имофей опустил фонарь, стуча зубами и спрашивая шепотом:
— Как же это ты, Назар, на такое дело решился?
Не поднимая головы с белеющей на затылке плешинкой, Назар выл:
— Тюрьма ведь мне теперь, голубчик…
— Вставай! — зло и угрюмо сказал Тимофей. — Из-за жадности своей на коленях ползаешь…
Назар сел, вытирая слезы и жалобно вздыхая.
Стоя над ним, Тимофей спросил в отчаянии:
— Ну, что мне с тобой делать? К Андрею Ивановичу пойдем. Кабы ты у меня взял — бог с тобой! А ты вон куда — на обчественное руку потянул.
— Не погуби, соседко! — горько зашептал Назар, припадая опять к опоркам Тимофея. — Нужда заставила, видит бог…
— Врешь! Хлеб у тебя есть. Оба сына и бабы работают, да и сам ты в силе.
— Правда твоя, пожадничал, верно, — торопливо согласился Назар, трясясь всем телом. Захлюпал опять, прикрывая лицо руками. — Не столь тюрьмы боюсь, Тимофей Ильич, сколь суда людского. Отпусти. В жизнь теперь чужого не возьму. Как перед богом…
— Неладно ты, Назар, живешь! — покачал головой Тимофей, садясь рядом с ним. — Старая-то жизнь укатилась, а ты все вдогонку ей глядишь. На себя наступить не можешь.
Голос его потеплел вдруг.
— Век я не забуду, как Синицын Иван Михайлович, первый наш колхозный председатель, в колхоз меня обратно звал: «Ты, — говорит, — Тимофей Ильич, сам против себя восстать должен. Вот как!»
— Истинную правду сказал, царство ему небесное! — перекрестился Назар.
— То-то и есть! — сердито вздохнул Тимофей. — А ты себя жалеешь, не хочешь супротив себя идти. От колхозной-то работы все прочь да прочь…
— Никому, Тимофей Ильич, не говорил, а тебе скажу, — зашептал вдруг Назар, придвигаясь к Тимофею ближе. — Хвораю ведь я, истинный бог. Червяк во мне сидит, под самым сердцем. Сосет он меня, проклятый. Давно уж. Как раз в тот самый год, как начали колхозы заводить, стал я худеть: что ни поем, все обратно выкидываю. Только масло коровье да сметану и принимала душа. Поехал я тогда к фершалу, в Степахино. Он-то мне и сказал: червяк, говорит, у тебя в нутре сидит. Солитер называется. Ежели, говорит, его не уничтожить, он до десяти аршин вырастет и совсем тебя может задушить. Червяк этот, говорит, все равно что буржуй али другой эксплататор: ему подавай что получше, и чем больше ты его ублажаешь, тем больше он растет. И уничтожить его не так просто. Ежели голову оставишь, опять вырастет, хоть и не больше она булавочной. Того червяка фершал во мне истребил тогда. Но сдается мне, что голову его, холера, оставил. Со зла. Я ему, вишь, перед этим полпуда масла посулил за лечение, а он до того взъелся, что хотел меня в ту минуту из больницы выписать. С норовом оказался. А теперь что же? Теперь-то я уж сам вижу: оттого я такой и жадный, что опять взялся расти во мне червяк и требует своего…
Тимофей почесал бороду, спросил недоверчиво:
— Пошто же он, червяк-то твой, на чужое тянется?
— Он — животная, — пояснил охотно Назар. — Не разбирает, свое али чужое. Ему только давай что получше.
— Врешь ты все, Назар! — нахмурился Тимофей. — Неужели он рожь немолотую жрать будет? Какой в ней скус?
Назар озадаченно умолк, но тут же нашелся.
— Откуда он знает, рожь это али нет? Ему только давай!
— Пропадешь ты с этим червяком! — пожалел его Тимофей. — Езжай опять к фершалу скорее, пока не поздно.
— Как не пропасть! — со слезой в голосе согласился Назар. — Сам видишь, под обух он меня подвел.
Покачал горестно головой.
— Не знаю, дружок, что мне теперь и делать с тобой!
Тимофей зажег фонарь, встал и приладил его около весов. Сказал тихо и сурово:
— Большой грех я на душу беру перед колхозом, что укрываю тебя, Назар. Коли у тебя совесть есть, помни про это…
— Да я… господи, Тимофей Ильич! Дорогой ты мой, да провалиться мне на сем месте, чтобы я…
Тимофей перебил его:
— Ну, некогда мне больше балакать с тобой, Назар. Надо рожь вон в мешки убрать. Коли уж пришел сюда, помог бы! Несподручно мне одному-то.
— С большим моим удовольствием! — вскочил живо на ноги Назар. — Сказал бы ты раньше, сколь бы уж теперь насыпали…
Будто и не случилось ничего, оба дружно взялись за дело. Назар держал пустые мешки, а Тимофей сыпал в них зерно из вороха железной мерой, потом вместе завязывали, взвешивали и клали в штабель около весов. К утру до того уморились оба, что, присев отдохнуть около зарода соломы, так рядышком и уснули сидя.
Разбудил их кашлем Григорий, проезжая мимо.
— Отдохни, Григорий Иванович! — позвал его Тимофей.
Привязав лошаденку к изгороди, Григорий подошел, присел на весы, устало вытянув худые ноги. Поскреб нерешительно лысину под картузом.
— Ты мне, Тимофей Ильич, мучки не дашь ли взаймы с полпудика? Хотел я у соседей занять, и рады бы они помочь, да сами бедствуют. А у меня робята поотощали шибко… Ясно-понятно, при такой работе да на одном приварке без хлеба много не потянешь! Я вот и не работаю, да и то еле ноги таскаю.
Тимофей с Назаром опустили разом головы, боясь взглянуть друг на друга.
Кося в сторону ястребиные глаза, Назар сказал смятенно и торопливо:
— Заходи ужо ко мне, Григорий Иванович. Есть у старухи моей мука. Бери хошь пуд.
Григорий вытер мокрые щеки рваным картузом.
— Выручил ты меня, Назар. Спасибо тебе…
За овином хрустнула тихонько изгородь, застучали глухо сапоги по плотной земле.
Повернув голову, Григорий прислушался.
— Сам. По походке чую.
Тимофей обеспокоенно поднялся, ворча:
— И чего ему не спится?
— Забота, видать, гложет! — отозвался Григорий, остро вглядываясь в серые сумерки. — А как же!
Трубников поздоровался, с довольным видом оглядел поленницу мешков, похвалил Назара:
— Вот молодец, что догадался Тимофею Ильичу помочь!
Но увидев его голую спину и свисающую клочьями с плеч рубаху, быстро окинул всех подозрительным взглядом.
— Дрался ты, что ли, с кем ночью, Назар.
— Бог с тобой, Андрей Иванович! — испугался Назар. — Стал, слушай-ка, мешок со спины сваливать, а рубаха — тресь! Так и поползла вся. Тимофей Ильич не даст мне соврать. Оба мы с ним подивились, до чего же ситец ноне слабый. Единожды и надевана была рубаха-то, истинный Христос!
Григорий, вставая, сказал угрюмо:
— Нашел я вора-то, Андрей Иваныч…
— Кто? — так и дернулся весь к нему Трубников.
Глядя под ноги себе, Григорий заговорил так же угрюмо, с трудом выдавливая слова:
— Даренов… Семка. В бане у него нашел я снопы-то. Он в Степахино позавчера ездил. На старом ходке. Сказывал мне конюх — ночью вернулся. Ну, поглядел я шины у ходка. Три заклепки на них. И след по земле от тех же самых шин. В аккурат до самой бани. Опять же, колоски ржаные торчат в ходке, меж досок. Зернышки тоже, стало быть. А на ходке этом николи хлеб не важивали.
Григорий растерянно потеребил усы.
— И как тут быть, Андрей Иванович, прямо не знаю! Баба-то ведь у него депутат сельсовета. Вот какая штука-то! Оно, конешно, Парашка тут ни при чем, не знает она ничего… Ну только и на нее через мужа позор. Жалко бабу!
— Бери понятых и составляй акт! — негромко приказал Трубников.
Лицо его медленно серело, а глаза все суживались, пока не стали черными щелочками.
— Семку этого я в прошлом году раз пять в правление вызывал во время уборки. Лодырь он и саботажник. И не должны мы таких людей жалеть. Из-за них мы нынче лебеду едим. И Парашка жалеть его не будет…
Трубников сел на мешок, стал свертывать цигарку, но руки так и ходили у него ходуном: табак сыпался на землю, бумага рвалась между пальцами…
Он положил кисет в карман и долго сидел не двигаясь, уставив глаза на брошенные кем-то кверху зубьями грабли.
Согнув костлявую спину, Григорий молча пошел к лошади.
— Идти и мне надо, пожалуй! — нерешительно затоптался на месте Назар. — Поди, старуха завтракать ждет…
— Мешок-то свой не забудь! — поднял вдруг голову Трубников.
Назар вздрогнул, торопливо подобрал около весов полосатый мешок и пошел прочь, тяжело волоча ноги и вобрав голову в плечи.
Тимофея так и прожгло насквозь тревожное сомнение: «Ладно ли сделал, что не сказал раньше сам председателю про Назара?»
Со страхом ожидая, что скажет сейчас Андрей Иванович, он медленно, как скованный, стал подметать рассыпанные на току зерна, прибрал и поставил на место грабли, метлы, гребло…
— Иди и ты домой, Тимофей Ильич! — неожиданно тепло и ласково заговорил Трубников. — Отдыхай. Я тут один теперь дождусь, пока подводы подойдут.
И, пока одевался и подпоясывался Тимофей, стоял у него в горле сухой колючий ком…
— А после обеда кликнешь Назара, — слышал он, уже как во сне, голос Трубникова, — да ступайте с ним распечатывать дом Яшки Богородицы. Уговор с бригадиром есть. Перегородки там, печку, полати — все вон! Лавки, полки, божницы — тоже к едреной бабушке. Вымоем, проветрим, чтобы и духу кулацкого не было. Сделаем там читальню, а то негде культурную работу развертывать.
Назар и головы не поднял, когда стал его Тимофей на работу звать.
Обеими руками держась за живот и согнувшись, он сидел босиком на нижней ступеньке крыльца и словно прислушивался к чему-то.
— Сосет? — сердито усмехнулся Тимофей.
Назар вскинул на него тоскливые глаза.
— Страсть! Прямо всего так и выворачивает.
Слабо улыбнулся и понизил голос:
— Я, слушай-ко, Тимофей Ильич, как пришел с току-то, до того обозлился на червяка своего, что решил его как ни то извести. Старуха мне как раз шаньги со сметаной поставила на стол. Я было и подсел уж к ним, да спохватился: «Это он, холера, на сметану-то меня манит! — Сам думаю: — Шалишь! Я те сейчас попотчую!»
Назар злорадно хохотнул.
— Налил, слушай-ко, из лампы керосину да и тяпнул полстакана: «Кушай на здоровье!»
— Что ты?!. — испугался Тимофей.
Не слушая, Назар продолжал:
— Как взвился он во мне — в глазах позеленело сразу. Не понравилось ему, значит. Веришь, пять раз он после этого во двор меня гонял. Сбегаю туда, да опять на вольный воздух. В избу уж и не захожу…