У Кати тараканов оказалось как-то слишком много. После осмотра она попросила Маргариту Андреевну посыпать просом порог родзала.
– А если санэпидстанция нагрянет? Давай так: посыплем и тут же подметём.
Выяснилось, что «так» – нельзя. Надо насыпать и, пока она не родит… Но если никак невозможно просо, то под дверь её предродовой палаты можно положить железную пластинку или иорданский кол. Это предохранит её, Катю, от дурного глаза.
– Та где ж ты тут дурные глаза видала?! – всплеснула руками Марго. – Тут все к тебе по-доброму относятся. И только свои!
– Разные тут люди ходят. Иногда человек в своём дурном глазе не виноват. Так что вы, Маргарита Андреевна, положите, – всё так же тихо, но требовательно произнесла попадья.
Марго понятия не имела, что такое иорданский кол, но метнулась к себе в кабинет и принесла какую-то железяку. И положила её на порог предродовой палаты. Ещё Катя пожелала зажечь под иконками, поставленными в предродовой палате по нынешней моде, страстную свечу и лампаду. Лампады не было, а чем страстная свеча отличается от обыкновенной, Маргарита Андреевна тоже понятия не имела. И притащила какую-то толстую ароматизированную свечищу, конфискованную у одной из девиц второго этажа. После этого Катя утихомирилась и стала читать молитвы. «Во имя Отца», «Отче наш», «Верую» и «Да воскреснет Бог». Перед тем как начать, она попросила её не тревожить, потому что каждую из этих молитв она должна прочесть по девять раз.
– А если тебе плохо станет? – возмутилась Марго.
– Не станет! – твёрдо ответила Катя и пошла в предродовую, где на пластмассовой полочке под крохотными ширпотребными иконками источала псевдо-хвойный аромат зелёная икеевская свеча-мутант.
В родзале, кроме Кати, никого не было, вторая акушерка и санитарка были заняты своими делами, и подруги, дав указание, если что, срочно звать, вышли на ступеньки приёма перекурить.
– Ну как твой Большой театр?
– Отлично мой Большой театр. Замечательно. Сто лет не была, – Мальцева замолчала.
– И всё?! – возмутилась Марго.
– Ну, он очень красивый, Большой театр. Не знаю, кому там и что не нравится после реконструкции, но мне как не слишком большому специалисту в этих вопросах – очень всё понравилось. И даже то, что тенор слегка фальшивил. Значит, хоть в Большом ещё поют вживую.
– Да на хер мне твой театр?!
– Ты же сама спрашиваешь: «И всё?!» – опешила Татьяна Георгиевна.
– Ну, мать, ты совсем отупела. Спрашивая про театр, я имела в виду, как там Волков. Который Спиридон Мандалаевич. И в подробностях, в подробностях!
– А-а-а… Прости. Решила, что тебя именно театр интересует. В подробностях, – прыснула Мальцева. – Да ничего особенного, всё прекрасно с Волковым. Вежливый, воспитанный. Не жадный. После театра повёл меня в ресторан. После ресторана – к себе домой. Чем при таком развитии событий взрослые люди противоположного пола обычно занимаются – тебе и так, надеюсь, понятно.
– Сейчас не всегда противоположного! – хмыкнула Марго. – Ну а как именно, как именно вы этим занимались? В какой ресторан повёл? Что вы там ели? Что было за платье? И как это – вы попёрлись к нему домой, если великовозрастный сынишка с ним живёт? Даже если у него хата с футбольное поле, то… Ну там, крики болельщиков, всё такое? Давай, рассказывай!
– Маргарита Андреевна, ну что ты, право слово, как ребёнок!
– Не как ребёнок, а как раз наоборот – как взрослая, стареющая уже тётка, у которой в жизни ничего не происходит! Что у меня? Работа, Светка, собака. Всё. А у тебя, вон, интересная жизнь! В театр, в ресторан, к небедному мужику домой… – мечтательно закатила глаза Марго.
– Я бы даже сказала – к богатому. Так что совершенно непонятно, зачем ему такая поношенная кошёлка, как я. Но всё равно, Маргоша, рассказывать особенно нечего. Я раз в сто лет в тот театр выбралась. Не пригласи меня Волков – ещё бы сто лет не попала. Так что интересного у меня в жизни мало. У тебя Светка есть. И собака. А у меня только работа.
– Ой, сейчас расплачусь над твоей бесцветной судьбинушкой! – съехидничала подруга. – Мне бы скинуть куда ту Светку и старого барбоса в придачу! Два вечных креста! – сказала Маргарита Андреевна, безумно обожавшая свою великовозрастную дочь-эгоистку и своего верного пса. – Кстати, после визита к тебе Светка стала поспокойнее. Что ты ей такого наговорила?[37]
– Да ничего особенного. Маргоша, ну отстань с расспросами, а? И не называй мою жизнь слишком уж яркой. А то я как поверю, что правда вся блещу и сверкаю, греха со мной не оберётесь! На самом-то деле один раз спьяну с интерном переспала да разок с Волковым в театр сходила. Всё, бля, не жизнь, а сундук магараджи, раскрытый в полдень на ярком солнце. И вообще – у нас попадья в родах, а тебе половых подробностей подавай!
Подруги рассмеялись.
– Единственное, что действительно интересно, так это то, что у сынишки Волкова недюжинный талант. Он это платьишко, что для меня без единой примерки буквально на глаз сшил, – оно реально идеально сидит. Это при том, что ты в курсе, какая я в одежде капризная и как я тряпки люблю. Мне угодить трудно.
– Да уж, знаем. Каждый сублимирует, как может.
– Так вот, в той ресторации, где мы с Волковым нежно ворковали, к нам присоединилась парочка его приятелей. При одном из приятелей была девица из таких, для которых тряпки не сублимация, а жизнь. Так вот эта девица, спокойно кинувшая на пол сумку стоимостью в годовую зарплату Панина, так и впилась в меня, где это я такое платье достала! Она, мол, из Монако погнала на Пятую авеню в Нью-Йорк, потому что ей сказали, что в тамошнем магазине её размер ещё остался – не достала! Потому что частный борт, видишь ли, через океан долго летит. Девица, могущая полететь из Европы в Америку только потому, что ей платья захотелось, не смогла отличить подделку, выполненную руками младшего Волкова, от оригинала! Это, знаешь ли… И – да! – он снял ему квартиру. И дал некоторые подъёмные. А уже вчера, после эпизода зависти от «Сумки Биркин», он и вовсе стал гордиться как ненормальный. И даже спросил у меня совета, чем ещё он может помочь сынишке…
– О! Он уже с тобой ребёнка обсуждает! Тань, это серьёзно!
– Ага! Маленького такого почти четвертьвекового ребёночка, – засмеялась Мальцева. – Куда уж серьёзнее.
– И что ты ему посоветовала?
– Посоветовала не просить у меня советов. И поинтересоваться у парня, не сошьёт ли он мне ещё парочку тряпок. Пока запал ещё есть меня благодарить. Он ему тут же позвонил. Тот с радостью орал в трубку, что для меня он сошьёт всё, что угодно, совершенно бесплатно, потому что я ему жизнь спасла!
– А ты чего?
– В воскресенье вечером изучала сайты самых дорогущих модельеров.
– Тань, ты снова тупишь. Я тебя спрашиваю: чего с Волковым? И куда теперь впишется Панин… или выпишется? И что с интерном?
– Да ничего, Марго. Отстань. Они что, матрёшки, чтобы их друг в друга «вписывать»? Пошли уже к попадье твоей. Третьи роды. И холодно, между прочим. Март, ёлки-палки. Где-то на Средиземном море уже мимоза цветёт и радостные феи в брендовых тряпках стучат каблучками по старинным мостовым. А мы с тобой…
– А мы с тобой повивальные бабки. Зато родину, сука, любим! Пошли!
Через час попадья Катя потребовала, чтобы её называли Екатериной Андреевной. Не вопрос. Стала метаться по коридору родильного зала и твердить: «Прости меня, белый свет! Прости меня, матушка сыра земля! Я по тебе ходила, много грехов творила: одну душу прости, а другую на свет пусти!» Тоже ладно, нехай бубнит.
– Екатерина Андреевна, вы же жена священнослужителя. Неужели вы полагаетесь на все эти суеверия? – спросила её Маргарита. Но роженица ей не ответила. А только ещё сильнее прижала сложенные руки к груди.
– Екатерина Андреевна! Катя, у вас что-то болит?
– Душа болит!
Спустя пару минут она потребовала от врача и среднего персонала, чтобы они отыскали ей счастливое место в сенях, в сарае или в гумне, распахнули все двери, отперли в сундуках замки, сдвинули с места столы и лавки, положили на землю пустой мешок. И немедленно отворили в церкви царские врата!
После чего шлёпнулась на пол.
– Преднизолон срочно! – схватившись за телефон, распорядилась в родзал Мальцева: – Святогорского в родзал первого этажа, немедленно! И бригаду – разворачиваться! Эмболия околоплодными водами! – тут же в трубку проговорила она.
– Да ты чё?! – испуганно ахнула Марго.
– Сердце это у неё болит, а не душа. Мечется – двигательное возбуждение. Я тоже, дубина стоеросовая! Беленькая, аж синенькая – бледность и цианоз. «Душа болит» – ну ясен хрен, боли за грудиной. Вот надо же было спутанного состояния сознания дождаться, чтобы осенило! Давление какое?!
– Семьдесят на сорок.
– Коллапс!
– Измеряли каждый час – в норме было.
В родильный зал внёсся Святогорский. На сей раз без шуток-прибауток. Ибо ему как никому другому отлично было известно, что в случае эмболии околоплодными водами нередко наступает молниеносная смерть, а та треть, которой посчастливилось не скончаться сразу, погибает в течение первого часа после появления первых симптомов. При эмболии околоплодными водами развивается коагулопатия, начинается массивное маточное кровотечение…
– Места уколов кровят! – деловито констатировала анестезистка.
Ночь прошла под знаками кардиогенного и геморрагического шоков. Закончившихся ДВС-синдромом… Попадью Катю спасли только скорость и слаженность действий врачей. И то обстоятельство, что анестезиологом нынче дежурил Святогорский.
– Классика жанра! – сказал он под утро, разводя руками. Они с Мальцевой стояли в ОРИТ[38] главного корпуса, куда была переведена попадья. – «Сколько есть в роддоме». Конец цитаты. Академик Владимир Николаевич Серов[39]. Это я о глюкокортикоидах, Татьяна Георгиевна. Если вы позабыли. Сколько мы в эту Катю влили итого?