Понравилось и это Тимофею. Глядя, как ползет нехотя но красному носу Егорушки мутная слеза, думал: «Тебя, дурака, не учить — так ты всех коней загубишь».
На скотный двор не в час попал Тимофей. Только зашел в ворота, а навстречу — Трубников с Кузовлевым. Хотел уж вернуться поживее, да увидел его Трубников.
— Здорово, Тимофей Ильич! Хозяйством нашим интересуешься? Милости просим.
Глаза рыжие на Тимофея уставил, усы в кольца закручивает, смеется не обидно:
— К нам-то скоро ли надумаешь? Несговорчив уж ты больно, как девица! Придется, видно, к тебе сватов посылать!
Присели все трое на бревнышко, у нового колодца. Елизар спросил:
— Когда пахать-то ладишься, дядя Тимофей?
— Недельки через две…
— Что поздно так? Мы послезавтра зачинать думаем.
Крякнул Тимофей, насупился сразу.
— Кабы не отняли вы у меня полоску на бугре, Елизар Никитич, выехал бы и я денька через три-четыре. А вы меня загнали ноне в самую что ни на есть низину. И посейчас вода там на полосе стоит…
У Елизара почужел голос:
— Землю, Тимофей Ильич, не отнимали мы у тебя, а по закону взяли. Сам знаешь, Советская власть колхозам самолучшую землю дает.
Тимофей с насмешливой покорностью согласился.
— Верно. По закону отняли!
Уже вскинув сердито голову, чтобы ответить ему, Кузовлев настороженно вытянул вдруг шею, прислушиваясь к спору доярок во дворе.
— Хоть бы ты, Марья, соломки под ноги коровам-то кинула! — упрекала одна другую. — А то и глядеть-то жалко на них, все грязью обросли.
— За своими-то лучше глядела бы! — как опаленная, заверещала вдруг Марья. — Приняли тебя в колхоз опять, так выслуживаешься теперь. Больше всех тебе надо, что ли? Навязалась на нашу голову! Как была ты кулацкой породы, такая и осталась…
— Ах ты, подлюка! — зло удивилась та. — Я хоть и кулацкой породы, а коров колхозных не допущу до такой страмоты. Ужо я тебя, шалавая, устыжу при всем собрании, дождешься ты у меня!
Счастливо улыбаясь, Кузовлев повернул сияющее лицо к Трубникову и качнул головой в сторону двора:
— Чуешь? Баба моя. За колхоз ругается!
Но тут обе доярки принялись уже честить друг у друга мужей, бесстыдно добираясь до таких подробностей, что у Кузовлева сначала докрасна накалились уши, а потом и все лицо заполыхало густым румянцем. Обеспокоенно вставая, он заторопил Трубникова:
— Пойдем в поле, Андрей Иванович, еще раз поглядим, какое место пахать-то будем послезавтра.
Мигая Тимофею рыжим глазом, Трубников продолжал сидеть, намереваясь закуривать еще раз и с безжалостным равнодушием говоря:
— Успеем. За два-то дня много еще земли подсохнет…
Тимофей не выдержал, поднялся, закрывая смеющийся рот.
— А при чем тут Андрей-то Иванович! — отчетливо донесся Настин голос. — Он мне ни сват, ни брат.
— Знаем, голубушка! — на весь двор закричала Марья. — Не зря ты перед ним хвостом крутишь. Да и он не мерин небось!
Трубников так и подскочил на месте, дико озираясь и стыдясь поднять на Кузовлева глаза. По худому лицу его пошли бело-розовые пятна.
Тоже не глядя на Трубникова, Елизар с сердцем плюнул под ноги себе и начал вдруг заикаться.
— Го-говорил я те-тебе.
Жалея обоих, Тимофей махнул рукой и заспешил к дому.
«Пойдет ведь у них дело-то, пожалуй! — неотвязно думал он. — Городской-то, по слухам, правильный мужик. Зря никого не обижает. Умеет народом руководствовать. И Синицына, сказывают, частенько осаживает, не дает ему много воли-то».
За чаем сидел хмурый, не глядя на жену и без толку передвигая на столе то соль, то хлеб, то сковородку с жареной картошкой.
Сухонькая востроглазая Соломонида, положив одну руку на живот, а другою подперев щеку, испытующе уставилась на мужа. Еще только на порог он ступил, а уж почуяла она сразу: задумал что-то старик, оттого и серчает.
Но виду не подала ему и выпытывать у него ничего не стала. Не любил Тимофей Ильич о важных делах загодя с бабой говорить. Пока не решит все сам, лучше к нему и не подступайся. А и решит, так не сразу скажет, боится, как бы с толку его баба не сбила.
Да знала Соломонида, что не больно хитер муж-то у ней. И не заметит, как жена у него по одному словечку все вытянет. Тимофей только диву давался, бывало, до чего баба ему попалась умная: про то знает даже, о чем он и подумать еще не успел.
Отодвигая пустую сковородку, начал осторожно, издалека:
— Поди стосковалась, Соломонида, о ребятах-то! Который уж месяц писем, стервецы, не пишут. Опять же и о внучонке ничего не известно, как он там, здоров ли…
Не успела подумать Соломонида, к чему ведет муж эту речь, как прошел мимо окон тихонечко, крадучись будто, Яков Бесов.
«И чего ему, псу корявому, нужно от меня» — встревожился Тимофей, завозившись на лавке. Знал он, что шагу зря не ступит Яков Матвеич.
Скрипнули половицы в сенях, жалобно пропела несмазанная дверь. Яков как вошел, так и остановился смиренно у порога, подняв круглые сычиные брови и овечьи глаза на икону. Истово закрестился, низко кланяясь.
— Хлеб да соль, хозяева.
— Проходи, гостем будешь.
Усаживаясь, Яков цокнул языком, понурился.
— Не больно рады ноне таким гостям. Я уж и то поменьше на люди-то выходить стараюсь. Иной раз и побеседовал бы с человеком, да боюсь, оговорят его: «С кулаком, дескать, дружбу водит». И к тебе вот задами сейчас шел, чтобы не увидел кто, храни бог.
Заморгал часто глазами и, смахнув с тонкого носа слезу, взвыл пронзительно:
— Вот до чего дожил, Тимофей Ильич! Людей сторонюсь, как собака бездомная. Кто хошь ногой пнуть может.
Утонули сразу в острой жалости все обиды Тимофея на своего бывшего хозяина: забыл сейчас и тяжкую свою работу на кожевенном заводе у Бесовых до революции и про то забыл, как обсчитал и выгнал его Яков хворого, и как после ссоры с хозяином попал он, Тимофей, на месяц в тюрьму.
Дергая в смущении бороду, сказал участливо:
— Подвигайся, Яков Матвеич, хоть чашку чаю выпьешь.
— В горло ничего не идет, благодетель мой, — печально отмахнулся Яков.
Соломонида молча и жалостно глядела на рваный холщовый пиджак Якова и на худые опорки на его ногах.
Увидев на лавке газеты, Яков взял одну, повертел задумчиво в руках, усмехнулся.
— М-мда. Назначил меня Сталин к ликвидации. Колхозов, говорит, у нас много стало, и хлеба теперь, говорит, хватит. Так что кулака, говорит, и по боку можно. Это меня, стало быть!
— Не читал я еще про это, — стараясь не глядеть на Якова, виновато ответил Тимофей.
— А ты почитай. Доклад евонный на шешнадцатом съезде. Непременно почитай. Тут и про тебя сказано. Меня ликвидируют, а середняков загонят в колхоз всех. Их сначала-то припугнули, а как видят, что дело-то не идет, умасливать начали. Дескать, середняка нельзя обижать! А сами землю, какую получше, колхозу отдали. И налог с колхозников скосили, и взаймы им денег дают. А середняку — ничего. Он и на кочке проживет.
Облизнул сухие губы языком.
— Крепостное право опять заводят, к тому дело идет. Раньше Валдаев, помещик, над нами командовал, а теперь Ванька Синицын с Савелкой Боевым. Вся и разница.
— Уж и не знаем, Яков Матвеич, писаться ли в колхоз али погодить еще, — вступила в разговор Соломонида.
— Да ведь как вам сказать, — почесал за ухом Яков, — конечно, мое дело сторона, только что выхода-то другого нету у вас. Загонят. Все равно загонят! Так уж лучше покориться. Ненадолго ведь все это. Как с голоду начнуть пухнуть в колхозе этом, так и разбегутся. Потому и советую, по старой дружбе: хлебец пуще всего берегите. А коровенку одну да пару овечек — на мясо. Пошто вам Кузина Ефимку да Синицына Ваньку в колхозе кормить? Они по корове да по паре овец привели в колхоз-то, а ты коня, двух коров, пять овец да построек сколько отдашь туда. Ты наживал, а они попользуются твоим добром, да еще понукать тебя будут.
Скребнуло у Тимофея сердце от этих слов: «Правду Яков-то говорит!»
— А может, Яков Матвеич, и столкуются мужики-то, — раздумывала Соломонида. — Кабы ладом, так артелью-то сколь хлеба можно бы напахать! Из городу вон фабричный какой-то приехал сюда, для порядку…
— А что им не ехать на даровые-то харчи! — засмеялся Яков. — Им за все плотят. Рабочему — што? Хлеб из мужика выжать. Они тут с Ванькой Синицыным живо столкуются…
— Ох, батюшки! — кинулась вдруг Соломонида к окну. — К нам ведь идет председатель-то.
Тимофей, беспокойно оглядываясь, тоже потянулся к окну.
— Чего боитесь-то? — насмешливо и спокойно сказал Яков. — Не таких видывали. Не губернатор!
Синицын, как только дверь открыл, сразу глазами сверкнул на Якова. Поздоровался, прошел смело, как дома, сразу к столу, сел у окна.
— Я к тебе за дугой, Тимофей Ильич. Вечор сломал Ромка дугу, а запасных в колхозе нету. Пока новые делаем — время упустим. За удобрением на станцию посылать надо. Так ежели есть у тебя в запасе, выручи. А мы тебе либо новую дадим, либо заплатим.
— Возьми, коли потом отдадите, — сказал Тимофей. — Жалко, что ли!
Яков улыбнулся тонко, не глядя на Синицына.
— Дивлюсь я, Иван Михайлович, сколько ты гнешь дуг, а все тебе не хватает.
— Это как понять? — сердито насторожился Синицын.
— Как есть, так и понимай. Ты ведь нас всех уж в дугу согнул.
— Вон ты куда! — мотнул головой Синицын. — Ну, ну. А еще что скажешь?
— То и скажу, что не паривши гнешь-то! Мотри, как бы не треснуло по середке-то!
Синицын засмеялся хрипло.
— Кого же это я согнул? Тебя, что ли?
— Да и меня тоже.
Весело и зло оскалив зубы, Синицын повернулся к нему:
— Из такой жерди, как ты, дуги для хозяйства не выйдет, хоть парь, хоть не парь. А и треснет, дак не жалко.
Яков прикрыл блеснувшие глаза длинными ресницами, сказал покорно:
— Твоя власть. Что хочешь, то и делаешь.
— То-то, что моя. А была бы твоя, ты веревки из нас вил бы.
Что-то булькнуло у Якова в горле, словно он подавился. Надевая картуз и поднимаясь с лавки, вздохнул миролюбиво: