— А где сейчас колеса?
— В надежном месте. — Министр был краток. — Итак, что у нас по делу?
— Мало чего, — ответил Иван Семенович. — Дело чрезвычайно странное…
— В чем странность?
— До сих пор непонятно, откуда взялись эти вагоны…
Министр кивнул головой: мол, продолжайте.
— Вагон и локомотив абсолютно новые, первый раз в рейсе.
— Что здесь странного? — Министр почесал заросшую волосками переносицу.
— А то, что мы проверили вагоностроительный завод. Там никогда не производили этих вагонов, а также локомотива.
— А вы что хотели, чтобы они легально их строили?
— Какая разница, легально или нелегально. Вероятно, смысл был в том, чтобы переправить палладий в Москву, — Иван Семенович сделал паузу. — Лучше даже, если бы это были легальные вагоны, меньше подозрений.
— Арестовали руководство вагоностроительного?
— Так точно.
— Говорят что-нибудь?
— Говорят, что понятия не имеют про вагоны! Невозможно на заводе утаить левый заказ.
— Пытали?
— Что? — Иван Семенович едва не поперхнулся.
— Специальные средства воздействия применяли?
— Никак нет!
— Примените! — Министр вновь почесался. — Что насчет машиниста и его помощника?
— Жены говорят, что, как обычно, мужья ушли в рейс… Требуют, чтобы отдали тела для захоронения.
— Потерпят! Кто еще был в поезде?
— Проводница Розалия Семенович и студент медицинского института Михайлов А. А. Студенческий билет нашли.
— Что значит «А.А.»?
— Расшифровать инициалы не представляется возможным. Такой студент ни в одном из медицинских не значится.
— Что говорит?
— Все, кто находился в составе, погибли. В том числе и студент Михайлов.
— Жаль, — посетовал министр и попытался вырвать из переносицы волосок.
— Дело в том… — Иван Семенович поерзал в кресле. — Дело в том, что тело так называемого студента Михайлова исчезло из морга.
— Как исчезло?
— Также исчез и патологоанатом Ахметзянов.
— Тоже мертвый?
— Живой.
— Что же получается? — Министр покрепче ухватился за волосок, тот скрипнул и выдернулся. — Получается, что он труп упер?
— Может быть.
— В розыск объявили маньяка?
— В местный.
— Объявляйте в федеральный, — приказал министр, затем встал, одернул китель и, не дожидаясь ответа, отдал честь, тем показав, что прием закончен.
Честь Иван Семенович в ответ отдать не мог по причине аппарата Илизарова, а потому вытянулся и кивнул головой…
Никифор Боткин очнулся на третий день пребывания в Москве в отдельной палате, с цветами на тумбочке и телевизором. В вену капал физиологический раствор или еще что, а вокруг была такая тишина, что хирург подумал, будто вовсе не приходил еще в сознание, а пребывает в глубинах подсознания, о котором некогда поведал Зигмунд Фрейд.
В городе Бологое ни в одной больнице таких палат не было, уж об этом Никифор знал наверняка.
Тем не менее, находясь в глубинах своего подсознания, Никифор ощущал сильную головную боль, плохое зрение правым глазом, но вместе с тем необыкновенную тягу к жизни со всеми ее коллизиями и радостями.
Тело Никифора встрепенулось, а подсознание устремилось оплодотворить сознание.
Пыхнуло из форточки морозцем, Никифор Боткин окончательно вошел в себя и несколько испугался чужих заоконных запахов… Он попытался приподняться, но в голову словно чугуна залили, а потому Никифор лишь жалобно застонал.
На его стон явилась медсестра, та, с которой он делил диванчик в ординаторской, которая вытянула из него сексуальную энергию, на время опустошив душу от гениальности. Увидев искус во плоти, хирург Боткин застонал еще жалобнее и запекшимися губами произнес:
— Я больше не могу!..
— Я приехала, как только узнала, что тебя перевели в Москву! — Медсестра улыбнулась почти материнской улыбкой, в которой Никифор заподозревал знак ненасытности матки, желающей заполучить от него плод: не дитя человечье, а его гениальность.
— Я знаю-ю, — прошептал Боткин. — Ты хочешь стать гениальной вагиной!
— Ой! — вскрикнула медсестра, которая в действительности хотела лишь прижать голову несчастного к своей не слишком большой груди и укачать ее, болезную, чтобы муки отошли от мозга. Она никак не могла думать о таких сублимативных материях! Для этого у нее многого не хватало в сером веществе, а потому она с ужасом предположила, что военный хирург чересчур поковырялся в извилинах Никифора, нарушив мыслительные закономерности.
— Не дамся я твоей вагине! — Никифор нашел в себе силы приподняться. — Уж лучше умру, чем расплескаюсь в твою утробу! — И добавил: — Катька!
Потом он закричал: «Сука, сука!» — и с неистовой силой принялся биться головой о спинку кровати.
Медсестра бросилась к Никифору, обхватила любимую голову и заговорила на ушко любимому что-то ласковое, успокаивающее, так что Боткин и впрямь, еще немножко потрепыхавшись рыбешкой, успокоился и закрыл глаза. А еще через несколько секунд сознание вновь ушло от него…
Медсестра не отпускала Никифора, а все качала и качала тело с перемешанным сознанием и подсознанием, как вдруг заметила вздыбившееся одеяло в области живота больного. Потрогала пальчиком и убедилась, что не одеяльная складка это, а самая что ни на есть мужская плоть, исполненная в камне.
В палату явился врач и предупредил любовницу Катю, что такое состояние дел, то есть частая потеря сознания, может продолжаться еще долго. Медсестра указала на одеяло пирамидкой, на что врач ответил, что и такое бывает, две операции на открытом мозге все-таки.
После этого врач ушел удрученный, а Катя, дитя наивности, дабы облегчить страдания Никиши, воспользовалась своими губками, со всей нежностью, на которую была способна, заставив пирамидку одеяла обрушиться, а мужскую плоть образумиться, произведя из нее семя.
В сей же миг подсознание выдало Никифору картину жутчайшую.
Он — маленький, белобрысый, с веснушками на носу, в коротеньких штанишках, где-то на лугу. И смазанный луг какой-то. А перед ним вдруг является Сергей Петрович Боткин, в тонких очочках, с усами и бородой, растущей из самого острия подбородка.
— Давай, Никифор, — говорит Сергей Петрович. — Операцию делай!
И теперь уже Никифор не мальчишка, а взрослый мужчина. А перед ним операционный стол, на котором лежит человек с открытой грудной клеткой. А из сердечной аорты кровь хлещет!
— Ну-с, — торопит Боткин.
И понимает Никифор, что пережать аорту надо, делов-то, а рук нет. Отсутствуют руки по самые ключицы.
А Сергей Петрович кричит:
— Теряем больного, теряем!
И тогда Никифор падает лицом в разверзнутую плоть и зубами пережимает сердечную аорту…
В следующей картинке он совершенно голый и желтый перед зеркалом. Даже глаза желтые. А сзади появляется Сергей Петрович и, подмигивая через зеркало, сообщает:
— Да ведь у тебя желтуха, парень, гепатит! Лечить тебя надо! В больницу класть! Тем более не чужой ты мне! Брата старшего, писателя, потомок!..
И тотчас сознание, словно девушка-кокетка, сбежало от подсознания, расположилось в миллиардах нейронов и заставило Никифора открыть глаза.
Уж вечер на дворе был. Сидела Катерина рядом, уложив свою маленькую ручку на низ живота хирурга. Она минуткою вздремывала, потом наступало томливое бодрствование, мешались мысли в голове. И думала она то о том, что уволят ее из больницы, хоть и предупредила руководство о поездке в Москву, то о своей странной любви к Никифору Боткину, хотя спроси ее, в чем странность, ответить не сумела бы…
— Где я? — открыл глаза Никифор.
— В больнице, дорогой!
— В какой больнице?
— В Боткинской, — отвечала Катя.
— А где Сергей Петрович?
— А это кто, Никиша?
— Как кто! — Никифор поглядел на Катю как на дуру. — Как кто! Боткин! Родственник мой! Диагноз мне поставил — желтуха, то есть гепатит, лечить меня надо!
Сначала Катерина хотела было на кнопочку тревожного звоночка нажать, но передумала и стала успокаивать раненного в голову хирурга.
— Что ты, Никиша! Никакого гепатита у тебя нет… Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Приснилось все тебе! — Она машинально поводила рукой по низу живота Боткина, как будто крошки стряхивала. — Ты в Москве, в Боткинской больнице. У тебя травма головы. Палкой тебя ударили в Бологом!
— А как я в Москве оказался?
— Полковник, которого ты оперировал, душа-человек оказался, самолетом тебя сюда перевез.
Из одеяла вновь стала выстраиваться пирамидка.
— Чего же в Боткинскую меня привезли! — раздражался Никифор, пока не понимая, чему, собственно. — Больница-то по внутренним органам!
— И по голове здесь хорошие врачи, — уверяла Катерина, находя на одеяле все больше крошек.
И тут Никифор Боткин осознал, откуда раздражение нарастало. Да как заорал:
— А ты тут какого хрена! Тебя кто звал! Ты что там рукой волтузишь! Ах ты, вагина ненасытная!
И ударил Катерину по руке, чем вызвал у девушки слезы — крупные, они быстро скатывались по щекам, смачивая пухленькие губки. Удерживаясь от рыданий, Катерина шептала, что она для помоши здесь, ведь медсестра она, а он важный в жизни для нее человек!
— Я на попутках сюда добиралась! Меня чуть дальнобойщик не изнасиловал!.. — добавила.
— Что ж ты ему не отдалась?! — едко прокомментировал Боткин. — У-у-у, ненасытная!!!
Силы у Никифора на этом закончились, он лежал увечный и дышал тяжело, со злобой. Девушка не понимала, за что так с ней Никифор. Какая она такая ненасытная вагина! И вовсе не нужен ей секс как таковой. Ей ласка нужна, да и без нее смирится, лишь бы ему, гению, было хорошо!
Ах, все была готова простить Катерина Никифору Боткину. Все забыть и доставить любимому отдых от ран.
Она поглядела на пирамидку, подумала о том, что мучается мужчина и головой, и телом, а так как не была специалистом по голове, просто отогнула одеяло и солеными губками совершила обессиленному Никифору облегчение.