Мальцева поставила манеж на кровать. Посадила в манеж Мусю. Накидала её текущих любимых игрушек. Муся тут же схватила что-то резиновое и стала оглушительно пищать. Ну и отлично. Это просто музыка по сравнению с рёвом. Татьяна Георгиевна вернулась на кухню. Пусть и чуть остывший – но кофе. С сигаретой! Она присела на табуретку. Прислонилось спиной к стеночке. Прикурила сигаретку, затянулась и сделала первый глоток кофе. Муся внезапно перестала терзать резиновую игрушку. Мальцева чуть насторожилась. Нет, тихо. Хорошо! Целая чашка кофе и с целой сигареткой – в покое! А потом – образцово-показательный мамский день!
И тут вдруг раздался оглушительный грохот. Пространство разорвало глухим сотрясением. Как при бомбёжке. По-крайней мере, именно так в тот момент Татьяне Георгиевне показалось. И через долю секунды – вой сирены. Именно так в тот момент Татьяне Георгиевне почудилось. Она швырнула сигарету в чашку с кофе («противопожарная безопасность!» – привязывающая к жизни реперная точка) и через мгновение была в комнате. Увидела перевёрнутый, сложившийся манеж, под которым билась и орала Муся. Билась и орала прямо на грёбаных паровозиках! Долбаный манеж приземлился прямо на мудацкую железную дорогу! Мальцева подскочила, отшвырнула манеж, подхватила Мусю… И увидела, что всё лицо дочери залито кровью.
– Муся! – прошептала Татьяна Георгиевна.
И всё. И её сознание отрубилось. Мозг отказался воспринимать и анализировать ситуацию. Главный процессор перестал соображать. Дальше действовало тело.
Тело что-то на себя натянуло из кучи на полу. Тело схватило ключи от машины. Тело пристегнуло единственно важную во вселенной сущность в автокресло. Тело понеслось сквозь пространство, лишённое изображений, запахов, звуков и мыслей. Тело шло на рефлексах, слегка фиксируя не такие тактильные ощущения где-то внизу. Тело примчалось, выскочило, схватило автокресло и куда-то, по одному телу известному маршруту, понеслось, не реагируя ни на какие внешние раздражители и не давая возможности раздражителям внутренним достучаться до мозга. И наконец вот он, триггер запуска чувств:
– Вова! Муся! – истошно закричала Мальцева, протягивая автокресло Ельскому. – Глаза! Паровозики! Глаза! Железные! Мозг!
И Мальцева упала в обморок, как только Владимир Сергеевич принял у неё автокресло с ревущей, размазывающей по лицу кровь и слёзы, вперемешку со слюной, дочерью.
Когда Татьяна Георгиевна пришла в себя, то увидела довольную, счастливую, улыбающуюся миллионом своих очаровательных улыбок дочь, играющую с фонендоскопом на коленях у Ельского.
– Что с ней?! – исторгло тело первое осознанно-сформированное мозгом предложение.
– Ничего, как видишь. Вытер сопли, умыл харюшку. Зря я, что ли, доктор наук и завотделением?
– Но она рухнула с высоты на железные паровозики! Глаза, сотрясение…
– Мальцева, вот уж не думал, что ты стебанёшься. Кто угодно, но только не ты. С какой высоты она рухнула? С пола на пол?
– С кровати!
– О да! Это резко меняет дело! Насколько я помню твою берлогу, то ложе наслаждения расположено на чудовищной высоте сантиметров в двадцать.
– Но она была в манеже, а там, на полу, паровозики!..
– Раскачала манеж – обычное дело для сообразительных детей. Когда упала, прикусила губу. Отсюда и кровь. У детей сосуды густо и близко, если ты забыла. Но крови не было бы столько…
В кабинет протиснулся Святогорский.
– Простите, что я без сту… Ах! Ух! Еть…тить агрегат через забор по частям! – восторженно выдохнул Святогорский, глянув на Мальцеву. И, прикрыв лицо рукой, сполз по стеночке и так и затрясся на корточках.
– Человек – это звучит модно! – добавил Ельский и тоже мрачно заухал.
И даже Муся залилась одной из своих самых обворожительных рулад, глядя на маму.
– Из… извини… – никак не мог успокоиться Аркадий Петрович. – Но, во-первых, тебя ищут гаишники, внесшиеся с проблесковым маячком и сиреной за твоей машиной на наш тихий больничный дворик. Я слёзно умолил их обождать в твоём кабинете. И даже кофе им сварил, заговаривая зубы. Во-вторых, на пути следования к Вовиному кабинету стоят окаменевшие фигуры сотрудников нашей богадельни. Сам-то я твой триумфальный забег пропустил. О чём буду скорбеть до конца своих времён. Впрочем, доброхоты тебя зафиксировали и в фото, и в видео. Накинь-ка халатик. У гаишников не всегда хорошо с чувством юмора.
– Да что не так-то?! – недоумённо уставилась на друзей Мальцева. Опомнившись, вскочила и схватила у Ельского с колен Мусю. Та тут же захныкала и потянула ручки обратно к Владимиру Сергеевичу.
– О, вишь! Вся в тебя, такая же шалава! – добродушно расхохотался Святогорский.
– Не ругайся! Мне Панин при Мусечке не разрешает ругаться и курить.
– Так, отдай ребёнка Вове, хай понянчится. Сказал бы, что ему нужна тренировка в связи с положением его супруги, но это так же нелепо, как снайпера учить бульники в забор метать. Сама надень халат и идём к ментам. В подобном виде – могут и на психиатрической экспертизе настоять.
Святогорский подошёл к шкафу Ельского, достал оттуда тапки, швырнул их Мальцевой.
– А тапки-то мне за… – она ошарашенно уставилась на свои босые ноги. Так вот что это было за странное ощущение внизу! Бетон, асфальт, педали, асфальт, бетон, паркет, линолеум… Выше на ней были трусы Панина. В серую и белую полосочку. Да, такие, с положенной мужским трусам геометрией кроя в определённых местах. Видимо, её тело приняло их за шорты. Хорошо, хоть под ними на ней были её собственные трусы. Поверх лифчика была натянута странная маечка, каких у неё отродясь не водилось. Безумно-карамельного цвета, вся в бантиках, с каким-то длинным поясочком сзади.
– Панин, поди, Муське на вырост купил в очередном припадке отцовского шопинга. Платье для первого причастия! – снова затрясся Святогорский.
– Мать моя женщина! – ахнула Мальцева, беспомощно посмотрев на своих друзей. – Это меня так весь роддом видел?!
– Ну, не весь, – всё ещё подхрюкивая, съязвил Аркадий Петрович. – Хотя сейчас, поди, уже весь. А кто не видел – увидит. Сказал же: интерны тебя на айфон запечатлели. Не каждый день начмеда в таком виде узришь! Да ещё и с окровавленным младенцем в руках.
– Господи, Панин меня убьёт!
– Идём, пусть тебя сперва гаишники вые… не убьют. Чтобы Сёма оторвался всерьёз.
Гаишники оказались не злые. Сперва, конечно, повозмущались для проформы. Но никаких протоколов составлять не стали. Тем более, у одного – жена на сносях. Баш на баш. Ничего не было. А моя баба у вас рожает на контрактных условиях, но бесплатно. И у хорошего специалиста! Вот, у мужчины, например!
– Я – анестезиолог-реаниматолог! Рожайте непосредственно у Татьяны Георгиевны. Она – прекрасный специалист. Лучший в этом родильном доме! – защитил честь подруги Святогорский, едва сдерживая хохот.
Но гаишник явно не поверил. Ещё раз с большим сомнением осмотрел Мальцеву с головы до ног – она бы и покраснела ещё больше, но больше было уже некуда. И она снабдила его визиткой Родина Сергея Станиславовича, заведующего патологией беременности, сказала: звонить без зазрения совести, в любое время, ссылаться на неё, Мальцеву Татьяну Георгиевну, лично. И вообще – в любое время. Вот и моя визитка, на случай «если».
Под конец саммита гаишники даже похвалили Мальцеву. Посоветовали в каскадёры податься. Или в инструкторы экстремального вождения. А на улицах города лучше такое больше не повторять.
– Да я и не смогу! – заверила Мальцева. – Я ничего не видела и ничего не слышала! – вырвалось у неё под укоризненным взглядом Святогорского. (К слову, если бы Аркадий Петрович не был модератором переговоров, то вряд ли бы у Татьяны Георгиевны получилось договориться, вздрючили бы по полной, дело разрешить куда труднее, чем дело не заводить.)
– Вот именно! – строго козырнули гаишники на прощание.
И в дверях кабинета этой более чем странной докторши столкнулись ещё с одним явно полоумным гражданином.
– Муся! Муся! – кричал гражданин. – Муся!
А странная докторша бросилась полоумному гражданину на шею с криками:
– Сёма!
«Муся! Сёма!» Кибуц какой-то, а не родильный дом!
Да, к окончанию переговоров с представителями органов правопорядка в лечебное учреждение прибыл Панин собственной персоной. Ему позвонил Ельский. Заверил, что всё в порядке. Не то ещё кому-нибудь ума хватит разосланную интерном на all фоточку или видео Семёну переслать. Родину вот, например. Отчего бы не повеселить замминистра?
– Шикарная баба! – искренне-восхищённо заверил он Панина, передавая ему дочурку. – Эта мимика и эти жесты будут творить с мужиками чудеса. Чрезвычайно обаятельное создание. А я их немало, слава богу, повидал!
– Шикарных баб или младенцев? – уточнил Панин, прижимая к себе своё сокровище.
– И тех и других. И ты паровозики металлические с ковра убери, старый мудель. Раз на раз не приходится.
– Да кто ж знал, что Танька манеж на кровать водрузит и…
– Вот поэтому она тебя и не любит так, как любила Матвея. Тот не знал сослагательного наклонения и никогда её ни в чём не обвинял даже в мыслях своих! – жёстко перебил его Ельский, хотя не в его привычке было вмешиваться в чужие альковные дела. А хотя бы и в дела старых друзей. Видимо, флюид Святогорского подействовал.
– Уберу. Согласен. – Панин ещё крепче прижал к себе Мусю. – И прекратите все ругаться при ребёнке!
– Пока-пока, Муся! – Ельский поцеловал крошечную ладошку своей новой подруге. И полугодовалая девчушка вдруг вся раскраснелась, раскокетничалась, засияла глазками, рассыпалась серебряными колокольчиками улыбок…
– Совершенно чумовая девица! – констатировал Владимир Сергеевич, развернулся и ушёл, в характерной для него манере даже не попрощавшись с Паниным.
Муся опечаленным зверьком выглядывала ему вслед из-за папиного плеча и даже махала ручкой.
– И что это сегодня было с нашей мамой? – обратился к дочурке Семён Ильич. Та в ответ лишь умилительно пожала плечиками. – Ладно, идём, заберём маму из кабинета. Одна она там точно будет сидеть до самой ночи. Эту свою берлогу она ещё тряпками не затарила.