— Не отравись сам-то, смотри! — посочувствовал ему Тимофей. — Вон у тебя и нос завострился.
— Один уж конец! — закрыл глаза Назар. — Я вот погожу маленько, да хвачу еще дегтя сапожного. Либо смерть приму, либо доконаю этого червяка. С ним тоже не жизнь! Ты ступай, Тимофей Ильич. Ежели оклемаюсь, приду помочь тебе погодя…
Лицо Назара начало зеленеть, он беспокойно завозился на месте, блуждая глазами. И вдруг кинулся через двор крупной рысью в хлев, с яростной радостью приговаривая:
— Не любишь, прорва? То-то?
Махнув рукой, Тимофей не стал его дожидаться, пошел к концу улицы.
Громадный дом Якова Бесова стоял на самом краю деревни. Из-за вековых берез и лип, росших вокруг, он был почти не виден. Тимофей прошел по большому пустынному саду, оглядел дом со всех сторон хозяйским глазом и постучал обухом по углам. Срубленный из кремневой сосны еще прадедами Бесовых, дом врос в землю и покосился, но все еще был крепок. Разве что требовалось перебрать его да заменить внизу ряда три бревен. С наглухо заколоченными окнами он казался сейчас слепым.
Тимофей плюнул в ладони, вытащил из-за ремня топор и начал отбивать от косяков доски. Дом приоткрыл один глаз, другой, третий и скоро всеми черными окнами мрачно глянул на улицу.
— Ну вот! — как живому, сказал ему Тимофей. — Дождался хозяев!
Все двери были заперты изнутри. Тимофей вынул из одного окна рамы, поставил их бережно в саду к березке, а сам пролез внутрь. Под ногами застонали и заскрипели-рассохшиеся половицы. С непонятным страхом начал открывать Тимофей двери пустых горниц, одну за другой. Во всем доме стоял холод, на полу валялись какие-то тряпки, рваные газеты, стружки, осколки разбитой вазы. На божницах висела пыльная паутина.
Тимофей толкнул ногой дверь в сени. По сеням ходил одичавший ветер, шевеля седую кудель, клочьями торчавшую из пазов, и жалобно скулил где-то под самой крышей.
Захлопнув дверь, Тимофей поскорее вернулся в горницу и сел на старый стул отдохнуть. Прямо перед собой увидел вдруг на полу большое бурое пятно.
Может быть, здесь когда-то опрокинули краску, а может, въелось в половицы пролитое масло, но Тимофей убежден был, что это кровь убитого здесь зятя Бесовых Сильверста. Именно тут лежал Сильверст, и из проломленной головы его текла на пол густая темная кровь.
Сказывали, что дед Якова Бесова Никита жил бедно, ходил каждый год наниматься в работники к помещикам за реку и перебивался кое-как, не имея даже коровенки. Никто не знал, откуда у него появились вдруг деньги. Одни говорили, что Никита путался с конокрадами и будто бы сам свел в деревнях и продал на конной не одну лошадь.
Другие уверяли, что деньги у Никиты появились вскоре после убийства богатого рыбинского закупщика, которого нашли в лесу зарубленным и ограбленным.
Как бы то ни было, а сын Никиты Матвей уже открыл в деревне большую лавку, скупал кожи по всей округе и имел небольшой кожевенный завод. Тимофей хорошо помнил Матвея, дожившего до восьмидесяти трех лет.
Это был высоченный старичище, весь черный и крепкий, как горелый пень. Он держал в страхе всю деревню. Староста чуть не за полверсты снимал перед ним картуз. Сам пристав не раз заезжал к Матвею, а попы гостили у него каждый праздник.
Матвей был еще жив, когда Тимофей пришел к сыну его, Якову, наниматься на кожевенный завод. Яков, длиннорукий и сухой, со впалыми глазами и тощей грудью, вышел к нему на крыльцо.
— Желаешь поработать? — тоненьким голосочком спросил он, пощипывая редкие усики. — Так-с…
— Кто там? — загудело в горнице. Яков бегом кинулся туда.
— Тимошка Зорин пришел, папаша.
— Это Илюшки беспалого сын? Что ему, голозадому?
— На завод хочет…
Тимофей затаил дыхание. Старик долго и гулко кашлял, потом сказал:
— Возьми. Только больше пятерки не давай.
Яков снова вышел на крыльцо, вздохнул, почесался.
— Приходи завтра. Подумаем…
Тимофей снял шапку и низко поклонился, униженно говоря:
— Порадейте уж, Яков Матвеич! Сами знаете: баба у меня сейчас хворая, ребятенки малы, ни лошади, ни коровы… Чем кормиться?!
И с тех пор Тимофей начал работать на кожевенном заводе Бесовых, заступив место солдата-инвалида Архипа, который порезал на работе руку и умер в самый егорьев день от «антонова огня».
Три года промаялся работником Тимофей в вонючем и грязном подвале, где вымачивались и выделывались кожи.
Страшно было теперь даже вспомнить, как люди возились в этой грязи и дышали целыми днями прокисшим, нездоровым воздухом. Иссиня-бледные, исхудавшие, они похожи были на грибы, выросшие на навозе в темном хлеву.
На четвертый год осенью Тимофей заболел и, совсем ослабевший, решился пойти за помощью к хозяину.
Старик Матвей хоть и умирал, а все еще держал весь дом и все дело в своих руках.
— Тебе что, Тимоша? — пропел тоненько Яков Матвеич, встретив его на кухне.
Тимофей молча переминался с ноги на ногу, комкая в руках шапку, пока не осмелился сказать:
— Прибавки бы, Яков Матвеич, оголодал совсем, болею…
И упал на колени:
— Сжалухнись, дружок! Век помнить буду…
Яков Матвеич улыбнулся и вежливо сказал:
— Пожалуйте к папаше.
Старик лежал в горнице на кровати, положив сухие руки и бороду поверх одеяла. Открыв острый глаз, воткнул его в Тимофея.
— Чего тебе?
От робости у Тимофея перестал шевелиться во рту язык, и он промычал что-то невнятное.
— Прибавки, папаша, пришел просить, — ласково и насмешливо подсказал Яков.
Старик поднялся, упираясь руками в постель и бренча ключами, подвешенными на шею. Волосы его были мокрые, голова тряслась, а на щеках горел смертный румянец.
— Гони вон! — страшно закричал он Якову и упал снова на подушку. — Дармоеды!
Правая половина лица его задергалась вдруг, круглый глаз перестал мигать, рот перекосился. Яков бросился к отцу и, как показалось Тимофею, начал душить его. После уж Тимофей догадался, что Яков снимал с шеи старика ключи. Плача и криво улыбаясь, он закричал отцу в самое ухо:
— Тятенька, где горшочек?
Но старик молчал, уставив на сына неподвижный глаз.
— Папаша! — умоляюще завопил Яков, вставая на колени и целуя руку ему. — Дорогой папаша, пропал ведь я… скажи, где денежки?
Метаясь по горнице, Яков Матвеевич наткнулся на Тимофея и отступил в испуге, словно впервые увидел его тут.
— Ты что? Кто ты? Почему стоишь?
Яростно кинулся на него, потащил в сени и ударом в шею сбросил с крыльца.
Тимофей встал, вытер ладонью разбитое лицо и поплелся прочь, тихо воя от боли и злобы. И тут пришла ему вдруг в голову страшная, неведомая дотоле мысль:
— А что, если бы… найти самому стариковы деньги? А то и взять, если уж на то пошло!
Несколько дней ходил он, точно скованный этой мыслью, не имея силы избавиться от нее. Одна другой ярче и соблазнительнее вставали перед ним и преследовали его неотступно жаркие мечты. Он уже представлял себе, что будет делать с деньгами. Сначала, конечно, купит лошадь, потом — корову, нет, две: одну — дойную, другую — нетель. А будут коровы — потребуется и сено. Нужен и поросенок, чтобы у семьи было мясо. Правда, мясо можно будет купить и не дожидаясь, пока вырастет поросенок. На зиму придется прикупить хлеба, одеть ребятишек, да и самому с женой не в чем выйти. Ведь что бы можно сделать с деньгами-то! Ведь если бы…
Но денег у Тимофея пока не было. Их держал у себя старик, который не сегодня-завтра умрет, так и не сказав никому, где они спрятаны у него.
Тимофей холодел от этой мысли. Надо было скорее, пока не поздно, увидеть старика, выпытать у него про деньги, а если добром не скажет, то и…
Вскоре Яков послал Тимофея за чем-то в дом. Только этого и ждал все последние дни Тимофей.
Выполнив поручение, он зашел на кухню к стряпке Лукерье.
— Обираться начал уж… — сказала та, — руками-то одеяло все так и щиплет, и щиплет, и шепотом добавила: — Попа привозили, соборовать.
Тимофей вздрогнул от страха и радости, когда старик зарычал вдруг из горницы:
— Кто там? Заходи сюда.
И захрипел, увидев Тимофея:
— Умираю, вот… посидел бы со мной.
Мелкие слезинки выкатились у него из глаз на бороду.
Он уже высох весь, побелел.
— Прости, коли согрешил в чем перед тобой!
— Бог простит, Матвей Никитич… — глухо сказал Тимофей, глядя в пол. И подумал, дрожа и бледнея: «Сейчас спрошу».
Но старик заплакал вдруг, по-детски всхлипывая и жалобно говоря:
— Вот сынок-то у меня каков, — горько шептал он, — денежки загреб и отца забыл, глаз не кажет…
Под Тимофеем пол от этих слов закачался.
— Не кормят они меня. Голодом хотят уморить, а то отравят. Принес бы ты мне хлебца!
Тимофей сходил на кухню и взял у стряпки кружку квасу и краюху черного хлеба. Старик жадно схватил квас и, опустив в кружку длинные усы, долго мочил их там, дергая горлом. Хлеб он, воровато озираясь, спрятал под подушку.
— Ступай скорее, а то Степанида увидит. Следят они за мной, — испуганно зашептал он.
И верно, в ту же минуту тихо выплыла из спальни и появилась в горнице, подметая шелковым платьем пол, пышная чернобровая Степанида — жена Якова. Голубые глаза ее покруглели от гнева, мелкие кудряшки задрожали на щеках, даже зеленые серьги, казалось, сверкнули злым огнем.
— Тебя кто звал? — зашипела она и топнула каблуком. — Вон отсюда, лапотник!
И, проводив в сени, сердито брякнула за ним щеколдой.
Через неделю старик умер. В народе говорили потом, что Степанида уморила его голодом.
Яков же заметно повеселел, стал еще больше важничать и завел себе новый дорогой тарантас — ездить по праздникам в церковь.
Сыновей у него не было, а две дочки учились в городе, в гимназии, и приезжали к нему только летом. Старшую звали Елизаветой, а вторую Липой.
Елизавета в мать была — такой же черной, полной и синеглазой, а Липа, наоборот, вышла в отца — худой, длинной и некрасивой. Обе они часто ссорились, любили все сладкое и целыми днями валялись в саду с книжками.