— Н-нет, — растерянно поднял брови на Якова Шорин. — Про меня разговора не было.
— Врешь! — опять закричал гневным шепотом Яков. — Раз едешь вместе со мной, значит, и о тебе сказано было. Скрываешь, стало быть.
— Ишь ты! — сердито удивился Шорин. — Даром что малограмотный.
— Не лыком шит! — похвалился Яков.
Страха перед Шориным уже не было, он нутром чуял, что Шорин говорит не свою, чужую, ненавистную самому себе правду, да и сам-то нисколько не лучше его, Якова, хоть и прячется за словами. Скрывая злую обиду, Яков спросил его дружелюбно:
— За что пострадал-то, добрая душа?
— Да как тебе сказать… — недовольно поморщился Шорин. — Подвели под обух меня друзья-товарищи…
— Все ж таки?
— Я, вообще, по торговому делу служил, — вздохнул Шорин. — Должность большую занимал, ответственную. Жил бы теперь в Москве, кабы случай не помешал.
— Хапнул, что ли?
Покосившись на Якова, Шорин не сразу ответил ему.
— Капитала через мои руки много шло: машины там разные и удобрения химические для коммун да артелей. Без моей подписи ни пуда не отпускали. Только раз приезжают ко мне мужики из дальней волости. За молотилками и суперфосфатом. Состоятельные, видать, оборотистые такие мужики. Вроде тебя. «Нам, — говорят, — пудиков триста бы этого самого первосвату, ну и молотилок сложных штук пять». А сами бумагу мне суют, вроде как они от товарищества. А бумага-то, вижу, липовая. Ни от какого они не от товарищества, а сами по себе. Не полагалось им ничего по закону, хоть и было у меня на складах много всего. А почему много: не брали машин дорогих некоторые по своей бедности, а удобрение не брали, надо сказать, по невежеству. Не знали его цены и пользы настоящей. А эти мужики, вижу, толковые, в их руках добро не пропадет. Взял да и дал им все, что просили. С излишком даже. Нате, хозяйствуйте!
— Ну и они тебе? — живо догадался Яков.
— Отблагодарили, конечно. Да пронюхал тут один из сослуживцев. Донес.
— Надо было и ему дать.
— Не взял.
— Мало ты, стало быть, посулил.
— Не потому. Выслужиться, паршивец, захотел.
Шорин перевел тяжелый взгляд в угол и вздохнул.
— М-да. Сделал вот добро людям, а теперь сижу за них…
Яков быстро сел, злорадно усмехаясь.
— Вот те и партейный! — хихикнул он в бороду. — Другим-то не велел небось, а сам хапнул. Как это понять, мил человек? Объясни-ка ты мне, пожалуйста?
И с торжествующим видом замолчал, ожидая ответа.
Шорин обернулся и весело вдруг подмигнул ему:
— Эх, Яков Матвеич! На то и щука в море, чтобы карась не дремал. Я-то был партийный, да желудок у меня, слышь, беспартийный. Я-то сознаю, но он-то не сознает, он-то свое требует. К тому же понимать надо, куда дело-то идет. Вовремя не подумаешь о себе — пропадешь без толку.
И заговорил быстро, горячим шепотом:
— Рассуди ты сам, коли можешь! Первое дело: нужен ли мужику социализм? Тебе вот, например?
— Век бы его не было. Это вашему брату да рабочим нужно. Привыкли вы ручки в брючки ходить.
— Второе дело: раз мужику социализм не нужен, можно ли его построить?
— Без мужика-то? С голоду подохнете все!
— Третье дело: раз его построить у нас невозможно, стало быть, разговоры эти о нем — пустая болтовня.
— Верно.
— Может быть, когда немцы да французы начнут строить, тогда и мы с ними. А они что-то не больно торопятся, не слыхать. Теперь четвертое дело: раз социализма не будет, придется нам к заграничному капиталу на поклон пойти, без этого не обойтись. А тем более сейчас, потому как состоятельного мужика мы разорили, от колхозов же толку не жди. Помучаются, помучаются, а все-равно распускать их придется.
И чуть слышно дохнул:
— Только уж не нынешняя власть распускать их будет. Нынешняя, слышь, качается. А люди, которые помогут ей свалиться, везде есть.
— Чую.
— И чужие державы подымаются против Советской власти. Понимаешь, к чему это ведет?
— Как не понять!
Яков не мог усидеть на месте, глядя на Шорина восхищенными глазами: «Умен, бес»!
Теперь-то уж знал он, Яков, что делать нужно: пусть думают недруги, что вырвали его из Курьевки с корнем, что конец ему пришел. Покажет еще он, Яков, свою силу, не век будет в высылке. Вот и Шорин говорит, что скоро все на свое место встанет. А уж он-то знает, собака, сам в коммунистах был. Раз готовят войну против большевиков державы заграничные, стало быть, Советской власти совсем недолго жить осталось. Только бы ему, Якову, вырваться поскорее отсюда.
«Бежать надо! — как в лихорадке думал он. — Или же…» — и потряс нетерпеливо Шорина за плечо.
— Слушай-ко, Алексей Дмитриевич, добрая твоя душа! Хочешь на волю поскорее? Я те научу. Сказывают, за хорошую работу гумагу ударную дают, а потом отпускают раньше срока на все четыре. Давай, брат, вместе! Я работать умею!
Шорин приподнялся удивленно и вдруг затрясся от смеха, откинув назад лохматую голову.
— Хо-хо-хо! Обойти, значит, старика того ученого решил и Советскую власть тоже? Да ведь как! Хо-хо-хо!
Умолк разом и ткнул острым ногтем Якова в грудь.
— Дурак! Сам к ним в ловушку опять лезешь. Им как раз это и надо, они ее давно для тебя устроили. За эту ударную бумагу ты лет восемь тут отстукаешь, а к тому времени только имя у тебя прежнее останется. Звать-то будут Яковом, а сущность твоя исчезнет. Сейчас ты еще орел, а через восемь-то лет вороной станешь. Хо-хо-хо!
Яков испуганно отодвинулся в угол, глядя оттуда на соседа ненавидящими глазами и часто крестясь.
— Чтоб те сгинуть, нечистая сила!
Поезд остановился среди ночи где-то в лесу. Утром охрана, увязая по пояс в снегу, пошла вдоль состава, настежь открывая двери теплушек.
— Выходи на свет!
Сплошной стеной по обеим сторонам дороги стояли в седом инее высоченные бородатые ели. Не только человеческих, даже звериных следов не видно было нигде на свежей пороше. От давящей тишины звенело в ушах.
Люди молча столпились у дверей, не решаясь выходить. Здесь предстояло жить: вырубать лес, корчевать пни, строить дома…
Зябко и страшно стало на душе у Якова Бесова, когда он вылез из вагона. Многотрудной и безрадостной представилась ему жизнь на этой новой и чужой для него земле.
Сняв шапку, он перекрестился.
Из крайних теплушек уже выводили лошадей и выгружали со звоном ломики, пилы, топоры, лопаты; на платформах торопливо снимали брезент с тракторов и автомашин. Люди быстро оживали: лучше рубить лес, чем сидеть в четырех стенах за решеткой.
Маленький усатый человек с жилистой шеей и острым красным носом, оглядываясь кругом, присвистнул насмешливо:
— Эх, ягодка, до чего же ты кислая!
Одиноко прозвучал чей-то басовитый смех, потом со всех сторон посыпались угрюмые шутки. С отчаянно-веселым озлоблением кто-то выматерился вдруг тонким голосом и закричал:
— А ну, разбирай инструменты! Чего едало-то разинули!
Лес загудел сразу от говора, крика, стука и звона.
Яков Бесов надел шапку и варежки, но все еще топтался на одном месте, не выходя из сугроба и слушая за спиной осторожный голос Шорина:
— Протестовать надо, Иван Григорьевич. Мы — интеллигентные люди. Какие же из нас лесорубы?
«Банкир» робко отвечал ему что-то, жалобно охая и вздыхая.
Сбоку явился дьякон с пилой, встал рядом, размашисто крестясь.
— Тебя как звать-то? Иаковом?
И положил на плечо ему тяжелую руку.
— Споем, Иаков, хвалу господу!
Яков пошатнулся под его рукой, переступил с ноги на ногу, тихонько ворча:
— Не за что вроде хвалить-то…
— Не богохульствуй, — сердито оборвал его дьякон. — За испытание, ниспосланное нам за тяжкие грехи наши…
И сняв шапку, запел трубно:
Тебе, бога хвалим…
Яков тоже снял шапку и стал тоненько подтягивать ему. Так они стояли оба по колено в снегу и пели, пока заключенные, кто смеясь, кто ругаясь, а кто и крестясь, проходили мимо.
Надевая шапку, дьякон предложил:
— Потрудимся, Иаков, на Советскую власть. Сказано в святом писании: «Несть бо власти, аще не от бога».
— Куда денешься?! — печально вздохнул Яков. — Давай уж, отец дьякон, на пару с тобой. Силенка у тебя, видать, есть, да и я пока в могуте.
— Вот и хорошо, — обрадовался дьякон. — Бог труды любит!
Подобрав полы, он пошел вперед по утоптанной тропинке.
В лесу уже звенели кругом топоры и густо похрапывали пилы. Оранжевым пламенем ярко расцвел впереди костер.
Строгий красноармейский окрик встряхнул Якова:
— Чего стоишь, борода? Бери топор! Здесь никто за тебя работать не станет.
Яков взял топор и пошел за дьяконом, тоскливо думая: «Отсель не вдруг убежишь!».
Сзади, сбычив голову и неся пилу под мышкой, как портфель, неторопливо, след в след, ступал Шорин.
«Поглядим, ужо, хватит ли у тебя своего-то ума, чтобы отсель выскочить! — все больше наливался злой обидой на Шорина и ненавистью к нему Яков. — Еще, пожалуй, продаст, собака!»
Справа крякнула и протяжно застонала подрубленная ель. Вздрагивая острой вершиной, она сперва нехотя, потом все быстрее и быстрее начала падать на них.
Из леса зычно покатилось:
— Береги-и-ись!
Яков кинулся вперед, испуганно и мстительно думая о Шорине: «Пришибет, ведь, подлеца, пожалуй!»
И не мог заставить себя крикнуть ему, не оглянулся даже.
Но Шорин, тяжело топавший сзади Якова, в два прыжка обогнал вдруг его.
И тут же ель с шумом рухнула, грозно дохнув им в спины снежной пылью…
СОЛИТЕР
Весь день веял Тимофей рожь на току и до того руки отмахал, что за ужином ложки ко рту поднести не мог: пляшет в руке и все щи из нее — на скатерть.
Отпихнул с досадой блюдо со щами, налил молока в кружку. Хоть и колотилась она о зубы краями, а выпил кое-как.
Не успел из-за стола вылезть, постучали с улицы в окно. Кто стучит, разглядеть не мог в сумерках. Видно только, что прилип человек носом и черными усами к стеклу, глаза ладонями с боков загородил, шумит, требует: