На въезде в столицу их остановили и учинили допрос.
— Зачем в Москву? — спрашивал капитан без лица, которое было надежно упрятано в огромный цигейковый воротник.
— Надо, — ответил Ахметзянов.
— Я тебе дам «надо»!.. — Голос капитана засобачил, а руки всунули в кабину дуло «АК», которое как раз пришлось на уровне виска прозектора. — Какого х… в Москву!!!
— Сколько? — Патологоанатом полез в карман за деньгами.
— А мне не надо! — рявкнул капитан, и из воротника высунулся сизый нос.
— Ты у меня на морозе стоять будешь, ждать, пока лаборатория прибудет медицинская. Ты же пьяный, сволочь!
В эту секунду с Ахметзяновым произошла перемена. Он не спеша открыл дверцу «москвича», выбрался наружу, указательным пальцем отодвинул дуло автомата, упертое в самую грудь, и сказал голосом, посаженным на связки:
— Ты — кусок сала! Ты кого пугаешь, мразина! — Получилось страшно. — Ты в кого свою пукалку тычешь, гниденыш!!!
Имея полный рожок патронов и патрон в стволе, мент чувствовал себя комфортно, но кусок носа набрякал кровью на глазах…
— В машину!!! — заорал капитан. — Загашу вмиг!
Ахметзянов продолжал надвигаться.
— Меня пугать!.. Да я в Афгане шестнадцать духов спать положил, пока ты до папкиного х… тупой головкой еще не доставал… А ты в меня!..
Прозектора заклинило.
Если бы в данный момент удалось раздвинуть воротник капитана, то представилась бы миру физиономия лилового цвета. Парень понимал, что если не разрядить обойму прямо в морду уроду с «москвича», то его, тридцатилетнего, удар хватит.
В этот момент из «скворечника» выбрался жирный майор и, находясь еще на почтительном расстоянии, прокричал:
— Отставить, капитан! Отставить!
Как часто бывает в России — разобрались.
Майор тоже служил в песках, сам был нервным, а потому испытывал братское чувство к Ахметзянову. Но и капитан был ветераном, вот ведь какая штука, только войны чеченской, а значит, тоже своим. Все трое имели по одинаковой медали, а потому договорились вечером встретиться в ресторане гостиницы «Звездочка», чтобы примириться окончательно.
Капитан махал крагой вслед удаляющемуся «москвичу» и думал о том, что жизнь в стране скотская, сшибает лбами самых достойных людей. Уже светало, и в домах зажглись окна. Мент оглядел спальный район и подумал несправедливо: «А эти спят, суки!..»
Остановились в гостинице «Звездочка», в двухместном номере.
Изо всех щелей сквозило холодной Москвой, но все же настроение от столицы было приподнятое, и Ахметзянов, насвистывая «Танец с саблями», отправился в душ, где долго плескался в жесткой столичной воде, четырежды спускал воду из бачка, а потом скреб одноразовой бритвой свои щеки.
Студент Михайлов в это время сидел против окна и смотрел на то, как падает снег. Ему вспоминался ночной образ человека, ударившего рельсом о дерево. Молодой человек был бледен, волосы его сбились в колтуны, и выбравшийся наконец из ванной Ахметзянов, разведя руками, сказал:
— Разве так можно, милый господин А.! Вы в столице, а на лице — похороны! Отправляйтесь-ка в душ и приведите себя в порядок!
Студент Михайлов удалился для гигиенических процедур, а прилегший на кушетку Ахметзянов задумался о том, что его знакомец несколько устал и выглядит потрепанным.
Между тем прозектор достал из кармана записную книжку, набрал номер телефона и попросил Альберта Карловича.
— Это Ахметзянов, — сообщил патологоанатом, когда в трубке затрещал старческий голос. — Рустем… Как же не помните!.. Я — сын Аечки…
Его вспомнили. Вернее, вспомнили Аечку, которую этот самый Альберт Карлович распечатал, как поллитра «Столичной», лишь только она закончила училище и пришла в Большой. Впрочем, мать никогда не говорила об этом человеке плохо и до самой смерти уверяла сына, что Альберт Карлович всегда поможет, стоит только попросить! «Он очень важный человек в Большом!» — говорила мать.
— Сын Аечки? Сын Аечки Ивановой?!! — В голосе старика было столько радости, что и Ахметзянов заулыбался.
— И как она, наша Аечка? — продолжал радоваться старик. — Вот ведь как бывает!
— Аечка умерла, Альберт Карлович!
— Как умерла?! — Старик поперхнулся.
— Двадцать четыре года назад.
— Ой-ей-ей! — проплакал старческий голос. — Двадцать четыре года… — Вздох. — Все мы гости на этой земле!
— Да-да, — печально подтвердил Ахметзянов. — На сцене и умерла…
— На сцене… — повторил старик. — Ай-ай!.. Что же тебе, сынок, от Альберта Карловича требуется?
— Дело в том… — Патологоанатом замялся.
— Говори, не стесняйся! — подбодрил Карлович.
— Я гения отыскал! — выпалил Ахметзянов. — Нижинский!
— Прямо-таки Нижинский. — В голосе увяло.
— Посмотрите?
— А чего ж не посмотреть! Сегодня в двадцать ноль-ноль, с пятнадцатого подъезда вход… Ахметзянов твоя фамилия, говоришь?
— Так точно.
— А «Нижинского»?
— Вацлав… Фу ты!.. Михайлов… Михайлов его… Студент…
— Михайл-ло-ов, — записал Альберт Карлович. — Питерский, значит… Двадцать второй класс, — уточнил и повесил трубку.
Как только трубка легла на рычаг, из ванной явился молодой человек. И было у Ахметзянова такое ощущение, что студент как будто с курорта вернулся, но не с южного, а откуда-нибудь из Финляндии. В каждом глазу по озеру, кожа нежна, как у младенца, и бела, словно у Екатерины Второй!.. Волос к волосу… Будто и не было ночи бессонной!..
Ахметзянов уже не помнил о чудесном возвращении с того света студента Михайлова, а потому строил сейчас фразу в мозгу, которую, выстроив, сказал:
— Итак, господин А., час «икс» настал! Мне только что звонили и подтвердили ваш сегодняшний показ в Большой театр! Можете обнимать меня и целовать!
Патологоанатом на глазах превращался в балетных дел мастера со всеми ужимками, присущими деловым людям возле самого тонкого изо всех искусств.
— В двадцать ноль-ноль решится и ваша, и моя судьба!
— Хорошо, — безучастно ответил студент Михайлов, сел на стул и продолжил просмотр падающего снега.
Такой покладистостью Ахметзянов был обрадован. Что-то внутри говорило ему о наступлении самого главного в жизни, а потому всю его физиологию слегка потрясывало…
— Так, — он посчитал деньги. — Ложитесь и отдыхайте, а я на Герцена за лосинами и тапочками.
Уже в дверях прозектор попросил:
— Вы уж никуда не отлучайтесь, пожалуйста! Здесь столица, а вы без памяти!
Студент Михайлов кивнул головой и уже из-за двери услышал:
— Поспите хорошенько!..
Он сидел и глядел в зиму, в наступивший день, в небо с его молочными облаками. Студент Михайлов ни о чем не думал, ничего не вспоминал, а просто смотрел.
Ахметзянов застал его в той же позе, в какой оставил, уходя.
— Вы что ж, так и не отдыхали? — Он сгрузил со своих рук два огромных пакета. — Я же вас просил выспаться!
— Я прекрасно себя чувствую.
— Уверены?
Молодой человек кивнул.
— Я тут поесть принес!
— А водки нет? — Студент Михайлов вспомнил Розу.
— Вы — алкоголик? — В животе у Ахметзянова натянулись кишки.
— Нет.
— Тогда зачем?
— Просто.
У патологоанатома отлегло от сердца, и он принялся раскладывать на столе всякую еду. Будучи холостяком, он тем не менее имел хозяйственную жилку, и все на столе получилось вкусно.
— Что я буду танцевать? — поинтересовался молодой человек, почувствовав сытость.
— А то, что у меня в морге. Импровизацию. — Ахметзянов обернулся и вытащил из пакета свежий номер «Российского балета». — Вот вам для багажа. Картинки посмотрите!
Молодой человек полистал журнал, не выразив при этом ни единой эмоции, закрыл его и опять уставился в окно.
— Там что, голые женщины ходят? — поинтересовался прозектор.
— Женщины по улицам голыми не ходят, — уверенно ответил студент Михайлов. — Тем более сейчас зима…
— Чего же там интересного?
— Сколько у нас есть времени?
— Нас ждут в двадцать ноль-ноль.
— У меня нет часов.
— Сейчас три часа дня, — Ахметзянов поглядел на часы и подзавел их. — Четыре часа в запасе, час на дорогу и на приготовления.
Студент Михайлов кивнул, оторвал свой взгляд от окна, перебрался на кровать, лег и заснул.
— Вот и хорошо, — прошептал прозектор и, вытащив из пакета новые брюки, а также черный свитер под горло, аккуратно повесил вещи на спинку стула… — С обновой вас, господин А.!
Без четверти восемь они вошли в пятнадцатый подъезд, где пожилой вахтер Степаныч тщательно проглядел список, сверив его с документами.
— А ты зачем сюда? — поинтересовался Степаныч. — Ты ж студент медицинского!
— Чрезмерное любопытство, папаша… — вступился патологоанатом, — так что, папаша, оно жизнь сокращает.
Со Степанычем за его долгую жизнь часто разговаривали грубо, а потому он не реагировал на таких посетителей вовсе… Пропустил и забыл…
— Откуда у вас студенческий билет? Вы же его утеряли? — поинтересовался Ахметзянов, поднимаясь по лестнице.
— Не знаю, — пожал плечами молодой человек. — Обнаружил в кармане.
Ахметзянов посмотрел на студента Михайлова подозрительно, как на фальшивомонетчика, но смолчал…
Выяснилось, что показываются они не одни. В крошечной гримерной возле двадцать второй аудитории собралось человек пятнадцать обоих полов. Они о чем-то непрерывно говорили, создавая «гур-гур». Ни девицы, ни молодые люди никаких стеснений не имели. Переодевались скопом, не прикрываясь, но и не глядели на наготу, привычные до нее за долгие балетные годы.
«Гур-гур» неожиданно прекратился.
Сначала Ахметзянов не понял, что произошло, так как был напряжен скоплением обнаженных женских тел, коих сам повидал великое множество, только мертвых. А сейчас крохотные грудки, тощие попки и каменные животы намагничивали взгляд прозектора, как ни старался он его отводить.
А «гур-гур» смолк оттого, что студент Михайлов, совершенно не стесняясь, как будто сам всю жизнь в балете прожил, скинул с себя брюки и черный свитер под горло, явив народу прекрасную наготу своего тела. И женщины, и мужчины разглядывали его с завистью, каждый пол завидовал чему-то своему, что анализировать не слишком интересно, тем более что показ начался.