— Одевайся. Тимофей Ильич, да выходи поскорее!
И по голосу не признал никак. Заторопился испуганно: «Уж не случилось ли какой беды?»
Пиджак на плечи накинул, выскочил на крыльцо. Глянул, а это вон кто: Трубников, председатель. Стоит посреди двора, ноги журавлиные расставил, руки закинул за спину, кепка на лоб нахлобучена, задумался о чем-то.
— Пошто звал-то, Андрей Иванович?
Вскинул голову Трубников, пошел навстречу, виновато говоря:
— Не придется, видно, отдыхать сегодня тебе, Тимофей Ильич.
— Что так? — подивился недовольно Тимофей.
— Зерна много на току лежит. Григорию Ивановичу не углядеть за полем и за током…
— Али я сторож? — обиделся Тимофей. — На ток можно и ребят бы послать, нето бабу какую-нибудь. Умаялся шибко я нынче…
— Знаю! — не дослушал его Трубников. — Но все ж таки придется тебе идти. Заодно уж там ржи нагребешь, по весу, мешков тридцать. Государству шесть подвод с утра посылаю.
И рот было раскрыл Тимофей, чтобы отказаться, да опередил его председатель. Подняв острый нос и темные глаза, сказал тихо и сердито:
— Понимать обстановку надо, Тимофей Ильич. Ни часу лишнего хлеб на току держать нельзя, а тем более без охраны. Около хлеба сейчас верные люди находиться должны.
Ну как тут откажешься! Небось не ко всякому такое доверие председатель имеет. Да и то верно: случись что с хлебом — беда ведь всему колхозу…
Вздохнул Тимофей, пошел в сени.
— Погоди, Андрей Иванович, фонарь я возьму.
Трубников сразу повеселел даже.
— Я тебя, Тимофей Ильич, на пост все равно что разводящий, сам отведу. Берданка-то есть?
— Нету, — отмахнулся хмуро Тимофей. — Да и к чему она мне?
— Без оружия нельзя никак. Бери хоть коромысло! — шутливо приказал Трубников.
И пока до околицы вместе шли, не унимался:
— А устав караульной службы знаешь?
— Как же, учили в армии-то! — улыбнулся, наконец, и Тимофей. — Не щадя жизни, значит, охранять имущество или там что другое…
— Вот, вот. Поста ни в коем случае не покидать. Ежели разводящего и командира в живых нету, с поста может снять только сам председатель ЦИКа Михаил Иванович Калинин. Ясно?
Полем кто-то шел или ехал навстречу им, пугая кашлем сонных ворон. Одна за другой они тяжело поднимались с изгороди, перелетая с места на место.
— Сторож, должно быть! — остановился Трубников.
Задевая картузом и дулом ружья желтую кособокую луну, воровато глядевшую из-за черных рогатых овинов, на пригорке вырос, как из-под земли, верховой. Застучал в бока лошади пятками, зачмокал торопливо.
— Н-но, колода!
И, наезжая прямо на Тимофея, сердито окликнул:
— Что за народ?
— Свои, дядя Григорий, — посторонился Тимофей. — Придержи рысака-то, ноги мне обомнет…
— Здорово, кавалерия! — с шутливой важностью приложил Трубников руку к голове. — Почему рапорта не слышу?
Григорий смешно приосанился, расправляя костлявые плечи и спину. Козырнул в ответ, шевеля в улыбке усами:
— Здравия желаем… от всего людского и конского состава!
Слезая с лошади, сказал тревожно:
— В Долгом поле, Андрей Иванович, два суслона ржи увезли…
— А ты для чего поставлен? — построжел сразу Трубников.
Григорий виновато вытер ладонью мокрые усы:
— Не углядел, Андрей Иванович. Главна беда — кашель меня одолевает, за версту слышно. Второе дело… народ голодный, а хлеб — рядом. Тут и не хочешь, да согрешишь… Огонек имеется?
— Выходит, и ты согрешить можешь? — испытующе покосился на него Трубников, тарахтя в кармане спичками.
— Ноги вытяну, а колхозное не возьму, товарищ Трубников, — голос Григория дрогнул от обиды. — Не ела душа чесноку, не будет и вонять.
— Коли так, зачем другим оправдание ищешь? — укорил его жестоко Трубников.
Григорий присунулся к огоньку, бережно укрывая его задрожавшими руками. Раскурил с трудом цигарку, глубоко втягивая и без того впалые щеки. Он еще больше похудел в последние дни, редкие желтые усы его обвисли, глаза светились угрюмо.
Глядя на него, Трубников потупился.
— Тебе бы, Григорий Иванович, полежать недельку, отдохнуть. Нарядим Егора Кузина вместо тебя, пока поправишься.
Григорий усмехнулся невесело:
— Успею еще належаться-то. А поправиться — где уж!
Махнув рукой, заговорил скучно и нехотя:
— Чахотка у меня, провались она пропадом. Чую, что не протяну долго. Нутро гнилое, потому и кашель такой. С испода. Креплюсь, креплюсь, а не могу удержаться никак.
И пожалел вдруг с глубокой тоской:
— Три годочка всего-навсего и довелось мне поработать в колхозе-то! До этого, в единоличности-то, больно уж маялся я шибко, Андрей Иванович. Теперь бы только вот и жить! Дела в колхозе у нас, вижу, поправляются год от году, да помощники в семье подрастают друг за дружкой, а я вот… Силы, у меня не стало! Глазами-то все бы сделал, а как возьмусь — одышка берет. Обидно мне, и от людей совестно, что колхозу не могу в нонешней трудности помочь…
Жадно затянулся дымом и поднял на Трубникова умоляющие, глубоко запавшие глаза.
— Ты уж, Андрей Иванович, не сымай меня со сторожей. Больше ни на что не годен я, так хоть этим колхозу послужу. А вор от меня не уйдет. Найду, не сумлевайся.
Нагнув голову, Трубников судорожно сглотнул воздух.
— Сторожи, Григорий Иванович. Я не против, ежели можешь. Все ж таки помощь нам оказываешь, да и самому при деле веселее.
— Ну, спасибо! — обрадовался Григорий. Взгромоздившись на острый хребет лошаденки, подобрал поводья.
— Мешаешь ты, Андрей Иванович, тут некоторым людям. Поостерегся бы.
— А что? — насторожился Трубников.
— Кабы, говорят, не председатель, можно бы сейчас рожь-то из-под молотилки да и на мельницу. А государству, говорят, погодить бы пока сдавать. Вот какая агитация идет…
Щеки Трубникова густо потемнели. Спотыкаясь в словах, он заговорил вначале глухо, медленно, а под конец распаляясь все больше:
— Нам Красную Армию да рабочих накормить сперва нужно. Сами-то уж перебьемся как-нибудь… неделю-другую. Получим вот аванс зерном завтра… от обмолота. Хоть и маленько, но все ж таки… А рабочему да солдату где хлеб взять, если мы им вовремя не дадим?
— Ясно-понятно, — отозвался Григорий негромко. — Должны мы об них думать. А как же иначе?
Круто завинчивая ус, Трубников сверкнул в темноте глазами:
— Закон переступать не позволю! Сначала — государству, а себе — потом. Фунта лишнего не дам хлеба никому! В прошлом году не Советской власти, а кулацкой агитации поверили: «Раз, дескать, государство весь хлеб все равно у колхозников подчистую возьмет, незачем его и с поля убирать!» Сколько пшеницы-то под снегом оставили? Вот и пусть позлятся теперь на себя, пусть в кулак посвищут!
Тимофей, молчавший все время, поднял вдруг на председателя бороду.
— Нехорошо, Андрей Иванович, обиду на народ в сердце носить. Ну, ошиблись люди, мало ли бывает! Ведь и вы с бригадиром нашим, Савелом Ивановичем, партийные, в этом деле не без греха…
— Ты на что это намекаешь? — сердито повернулся к нему Трубников.
Не опуская голову под его упругим взглядом, Тимофей не ответил, сам спросил с укором:
— Али вам неколи было в прошлом году втолковать, людям, что неладно они делают? Пошто было судом-то всех стращать? Да рази ж это правильно? Неужели народ слов других не понимает?
Трубников отвернулся, надвинув кепку на самый нос, не сказал ни слова.
Тронув поводья, Григорий заворчал:
— Ночами-то, Андрей Иванович, не ходил бы сейчас…
И поехал прочь, все покашливая там, в сумерках, тихонько, словно боясь, что заругают за это.
— Верно ты давеча говорил, Андрей Иванович, — собираясь идти, забеспокоился Тимофей. — Везти надо хлеб, не мешкая. А то и вправду не случилось бы какого греха. Мало того, что лиходеи лапы к нему потянут, так ведь иной и честный колхозник, гляди того, позариться может из нужды да по слабости характера. И возьмет-то на одну лепешку, а суд ему, сердешному, тот же будет: десять лет!
Трубников поднял рывком воротник пиджака, поеживаясь от свежего ветра.
— Добры вы все больно! Уж если на колхозное человек позарился, какой же он после этого честный?
Круто зашагал по дороге и уже откуда-то из ночи сказал зло:
— Гляди там в оба. В случае чего, спросится и с тебя…
Прямо по жнивью Тимофей пошел к овинам, обиженно думая: «Никому доверия от него не стало. И с чего лютует?»
Но тут же возразил сам себе:
«Да ведь и то надо в толк взять: не за себя человек, за колхоз ратует. Ему сейчас тоже нельзя вожжи опускать. Ежели потачку людям даст, они же сами его после корить за это станут».
Махнул со вздохом рукой.
«И не разберешь, где тут правда-то!»
До самых овинов шел в непривычных, трудных думах, но как только потянуло навстречу родным теплом сушеной ржи и горько запахло остывшей золой, взволновался радостью: «Зерно полное ноне, примолотистая будет рожь! Кабы еще яровые убрать вовремя, были бы с хлебом!»
Перелезая низкую изгородь, поднял голову и… вздрогнул. Около вороха ржи, пригнувшись, возился человек.
«Вор!» — так и обдало Тимофея жаром. Вглядевшись в темноту, увидел: сидя на корточках, спиной к нему, человек торопливо нагребал из вороха зерно в мешок.
Неслышно ступая, Тимофей подошел к нему и ухватил за шиворот.
— Стой!
Человек испуганно рванулся в сторону и молча потащил Тимофея за собой, шаря по земле руками. Рубаха затрещала на нем.
Тимофей высоко взмахнул железным фонарем.
— Зашибу!
Вор сник сразу, перестал сопротивляться и медленно оглянулся через плечо. В темноте увидел Тимофей белое бородатое лицо Назара Гущина с крючковатым носом и выкаченными в страхе ястребиными глазами.
— Назарко! — охнул Тимофей, выпуская его из рук.
— Я это, Тимофей Ильич, — тяжело дыша, прохрипел Назар и, воя, ткнулся Тимофею в ноги.
— Пожалей, Тимоша! Не губи, родной.
Т