— А мне-то, бабка, прошлой ночью диво какое приснилось, — вступил он в разговор. — Лег я спать, и вот снится мне, что у Кости Гущина овин отелился. Ей-богу! Так ведь не то дивно, что отелился, а то дивно, что яловым был. К чему бы это?
Бабы смущенно засмеялись, а Елизар, с удивлением и страхом оглядывая всех, заговорил уже чуть не шепотом:
— Только этот сон кончился, сделалось видение мне. Едет на колеснице Илья Пророк, он по колхозам нонеча ездит, проверяет, готовы ли к севу. «Ну, — спрашивает, — раб божий Елизар, есть ли семена у вас?» — «Как же, — говорю, — готовы! Завтра сортировать заканчиваем». — «Врешь, — говорит. — Мне сверху все видно. Если так будете сортировать, вам и в неделю не управиться. Погляди, — говорит, — к примеру, на рабу божью Секлетею. Ведь она только языком сортирует да других от дела отбивает. Я вот, — говорит, — ужо обратно поеду — прихвачу ее с собой. У нас, — говорит, — на том свете с такими грешниками разговор короткий: в котел — и на мыло!»
С визгом и хохотом бабы разбежались по местам, а Секлетея, оставшись одна, долго не могла опомниться, растерянно оглядываясь вокруг. Потом плюнула, перекрестилась и стала искать свое решето.
— Вот что, бабоньки! — уже строго сказал Елизар. — Надо вам тут старшего для порядка выбрать. Кого хотите, того и выбирайте.
— Парашку.
— Кого же больше-то!
— Она всех справедливее.
И бабы со смехом вытолкнули вперед Парашку Солдаткину.
— Ну вас, бабы! — застыдилась та. — Меня и слушать-то никто не будет.
— Будем!
— А ты с ними посурьезнее! — наставлял Елизар. — Которые ленивые да языком треплют много, бери сразу на заметку. Я и карандаш тебе сейчас дам…
Бабы сердито притихли.
Давно не видел Парашки Елизар. Так выровнялась да расцвела девка, что и узнать нельзя. Все тоненькая была, как вица, да голенастая, а тут словно соком налилась. И к народу подхожая, видать, и характером веселая.
«Кабы Настя у меня такая была!» — позавидовал про себя Елизар, а вслух подивился:
— Совсем ты, Парашка, невестой стала! На свадьбу-то когда позовешь?
— Жениха нету, Елизар Никитич! — бойко ответила она. — Хоть бы ты поискал.
— Куда же он девался-то?
Вздохнула Парашка не то шутя, не то всерьез, и глаза бедовые погрустнели сразу.
— Моего жениха, Елизар Никитич, на льду громом убило!
— Вечная ему память! — снял шапку и перекрестился истово Елизар под бабий смех. — Хороший парень был! Но уж коли ты овдовела, может, за меня пойдешь? Я теперь тоже вдовый.
— Ой, что ты такое говоришь-то, Елизар Никитич! — смутилась Парашка. — Да ведь мне Настя глаза выцарапает.
И потянула его в сторону за рукав.
— Словечко тебе сказать надо.
— Какое?
— Чего уж, Елизар Никитич, не зайдешь-то к ней? — горячим шепотом принялась она пенять ему. — Третью неделю как приехал, а и глаз не кажешь. Совсем уж загордел. А то небось не знаешь, ей-то каково!
Обозлился было Елизар на Парашку: девчонка еще, а в чужое семейное дело свой нос сует! Хотел уж отругать ее и прочь идти, да не пускают цыганские Парашкины глаза, на самом дне сердца шарят.
— Неужто, Елизар Никитич, у тебя и любви к ней не осталось нисколечко?
И в уме не держал Елизар отвечать на это Парашке, да само как-то сказалось:
— Я ее не гнал от себя. А раз другого себе нашла, ну и пусть живет с кем ей любится!
— Вот уж и неправда, Елизар Никитич! — так и вскинулась Парашка. — Зря это про Настю болтают. Подкатывался к ней, верно. Степка Худорожков, так это все Лизавета подстроила. А сама Настя живо ему от ворот поворот указала. Из-за этого у ней с матерью, с Лизаветой-то, и ругань сейчас идет…
У Парашки даже глаза сверкнули слезой.
— Хоть бы, говорит, мимо окошек когда прошел! Поглядеть бы на него в остатный разок.
Оглянулась и чуть слышно, как ветер, дохнула:
— Уезжают ведь они в Сибирь скоро, хозяйство-то бросать хотят! Здесь, говорят, житья не стало, бежать надо, пока не сошлют. Ну и пусть Кузьма с Лизаветой едут, а Настя-то с Васюткой за какую провинку страдать будут? Не зря она каждый день слезами уливается. Сколько раз уж пытала про тебя.
— Когда? — вздрогнул Елизар.
— Да и вечор пытала: не зайдет ли, мол, для разговора, али, может, из дому вызовет к тетке Анисье.
Ничего не сказал Парашке Елизар, повернулся, пошел.
«Брешет, поди, по бабьей жалости! — думал он, все еще не веря ей. — Да и с чего она за Настю стараться так будет? Никогда у них дружбы между собой не было!»
И тут припомнил вдруг: прошел как-то слушок по деревне, что очень уж любовь большая была у Парашки с Зориным Алешкой, пока тот в город не уехал. И письма он ей оттуда писал сперва, к себе все звал, а потом, как отказалась она ехать от больной матери, отстал Алешка от нее совсем, женился на городской, видно. Сказывали, что горевала Парашка сильно, да и сейчас еще будто бы тоску по нем в сердце носит. Может, по несчастью сдружились они с Настей-то?
— Становись к сортировке, Марья! — слышал он сзади громкий голос Парашки. — А ты, Люба, мешки с Василисой будешь насыпать. Да поживее, бабы, поворачивайтесь! Кончать сегодня надо.
А Елизар шел, уже не замечая ничего кругом.
«Правду, видно, Парашка о Насте-то сказала! — колотилось у него в радости сердце. — Кабы не любила, не звала бы, не плакала бы…»
Сзади заскрипели полозья. Елизар оглянулся. Впрягшись в оглобли, Тимофей Зорин тащил из колхоза домой дровни, на дровнях лежала зубьями кверху борона, а на ней плуг.
Поздоровался Елизар, остановился.
— Что уж торопишься больно из колхоза-то, Тимофей Ильич! Али времени было мало Бурку запрячь?
— Под гору-то легко, — избегая глядеть Елизару в лицо, угрюмо ответил Тимофей. — Довезу и сам.
— Зато в гору трудновато будет, — усмехнулся Елизар.
Ничего не ответил Тимофей, вытер пот со лба рукавицей, поехал дальше.
Не успел Елизар и пяти шагов ступить — навстречу Константин Гущин. Тот на лошади едет, к дровням две коровы привязаны.
— К нам? — обрадовался Елизар.
Поднял голову Константин — лица на нем нет, посерел весь, борода встрепана, в ястребиных глазах тоска. Только рукой махнул.
— Второй раз в эту гору поднимаюсь, Елизар Никитич. Крута больно!
Надвинул шапку на лоб, почесал затылок.
— Ноне всю зиму только и знаем, что ездим в гору да под гору.
Дернул сердито вожжи.
— Н-но, холера!
Тронулся с места и Елизар со своими думами, а как опамятовался, увидел, что и сам спешит под гору, за Тимофеем Зориным следом. И тут понял и почувствовал вдруг, что не может без Насти жить. Дивясь на себя, как он выдержал эти три недели, не видев ее. Елизар прибавил шагу.
Отчаянный страх потерять жену и сына напал вдруг на него и погнал под гору бегом.
«Не отдадут — уведу силой!» — решил он.
В доме тестя во всех окнах горел яркий свет. Елизар крутнул холодное кольцо щеколды и ступил во двор. Черный пес, лязгая цепью, молча рванулся из конуры и прыгнул на него со всего разбегу. Но, опрокинутый натянувшейся цепью, захлебнулся в бессильной ярости хриплым лаем. Елизар пнул его ногой в бок, взбежал на крыльцо и заколотил в дверь.
На стук вышел сам хозяин, спросил осторожно:
— Кто?
Охрипшим голосом Елизар потребовал:
— Отопри, Кузьма Матвеич!
Хозяин, помешкав, открыл дверь и впустил его, мирно говоря:
— Милости просим, дорогой зятек!
Темными сенями Елизар быстро пошел вперед, и первое, что увидел, широко распахнув дверь в избу, — белое, растерянное лицо Насти, вскочившей из-за стола. Опустив руки и не шевелясь, она испуганно и виновато глядела на него. Потом, нагнув голову, чтобы скрыть слезы боли и радости, кинулась в горницу.
— Уж не знаю, как тебя и привечать, — говорил сзади Кузьма. — Впервые ты у меня в гостях-то!
Озадаченный радушием тестя, Елизар медленно прошел к столу и сел на широкую крашеную лавку. Отсвета пузатой двадцатилинейной лампы, висящей под потолком, в просторной избе все сияло и сверкало кругом: оклады икон в углу, толстое зеркало, занимающее целый простенок, колесо швейной машины, большие никелевые шары кровати, труба граммофона, стоящего на краю длинного стола.
Сыновей хозяина — Петрухи и Фомки — не было: задержались, должно быть, на мельнице.
Кузьма сел наискосок от Елизара. Недовольно повел острой бородкой и длинным носом в сторону горницы.
— Лизавета! Не видишь, гость пришел! Где ты там?
Из горницы черной тенью неслышно вышла жена Кузьмы, прямая, как доска, с худым суровым лицом, с гладко причесанными, блестящими от масла волосами. По голосу мужа поняла, видно, что гостя надо привечать. Поклонилась молча Елизару, крепко сжав губы и съедая его яростным взглядом. Елизар глянул на нее исподлобья, сказал сквозь зубы:
— Здорово… теща!
Сбросив со стола на лавку какое-то шитье, оставленное Настей, Кузьма скомандовал:
— Собери закусить. Да вина поставь! — и взглянул на Елизара с тонкой улыбкой. — Без этого у нас разговору с зятем не получится.
Елизар выпрямился на лавке и надел снятую было шапку.
— Я и трезвый могу сказать. За Настей пришел. За своей женой!
Кузьма улыбнулся ласково:
— Вижу. Другой причины нет у тебя ко мне заходить.
И крикнул на жену:
— Скоро ты там?
Елизавета безмолвно поставила на стол нарезанное ломтиками розовое сало, тарелку соленых рыжиков с луком и графин с водкой.
Наливая большие тонконогие рюмки, Кузьма засмеялся и подмигнул зятю.
— Ловко же ты, Елизар Никитич, дочку у меня тогда самоходкой уволок! Прямо как цыган лошадь с чужого двора…
Подвинул осторожно рюмку Елизару.
— Я хоть и в обиде на тебя по первости был, ну только это сгоряча. Уважаю, брат, за хватку! Завидую даже таким людям, вот как!
«Да уж такого хвата, как ты, поискать! — думал Елизар, поднимая рюмку. — Только не пойму я никак, с чего ты вдруг нынче такой ласковый стал?»
Сложив на груди сухие белые руки и поджав губы, Елизавета безмолвно стояла у косяка двери в горницу. Вся в черном, с глубоко ввалившимися глазами на восковом лице, она похожа была на старую монахиню.