Якову трудно стало управляться с заводом и лавкой, и он сам подыскал Елизавете жениха — сына мелкого городского торговца. Вертлявый, с тоненьким и сладким голосом, он словно рожден был плутовать за прилавком. Звали его Егором, но он в первые же дни предупредил тестя:
— Папаша, запомните: меня зовут Жорж. В нашем деле надо иметь деликатность.
Мужики, однако, не разбирались в таких тонкостях и прозвали его по-своему: «Ерш», а когда хотели выразиться уважительнее, добавляли: «Никитич».
Ерш Никитич очень скоро оправдал эту кличку, оказавшись большим задирой и жуликом.
Вскоре вышла замуж и Олимпиада за сына лесничего. Нового зятя звали Сильверстом. Приезжал он к тестю редко. Красив был необыкновенно: тонкий, большеглазый, с высоко поднятой кудрявой головой.
Ходил Сильверст прямо, на людей глядел весело, с мужиками выпить любил. Плясать хорошо умел и песни петь. В делах же тестя не разбирался и не раз жаловался под хмельком Тимофею на одиночество. Таким он и остался в памяти Тимофея — лишним и чужим среди Бесовых.
Дело Якова Матвеича начало расти. Увеличился завод, к лавке сделали пристройку, а Ерш Никитич начал строить паровую мельницу.
Перед самой революцией он решил отделиться от тестя и уйти в свой дом. Никто не видел, как происходил раздел, но даже с улицы слышны, были крики, вой, ругань и рев в доме Бесовых. На третий день дележа зять с тестем схватились драться. Когда Сильверст стал их разнимать, Ерш Никитич в ярости ударил его безменом по голове. Тот даже не охнул. Заодно Ерш Никитич хотел прикончить и тестя, но Яков Матвеич успел убежать на чердак.
Драка, сказывали, произошла из-за золота, которое оставил будто бы Якову Матвеичу отец. Как ни клялся, как ни божился Яков Матвеич, что старик ничего ему не «отказал» перед смертью, Ерш Никитич ему не поверил. Сильверста похоронили, а Ерш Никитич бежал после убийства неизвестно куда.
Обезумев от горя и злобы на всех родных, Олимпиада собралась и уехала совсем к тетке в город. Елизавета тоже, забрав ребятишек, переселилась к свекру, и Яков Матвеич остались со Степанидой одни.
Перед свержением царя он продал недостроенную зятем мельницу. А однажды, придя на завод, хмуро сказал Тимофею:
— Зайдешь ужо за расчетом…
Наутро Тимофей долго ждал своего хозяина в прихожей.
Яков Матвеич вышел из горницы чем-то озабоченный. Вынув из кармана трешку, молча подал ее Тимофею.
— Все? — смелея от отчаяния, зло спросил Тимофей.
— Все! — сухо отрезал Яков Матвеич. — За одежонку и за сапоги, что при найме ты брал, вычел я…
Сам себя не помня, Тимофей молча размахнулся и стукнул Якова Матвеича кулаком по голове. Цепляясь за оконные занавески, за скатерть и таща за собой посуду со стола, Яков Матвеич нырнул в угол, истошно крича:
— Убива-ют! Кара-у-ул!
Не оглядываясь, Тимофей пошел в сени, провожаемый воем Степаниды.
А через неделю к Тимофею явился стражник и велел ему собираться. Голодные ребятишки испуганно забились на печку и подняли рев. Тимофей подошел к постели жены и долго стоял около нее, опустив голову.
А она не могла даже подняться после родов и только шевелила бескровными губами, жалуясь тихонько:
— Господи, царица небесная, как теперь жить-то будем?!
…Тимофей зло крякнул и, встав торопливо со стула, взялся за топор. С каким-то радостным ожесточением начал он ломать в доме перегородки, снимать двери, полки и выкидывать их на улицу. В сад полетели старые божницы, зеленая большая лампадка с медной цепочкой, закопченная икона богоматери, ведро с дырявым дном, веник, рваная тяжелая Библия…
Пыль разрушения не успела еще осесть, а Тимофей принялся за печку. Отшибив крашеные доски, начал долбить ее ломиком, сваливая тяжелые куски глины на пол. В заднюю стенку печи лом проскочил свободно, и вместе с кусками глины на пол вдруг тяжело свалился черный глиняный горшок, разлетевшись от удара на черепки. На полу что-то зазвенело.
Тимофей наклонился и оторопел. Большая груда золотых монет лежала на разбитых черепках. Несколько монет раскатилось по углам горницы. Они долго плясали там, пока не улеглись, и Тимофей, затаив дыхание, напряженно слушал их нежный звон.
В первую минуту он растерялся и испуганно взглянул на окна, не видит ли кто его. Потом с жадной торопливостью кинулся собирать все монеты в одно место, ползая по полу и роясь в пыли. Особенно долго искал он одну, которая укатилась в передний угол. Тонкий звон ее все еще стоял у Тимофея в ушах. Наконец он разыскал и ее, в щели, под плинтусом. Это была десятирублевка.
Встав на колени, горстями начал пересыпать в шапку желтые кружочки.
— Экое богатство! — шептал он, любуясь ими. — Тыщи!
В уме его мелькнула вдруг догадка:
— Уж не старика ли горшочек-то? Не тот ли самый, которого так добивался Яков Матвеич? Может, он и знал о нем, да не успел перепрятать перед раскулачиванием?! Передать же на хранение, видно, некогда было, да и некому: Елизавета с Олимпиадой как уехали, так и забыли об отце. Да и не доверил бы им Яков Матвеич этого клада! Разве что Степаниде доверил бы, но та лишилась разума от злобы на людей, от жадности и страха за свое добро и доживала век где-то в сумасшедшем доме.
Тимофей сел на стул, не сводя глаз с золота. И ему представилось вдруг, сколько слез и крови пролито, сколько горя и несчастья пережито было из-за него людьми.
Вспомнился убитый в лесу закупщик, потом курчавый и веселый Сильверст, лежавший в луже крови вот тут, в этой горнице. Не одну ночь билась тогда в рыданиях и голосила над ним Олимпиада, осыпая руганью и проклятиями своих родителей. Вспомнился старик Матвей, которого Степанида уморила голодной смертью, чтобы поскорее завладеть его имуществом и деньгами; вспомнил Тимофей и свою каторжную работу на заводе, и «холодную», где сидел по жалобе Якова Матвеича, и полуголодных ребятишек, оставленных дома с больной женой.
Вспомнил все это и заплакал от обиды, от жалости к себе и жаркой злобы. Взяв пригоршню монет, долго смотрел на них, шевеля губами.
— Кровушка наша!.. Ну, куда мне вас теперь? Зачем?
Со стыдом казня себя за прошлый умысел свой — завладеть наследством этим, — выпрямился круто на стуле, будто что с плеч стряхивал, и… одубел от страха.
Черной тенью в дверях стоял Назар. Незрячий, недвижный. Только узловатые пальцы его шевелились на топорище, приспуская топор…
И, сам еще не сознавая зачем, Тимофей спросил быстрым шепотом:
— Ты кого, Назарко, видел, когда шел сюда?
Головы не поворачивая, Назар скосил на него дикий глаз, сверкнувший в полутьме острым серпом, и захрипел:
— Зорина Гришку, племяша твоего. Навстречу он мне попался… на лошади…
Привалился плечом к косяку и, не мигая, уставился на Тимофея.
— А что?
Боясь оторваться от его вытаращенного глаза, Тимофей горячо и торопливо зашептал опять:
— Да рази ж в таком деле можно без свидетелей?! Упаси бог…
Назар стоял не шевелясь, не говоря ни слова, перестав дышать. И уронил топор с тяжким грохотом.
Оба вздрогнули, отвернулись враз друг от друга, перевели дух.
Весь обмякший, посутулевший, Назар шагнул через порог.
— Чур вместе, Тимоха? Где нашел-то?
Сейчас только понял Тимофей, какую страшную беду отвел он от себя и от Назара. Одернув прилипшую к спине рубаху, улыбнулся устало.
— В печке. Все наследство Бесовых тут. Собирай в шапку да Андрею Ивановичу понесем…
— Ты чего мелешь-то?! — схватил его испуганно за плечо Назар. — Али вправду эдакой клад отдать хочешь?
Тимофей торопливо сгребал на полу рассыпанные монеты, не глядя на Назара.
— Нам с тобой ни к чему, Назар, клад этот. Одна беда с ним…
Назар пал на колени и, роясь в груде золотой чешуи черными пальцами, взвыл:
— Богатство-то какое, Тимоха, а?!
Вскочил, всплеснул руками, опять рухнул на колени, цокая языком.
— Да тут на всю жизнь нам…
Тимофей разогнулся и взглянул твердо в одичавшие ястребиные глаза на белом лице.
— Опомнись-ко, Назар! На какие деньги-то заришься?! Их ведь в щелоке от крови не отмыть. Да и не в нужде мы с тобой живем, слава богу. Пошто же грех на душу брать?!
Но, видя, что соседа и ноги не держат, и в лице он переменился, пожалел его шутливо:
— До чего же, Назар, живуч в тебе червяк тот, едри его корень! Даже керосин его не берет. Бока бы наломать фершалу тому, что заразу в тебе такую оставил…
Криво улыбаясь и смигивая слезы, Назар молча принялся ссыпать монеты в картуз Тимофея одеревеневшими руками…
Той же осенью вечером с поезда сошел в Степахине худой высокий старик в затасканном черном плаще и в кепке. Покосившись на милиционера, ходившего по перрону, приезжий торопливо сунулся за угол станции.
Уже темнело, но старику хорошо, видно, знакомы были здешние места, потому что он уверенно свернул с дороги на маленькую тропочку и быстро пошел вперед, не оглядываясь по сторонам.
К ночи старик задворками вошел в Курьевку. Деревня спала уже. Лаяли только в том конце собаки, да тихо поскрипывала где-то далеко в поле гармошка.
Старик прокрался между амбарами к бывшему дому Бесовых и, кряхтя, перелез через изгородь во двор. Там было тихо, шуршали лишь сухие листья, падавшие с берез и лип. Постояв у изгороди, старик глубоко вздохнул и осторожно шагнул к черневшему в глубине сада дому.
Яркий свет в окнах остановил было его, но затем старик быстро метнулся к стене и жадно прилип к стеклу, заглядывая внутрь. Там сидело много народу. Пузатая керосиновая лампа с расписным абажуром высоко висела под потолком, освещая широкий стол с разложенными на нем газетами и книжками.
В сенях скрипнула дверь, кто-то выходил на крылечко. Прижимаясь к стене, старик неслышно пошел прочь от дома, свернул со стежки к гуменнику и исчез в черном зеве раскрытой двери…
Небо стало уже белеть и закричали петухи, когда он вышел оттуда. Постоял, шепча что-то, перекрестился, встав на колени, и ткнулся лбом в сухую землю. А потом, озираясь по сторонам, опять пошел к дому Бесовых, ужом прополз в подворотню и ощупью через двор прокрался в сени.