предвосхищении рождения рассвета, в предощущении набирающей силу неизбежной очередной весны, наедине друг с другом, с чашкой кофе и сигареткой – можно и самыми обыкновенными бабами побыть.
– Не пори херню! – отрезала Маргарита, выдыхая в промозглые сумерки дым, смешенный с паром дыхания. – Нет, интерн – парень с чувством юмора. Но, поверь, это не тот случай, где ему смешно. Я же вижу, как он на тебя смотрит. Особенно когда ты не видишь. Он тебя любит. А Панин… – старшая акушерка обсервации глубоко затянулась и, решительно выдув дым, сказала, как в ледяную воду нырнула: – Панин бабу завёл. Не хотела тебе говорить. Но и не хотела, чтобы ты не знала. Я ему весь мозг сделала, чтобы он тебе сам сказал. А он трусит.
– Панин бабу завёл?! – удивлённо распахнула глаза Мальцева и уставилась на подругу. – Да ты что?! – ахнула она чуть ли не восхищённо. – И ты молчала?! Ну, даёт! – И Татьяна Георгиевна расхохоталась.
Маргарита Андреевна смотрела на неё с удивлением. Она ожидала какой угодно реакции, но только не такой. Полагала, что Мальцева будет переживать. Злиться. Но…
– Господи, как у него сил-то только хватает! – продолжала тем временем веселиться Татьяна Георгиевна. – И тебе начмед, и тебе трижды папа! Дедушка уже. Варвара, мать её, Андреевна, опять же! А он… бабу завёл! – продолжала жизнерадостно хохотать Мальцева.
– Ты себя ещё пропустила, – несколько язвительно заметила Маргарита Андреевна.
– Фу-у-уф! Вот именно, – еле успокоилась Татьяна Георгиевна. – Знаешь, Маргоша, если подумать, то… мы с Сёмой уже скорее брат и сестра. Двоюродные. Такие, знаешь ли, двоюродные чайлдфри. Так что никаких фатальных последствий инцеста. Да не кривись ты – это метафора! Мы так давно вместе, и всё так переплелось во всей своей взаимообратной одномоментности, как те нейроны… – Татьяна Георгиевна замолчала. – Выкурить, что ли, и правда ещё одну сигаретку? – подруга прикурила и протянула Мальцевой. Молча. Заинтересованно глядя той в лицо. – Марго! Прекрати на меня таращиться! Меня нисколько не задевает, что Панин «бабу завёл», если ты это пытаешься разглядеть. Меня это только радует. Если разобраться, то и сто лет назад он таким же образом тихо слился из моей жизни – «заведя бабу». Варю. Завёл, слился и немедля начал меня снова в свою жизнь встраивать. Возмущаясь, что как же это так, что я не против с ним поболтать, позаниматься любовью и время провести, но… Но я не люблю его. Панин всю жизнь эту несчастную треклятую любовь у меня вымогал. Истериками ли, шантажом ли… Кто спорит? Сволочь – именно я. Но я никогда не вымогала любовь у Панина. Ни до Матвея. Ни, тем более – во время и после. Так что я перекрещусь на ту бабу, которую он завёл. Я пошлю ей цветы и конфеты. И богу помолюсь за то, чтобы Панин никогда больше не вернулся в мою жизнь в качестве любовника. Он мне дорог. Он неплохой друг и прекрасный начальник. Он мой коллега. Вот во всех этих своих ипостасях пусть он и остаётся ныне, присно и во веки веков. Аминь!
– И тебя даже не интересует, что за баба? – подозрительно прищурилась Марго, глядя, как Татьяна Георгиевна тушит сигарету в банке с окурками, всего несколько раз затянувшись.
– Конечно, интересует! Я – женщина. И я, разумеется, любопытна.
– Новая начмед по терапии. Высокая, стройная, язвительная, умная, правильные черты лица, блондинка… Всё понятно?
– Ух ты! Ну да… Её же представляли на сборняке заведующих у главврача. Красивая баба. Но если под своим многозначительным «всё понятно?» ты прячешь то, что она похожа на меня, то – нет. Непохожа. Она скорее похожа на Варю.
– Ага, щаз! Как светлячок на табуретку!
– Не в том смысле. Она похожа на Варю тем, что она заботлива. Она явно не эгоистична, как я. Панин её будет волновать куда больше, чем волновал меня. К тому же она замужем, и значит, Панину не придётся вырывать у семьи выходные, праздники, недельные поездки и Четыре Дня В Году. Потому что и она в эти дни будет занята семьёй. Вполне красивая у них будет внебрачная половая связь. Мы с Паниным исчерпали всё, что могли. А у него уже просто, по-видимому, рефлекс. Настолько стойкий, что уже из условного мутировал в инстинкт. Ему нужна баба на стороне. Аллилуйя! Будь я менее эгоистична – я и сама бы заметила.
– Дура ты, Танька. Умная, а всё равно дура. Панин ничего не вырывал. Панин тебя любил. И любит.
– Марго, если ты не понимаешь природу его любви ко мне, то я тебе и не объясню. Просто не сумею.
– Типа я такая тупая? – чуть надулась Марго.
– Типа ты такая другая. Не такая, как я. Как женщина – ты куда умнее меня. Кстати, как там твои интернет-романы? Идём ко мне в кабинет, расскажешь. Холодно…
С тех самых пор, как Мальцева немного подкорректировала объявление Маргариты Андреевны на сайте знакомств – от предложений не было отбоя. Пару раз Маргарита Андреевна сходила на свидание «в реал». Типчики, ей попадавшиеся, разделялись строго на две разновидности. Первый: невнятные дяденьки невнятных годов, жмущиеся на лишнюю пироженку и готовые рассказывать о лишениях. О злом начальстве. О старухе-матери. И о негодяйке-жене – в девяносто девяти процентов случаев, кстати, вовсе не бывшей. Второй: молодые парни, желавшие не столько секса, сколько места жительства, одёжек и стабильных котлет за этот самый секс. «Ладно бы ещё красавчики-жеребчики были, вроде Денисова! – язвительно хохотала Маргоша. – Тогда бы ладно! Но ты бы видела тех вьюношей! Это же ж обнять и плакать! А ещё лучше – выбросить и бежать!» В общем, та самая, сплошная «романтика»! Маргариту Андреевну, тем не менее, всё это забавляло. Движуха, однако. Всегда есть о чём поговорить, есть кого высмеять. Не скучно, в общем. Особенно долго она потешалась над одним романтически настроенным престарелым юношей, с которым она встречалась «целых два раза!», назначавшим встречи под городскими памятниками и приходившим с одной розочкой, укутавшись в шерстяное кашне. Он целовал Маргоше ручку и читал стихи. «Совершенно бездарные!» – поставила диагноз Маргарита Андреевна, большая любительница сама рифмовать розы с морозами, ботинки с полуботинками и писать поздравительные спичи на манер: «Чтобы был достаток в доме / чтоб еблись не на соломе / чтоб всегда-всегда цвели / и любили, как могли!» Чужая пиитика