Хихикающий не работал, как все, не собирал небесные осадки, у него были сверкающие глаза, и таскал он на плече что-то длинное и тяжелое, перемотанное холстиной. Звали его Арококо…
Она оторвала свои груди от медвежьего языка, откинулась и причинила зверю несказанное удовольствие, конвульсивно сжав бедра, отчего он задергал где-то там, в песке, заячьим хвостом, подбрасывая человечью самку на своем, пахнувшем мускусом, животе.
Она еще раз закричала, на сей раз обреченней, распахнула глаза к ослепляющему солнцу, он заскулил, словно щен, был опять защемлен ее лоном, которое на сей раз затопил густой, молочной рекой, ослабел после потока в мгновение и потерял сознание, впрочем, как и женщина, упавшая ему на грудь почти бездыханной…
Кто-то боролся в ее организме, утверждаясь в силе, пока она была в потере; борьба была не на жизнь, а на смерть и окончилась неожиданно. Тот, кто победил, вобрал в себя все, что принадлежало побежденному, затем продырявил яйцеклетку и прижился в ней.
Он очнулся раньше и смотрел на ее загорелую кожу с прилипшими песчинками, а потом захотел ее съесть.
Поначалу медведь легонько куснул ее за плечо, ощутив на языке немного соли и капельку сладости. Она немного заворочалась, в своем бессознании приоткрыла левую грудь с поникшей орхидеей, и медведь почувствовал страх, который испытывал только в детстве. Он ужаснулся, что орхидея, как и материнский сосок, превратилась в неживое, и понял, что совсем не хочет превращать женщину в неживое… Насколько было возможно, он приник к цветку ее груди и, словно детеныш, засосал розовый цвет, пока он из дряблого вновь призывно не заторчал в пасти соской.
Он ошибся!.. Он не хотел ее есть. Он безумно хотел ее лизать, увлажнять своим языком человеческую плоть, проникая им повсюду, что и делал, осторожно перекатив ее тело со своей шкуры, ухватив зубами краешек покрывала, стаскивая его потихоньку, оставляя тело голым…
Она очнулась, лежа пунцовой от стыда щекой на песке. Она чувствовала, как большой язык скользит по ее спине, слизывая крупинки кварца. Язык скользил по позвоночнику, а достигнув чресл, облизал их вместе с темной сердцевиной и заработал буравчиком там, где у женщины самый стыд происходит.
Она ощутила всю слабость своего существа, ухватилась за передние медвежьи лапы и, закусив губу, застонала…
Потом он отпустил ее и всю ночь не спал, вставая на задние лапы. Он внюхивался в непроглядную ночь, пытаясь уловить в мириадах запахов ее запах. Иногда ему казалось, что ноздря поймала жареный орех ее волос, и тогда он скулил…
А она несколько дней была сама не своя и, хоть не отказывалась от мужниных ласк, более не была чувствительна к ним по причине пережитого шока.
Муж Иаков смотрел на нее, и она, твердо понимая, что он все знает, не смела поднять свои глаза до лика его, но не корил мужчина ее, а уходил к другим женам на ночь…
Она пришла к медведю на двадцатый день.
Что-то привело ее к нему против воли осознанной, каким-то желанием бессознательным.
А он уже умирал от тоски, еле передвигая лапы за человечьим племенем.
У него даже не было сил на удивление, когда он как-то днем увидел разверзшиеся небеса, в которых рассмотрел человека в сияющем облаке, после чего старик с седыми волосами и бородой укрыл голову свою покрывалом и так и ходил с тех пор без лица…
Она пришла и села неподалеку, не в силах поднять глаз своих, ровно как и на Иакова.
Женщина в закатных отблесках была особенно хороша. Множественные браслеты на кистях рук, предплечьях и тонких лодыжках подчеркивали хрупкость и красоту тела, особенно серебряное колечко на мизинчике правой ноги вызывало в пасти медведя обильную слону, а натянутое на ягодицах покрывало, отделанное праздничным шелком, сводило зверя с ума.
Он заскулил, поднялся на нетвердые лапы и пошел к ней, высовывая закрученный на конце розовый язык.
Она еще ниже опустила голову, касаясь смоляными волосами песка, и медведь видел, как напрягаются торчком соски ее персей под тканью.
« Живая! Живая!» — взрывалось в его мозгу.
Зверь подошел к женщине и легонько толкнул ее мордой в плечо, так что она опрокинулась на спину и с ног ее слетели сандалии…
Она боялась, что он раздавит ее кости, но медведь был осторожен и ласкал члены, как не могли ласкать и десяток опытных мужчин одновременно.
Он был зверем и инстинктивно чуял, что надобно человечьей самке.
Также он почувствовал, что в животе женщины плещется рыбкой новая жизнь…
Обессиленная наслаждениями, она заснула, лежа на его горячей груди, укрытая жаркими лапами, и лишь ночной ветер изредка забирался в ее лоно, проверяя, все ли в порядке в чреве…
И она стала приходить к медведю каждые два дня.
Женщина и животное предавались любовным утехам, а потом она развлекалась, забираясь медведю на загривок, и скакала на нем, пустив животное во весь опор, как арабского скакуна…
А потом они насыщались небесными осадками с медовым привкусом, и она пыталась что-то говорить зверю.
— Манна! — показывала она мокрую кашицу в своих ладонях, перед тем как слизнуть ее алым язычком.
Медведь человечьего языка не понимал, но радовался ее нежному голосу.
— Мария! — часто повторяла женщина, кладя ладошку на свою грудь.
А он опять не понимал, что от него требуется, просто облизывал упругие груди в ответ и был счастлив.
Она немного сердилась на его непонятливость и повторяла слово «Мария» сотни раз, пока медведь наконец не уразумел, что женщина придумала для него имя. А у него уже было имя, но как об этом сообщить, он тоже не разумел, отчего злился и, рыча, покусывал ее ягодицы.
Тогда она хлопала по его черному носу, фыркала и злилась шуточно.
Так, в безмятежных ласках, проходили дни и недели.
А как-то раз она пришла, скинула покрывало и показала медведю свой живот — круглый, как луна. Зверь подумал, что женщина переела небесных осадков, что с ним тоже такое случается, но что-то сообщало ему — дело вовсе не в еде, просто в женском животе поселился детеныш и проживает, как он когда-то жил в материнском чреве.
И тогда он перестал скакать по пескам жеребцом, а возил наездницу степенным слоном, стараясь не растревожить набухающую плоть.
Он по-прежнему облизывал ее с головы до ног, но соитию женщина положила конец, так как чрезвычайно боялась за наследника Иакова, живущего в ней. Лишь ласки одни. Зато ласки осуществлялись без запретов…
А однажды, когда он ждал ее, разлегшись в мнимой тени кустарника, и подремывал в мечтах об орхидеях ее груди, какой-то мальчишка, забравшийся слишком далеко от племени, вдруг увидел его и, пустив струю, побежал со всех ног, обмоченный, вопящий от ужаса.
— Ассирийский медведь! — оповещал он пески. — Ассирийский медведь!!!
Через десять лет мальчишка сделал в Египте карьеру глашатая. Его голос был слышен в конце земель. Через двадцать лет, перебравшись в Рим, он сообщал только Цезарю, а через тридцать — жирный и огромный, как свинья, потерял голос и мог испускать только газы. Но сие у него получалось так громко, что целые кварталы колебались, словно от землетрясения…
А пока он бежал с ужасающим известием, поднимая на ноги мужчин, вооруженных мечами и копьями, на травлю людоеда, пожирающего детей.
И на медведя началась охота.
Его выслеживали, рыли ямы и ловушки, стреляли в него из лука и бросали копья, а он, гонимый и израненный, все брел за родом человеческим, выискивая носом своим средь вражьих запахов ее аромат…
Она переживала отчаянно. Муж жалел ее, ласково глядя на растущий живот.
— Я люблю тебя! — говорила она.
Он гладил ее по щекам, а она по полночи расчесывала его длинные, до плеч, волосы.
А как-то раз на рассвете, услышав нестерпимый рев зверя, она взмолилась, чтобы медведя не убивали!
Сердце ее стучало столь громко, что муж удивился тому, как женщины могут любить, и с этого момента вознадеялся на женское племя — сострадательное и ослепленно любящее.
Более на медведя не охотились, но и Иаков не приходил к ней по ночам…
…Она обнаружила его израненное тело. Белая шкура была сплошь в кровавых дырах, из которых торчали обломки стрел.
Он разлепил веки и посмотрел на нее мутными глазами.
Она пришла, обрадовался зверь. У нее большой живот, и она скоро родит.
А у него не было даже сил, чтобы подняться на лапы.
С собою женщина принесла мешок, в котором были всякие штуки.
Первое, что она достала, были щипцы, которыми женщина принялась вытаскивать из ран обломки стрел. Брызгала кровь, медведь постанывал, а из ее глаз текли слезы сочувствия.
Потом она посыпала раны каким-то порошком и вытащила из мешка кусок мяса.
А он, лишенный сил, не мог его жевать. Тогда женщина сняла покрывало, обнажив увеличившиеся груди, взялась рукой за правую и дала медведю.
В небо зверю брызнула тоненькая струйка, похожая вкусом на материнское молоко. Но это еще не было молоком, а только молозивом, но чудесным — эликсиром его жизни, с каждым глотком которого боль уходила, а сил в мускулистых лапах прибывало.
А потом она ушла…
Ее не было пять дней…
К нему слетелись падальщики, сотни падалыциков. А со спины подкрался варан и попытался прогрызть шкуру.
Он уже терял сознание, когда услышал ее крики. Она кричала так надрывно, что ему удалось подняться на лапы, мотнуть головой, разгоняя падалыциков…
А затем он опять упал, придавив до смерти варана…
Она все-таки пришла. С ней был человеческий детеныш, как она считала, очень похожий на мужа Иакова.
Ребенок не хныкал, а лежал на песке, пригретый солнцем, пока она кормила умирающего медведя грудью.
На сей раз молоко было жирным, раны затягивались на глазах, а силы прибывали с каждым глотком…
Затем он встал и подошел к младенцу. Облизнул маленькое сморщенное личико и пошел в глубь пустыни…
Она осталась и покормила другой грудью дитя…
Иаков родил от Марии Биршу, и он прожил 600 лет.