Вряд ли в какой-нибудь другой компании такой тост, поднятый в день Восьмого марта, был бы дружно всеми поддержан.
Весь в мыле, злой и трезвый Панин явился к моменту, когда Поцелуева вовсю ворковала с Родиным, но до лобызаний взасос дело ещё не дошло.
– Криминальный септический аборт. Матку удаляли, – коротко и тихо кинул он Матвееву и Мальцевой. – Идиотки! Двадцать первый век, а они сами себя ковыряют и потом по углам сидят, пока к стенке не припрёт. – И громко обратившись к собравшимся, немного притихшим при появлении начмеда, сказал: – Дорогие дамы и господа! – Панин поднял услужливо наполненный Маргаритой Андреевной бокал шампанского. – Не буду оригинален – я хочу поднять этот бокал за наших красивых, очаровательных, умных женщин!
Через полчаса Панин вышел из-за стола, шепнув Мальцевой:
– Жду тебя в машине через пятнадцать минут.
В ресторан решили уже не заезжать. Смысл? Поесть – на вечеринке в изоляторе поели. Ехали молча. У них не было принято обсуждать, как это бывает у многих постоянных любовников предмет под названием: «А что ты сказал жене?» Семён Ильич ни разу за все многие годы их отношений не плакался Татьяне Георгиевне на Варю, не обсуждал с ней своих детей. Ничего такого. Он понимал, что Таньке ничего этого не надо, и не заставлял её изображать из себя всё понимающую. Потому что прекрасно отдавал себе отчёт в том, что Мальцева и «всё понимание» – это как огонь и вода. И в схватке «кто кого» победит всепожирающий огонь, потому как во́ды всепонимания достаточно быстро иссякают. А у неё хватало ума пресекать своё редкое любопытство. Поскольку частенько случается, что любовница, единожды совершив фатальную ошибку, из вежливости задав вопрос: «Как там твои дети?» – становится заложницей бесконечных излияний на тему этих самых детей и прочих бытовых побасёнок. Мужчины таким образом размывают традиционные границы семейственности, ощущая себя при этом законными магараджами при гареме. Мальцева и так знала более чем достаточно. Потому что уж слишком переплетены были их с Паниным жизни. С тех пор как дни рождения Панина тот стал справлять в ресторане, там иногда появлялись его подрастающие сыновья. На последнем старший так и вовсе был уже с женой. Варя всегда была – хоть к ране прикладывай. Не в смысле слащавости, а в своём бесконечном каком-то искреннем желании услужить всем, каждому и в первую очередь самому Семёну Ильичу. Мальцева, к слову, справляя свои дни рождения также в ресторане, каждый раз приглашала Панина с супругой. Но он ни разу с супругой не приходил, мерзавец! Так и сидели рядышком за столом, как муж и жена. Да и старые друзья-коллеги так их и воспринимали – как вполне устоявшуюся чету. Что-то во всём этом было… Что-то от двустороннего дермоида. На фоне криминального септического аборта. Мда… Почему Татьяна Георгиевна никогда раньше всерьёз об этом не задумывалась? Все расставлены по своим местам. Все давно привыкли к таковому положению вещей. Чего сейчас-то вдруг обострение? Чем оно нынче-то спровоцировано? Неужели же тем, что её какой-то мальчик не поздравил с глупым праздником? Из-за этого она мучается тем, чем никогда не мучалась прежде?
– Слушай, а что ты говоришь Варваре по поводу своих отлучек в немаловажные для семьи дни? – спросила Татьяна Георгиевна Семёна Ильича, когда он уже заруливал в арку её дома.
– Ты чего вдруг? – опешил Панин, чуть не врезавшись в полуночную даму с отчаянно залаявшей собачкой.
– Не знаю… Можешь считать, что мне стали небезразличны её чувства.
– С какого такого перепугу? Да и вообще, не будем о ерунде!
– Ничего себе ерунда. У вас с ней трое детей и одна внучка. Ты с ней без малого четверть века живёшь, последние десять с лишним лет регулярно отсутствуя четыре дня в году…
– Далеко не четыре! – перебил Семён Ильич с какой-то даже бравадой.
– Но эти-то, устоявшиеся в календарной незыблемости, четыре дня должны были даже такую святую юродивую, как твоя Варвара, насторожить. После первых лет пяти и она должна была бы связать, – хмыкнула Татьяна Георгиевна.
– Ну ты нашла тему!
Панин запарковался, заглушил двигатель.
– Идём? – ласково спросил он.
– В общем, ушёл от ответа.
– Сиди, я сейчас!
Семён Ильич вышел из машины, достал из багажника огромный букет цветов и только после этого подошёл к двери Татьяны Георгиевны и подал ей руку.
– Это вам, моя дорогая Татьяна Георгиевна! И это ещё не всё!
Ну понятно. Раз объёмных пакетов нет, значит, на сей раз ювелирные изделия.
Сегодня дежурила не старушка, имени которой не помнила Мальцева, а простоватый парень Саша сильно среднего возраста. Он, как и все отечественные «дормены», считал крепкий сон на посту вариантом нормы. И потому сильно не любил дежурств в праздники.
– О! Здрасьте, Татьяна Георгиевна! Хорошо, что вы меня застали! Я уже собирался снова обратно в каптёрку спать ложиться. Никакого покоя сегодня. Ходят и ходят в гости! Делать им нечего! Уже бы напились наконец и спали! Вот меня тут как раз минут пятнадцать назад дёрнули, так я чайку решил выпить. С праздником вас, Татьяна Георгиевна. Тут вам какой-то мужик ещё вечером припёр веник и плюшевого медведя. Забирайте… И вам здрасьте! – слегка насмешливо кивнул он Панину, как умеют кивать простоватые парни сильно среднего возраста серьёзным умным дядям такого же возраста в случае особо подходящего повода.
– И кто это тебя плюшевыми медведями одаривает, как малолетнюю? – язвительно осведомился Семён Ильич, когда за ними закрылись двери лифта.
– Не знаю.
– Я, кстати, твоего интерна по телефону разыскивал. Хотел его на удаление септической матки взять, чтобы учился. Начмед интерна разыскивал, охуеть! Да не через санитарок, а через старшую акушерку отделения, к которому интерн приписан. И знаешь, что мне сказала Марго? Что он на часок отлучился! Охуеть два раза! Ты не находишь?
– Сёма, прекрати! – сказала Татьяна Георгиевна, тиская плюшевого медведя. Хорошо хоть Панин так увлечён своим раздражением по поводу своей же собственной ревности, что не замечает её слишком довольного выражения лица. – У нас впереди праздничная ночь. Давай потратим её не на выяснение отношений, а на что-то более конструктивное!
В квартире Панин, как обычно, стремительно снял ботинки и пальто, развернувшись задом к портрету Матвея, и пронёсся в кухню. Пока Татьяна Георгиевна устраивала в больших вазах цветы, он сварил кофе и налил им по порции виски в её любимые толстостенные стаканы. Затем вытащил из своего букета один лиловый ирис и воткнув его в тоненькую стеклянную высокую рюмку, поставил в центр стола.
– О, сегодня кофе повышенной торжественности? – старательно подавляя иронию, поинтересовалась Мальцева.
– Да. Ты сегодня особенно прекрасна! Кстати, откуда у тебя эта юбка, я такую не помню…
– Ты с большей частью моего гардероба не знаком. В последнее время мы видимся всё чаще в униформе.
– Вот именно. Я хочу познакомиться со всем твоим гардеробом. Я прошу тебя, не язви. Потому что я хочу сделать тебе предложение. Сядь, пожалуйста, и молча пей свой кофе и своё виски. А я буду… – Панин выскочил из кухни в коридор и тут же внёсся обратно. – Вот, в кармане пальто забыл… Таня, я прошу тебя стать моей женой!
Семён Ильич в лучших мелодраматических традициях припал перед Татьяной Георгиевной на одно колено и протянул ей раскрытую коробочку с колечком.
И как на такое реагировать? Заржать в голос, в очередной раз оскорбляя человека если не в лучших, то уж во всяком случае не в самых худших чувствах? Строго сказать: «Прекратите клоунаду, Семён Ильич!» Или ехидно: «А Варенька в курсе, что её законный супружник своей полюбовнице предложение делать изволят?»
– Ладно, – сказала Мальцева, пригубив виски, прикурив сигарету и приняв у Панина из рук коробочку.
– Что значит «ладно»? – Он сел напротив и тоже приложился к стакану. С тоской глянув на сигареты – попытка бросить номер триста тридцать три.
– «Ладно» означает «поладили». Я согласна, Сёма, стать твоей женой.
– Правда?! – радостно воскликнул он.
– Правда! Рождение первой внучки – отличный повод порвать с женщиной, которой ты всю жизнь изменял.
– Тань, ну при чём здесь!.. Если бы ты раньше согласилась, то… – Он кивнул головой в сторону коридора.
– Я согласилась сейчас, – сказала Мальцева и надела на безымянный палец правой руки изящное золотое колечко с вполне приличным бриллиантом. Из тех, что «Сумки Биркин» ласково именуют «каратничек». – Когда ко мне переезжаешь?
– Мы будем жить у тебя? – недоумённо спросил Панин.
– А ты предлагаешь нам жить у вас? У Вари, конечно же, широкая юбка. Всем места хватит, но как-то это немного неудобно, ты не находишь?
У Семёна Ильича стало такое лицо, как у того самого простоватого отечественного дормена Саши, коему с какого-то перепугу предложили расшифровать абзац из учебника теоретической физики.
– Ну нет! – отмахнулся он спустя полминуты, и даже рассмеялся. – Мы сперва снимем квартиру, а потом и купим. Ещё лучше – построим дом. Наш дом.
– А чем тебя моя квартира не устраивает, пока суд да дело?
– Всем устраивает. Если ты снимешь со стены этот огромный портрет Матвея. Фотографии в рамочках можешь оставить.
– А чем тебе мешает этот портрет?
– Тань… Я всё прекрасно понимаю. Я уважал Матвея. Я уважал и уважаю твою любовь к нему. Но пока он тут, я буду чувствовать себя… Короче, трёхспальная кровать типа «Ленин с нами» – это, знаешь ли…
– Вы, Семён Ильич, порой кажетесь мне несколько непоследовательным. Вроде как уже давно должен был привыкнуть. Нас всё время трое. Ты, я и Варя. С той разницей, что Варя, в отличие от Матвея, вполне себе из плоти и крови, а вовсе не портрет. И супружеский долг ты пару раз в год наверняка исполняешь до сих пор… Как минимум из чувства, прости за тавтологию, долга. Я живу с живой Варей. Ты будешь жить с изображением давно покойного Матвея. В чём проблема-то?
– Ну что ты сравниваешь!
– Я не сравниваю, Панин. Я наглядно демонстрирую, насколько я уступчивее тебя. И что основное препятствие к нашему с тобой браку вовсе не портрет покойного Матвея