На лесенке опять заскрипели ступеньки.
— Алешенька, да будешь ли вставать-то! Третий раз уж тебя кличу…
Я сбежал вслед за матерью вниз, в избу. За столом никого не было. На самовар уже смело садились мухи, но над яичницей, слава богу, они только еще кружились, не решаясь приземляться.
— Ушел в поле отец-то, — говорила мать, гремя посудой, — посевы глядеть. Он у нас инспектор по качеству! А за Михаилом чуть свет Андрей Иванович приходил. Плотину на ручье плануют делать.
И, гордясь сыном, похвастала:
— Хвалит Андрей Иванович Михаила-то! Всяку машину, говорит, чинить может. Знамо дело, инженер!
Мать какой была, такой и осталась: сухонькой, верткой, неугомонной. Только морщин около глаз прибавилось, она все глядела на меня испытующе, стараясь понять, Что со мной сталось. Не раз ловил я на себе ее участливый, скорбящий взгляд. Все матери таковы: непутевых детей они любят и жалеют больше.
— А Василий где?
— По хозяйству занялся! — с такой же гордостью, как и о Михаиле, начала рассказывать она о старшем сыне. — Как приехал, с первого же дня всю постройку оглядел, да отцу-то и говорит: «Дом у тебя, батько, совсем скособочился, надо его поднять, да камни под углы подложить. Нижние-то венцы вон гнить уж начали!» Третьего дни лошадь попросил у Андрея Ивановича да из выгона и привез камней-то. А сегодня опять с утра около дома хлопочет…
Я взглянул в окно. Василий, заправив под угол дома два бревна и положив на концы их старую дверь от хлева, с упоением кидал на нее лопатой землю. Полное розовое лицо его блестело от пота, а светлый чуб потемнел и прилип ко лбу. Ничего не замечая кругом, Василий счастливо улыбался и, когда отдыхал, опершись на лопату, о чем-то беседовал сам с собой. Натосковался, видно, по дому да по крестьянскому труду.
В городе он мало изменился с виду. Сними с него городскую одежду — от колхозника не отличишь. Но стал общительнее, разговорчивее, газеты читает и любит о политике потолковать. Это, пожалуй, самая заметная перемена в нем. На заводе он в ряду лучших стахановцев, а вот скупость мужицкая осталась у него. Вчера Михаил дал отцу триста рублей, за что Василий долго ругал брата.
— Куда ему столько? — возмущался он. — Теперь вот и мне три сотни отвалить надо. Хватило бы и двух.
— Крохобор! — язвил Михаил. — Свои деньги считать любишь, а чужие нет. Посчитал бы, сколько отец на нас тратит. По городским-то ценам обед отцовский стоит не меньше сотни. Вот и разложи на всех. Живем тут, как в санатории.
Василий надулся, поскреб в затылке, не сказал больше ничего.
Вот уж кто действительно изменился, так это Михаил! Он и раньше любил пофорсить, а теперь прямо щеголем стал: костюм на нем с иголочки, рубашки шелковые, туфли лаковые, галстуки один другого цветастее. Для форсу и очки носит в роговой оправе с простыми стеклами. И говорит по-ученому, иной раз такие слова ввертывает, что и сам их толком не понимает. Опять же для того, чтобы пыль в глаза пустить.
Но что хорошо в нем и чему я завидую — он всюду дома и всегда на людях, во все вмешивается самоуверенно и всем хочет помочь. Недели не прошло, как приехал, а уж и лекцию колхозникам прочел о международном положении, на которую собралось народу с пяти деревень; и двигатель нефтяной отремонтировал на току, и драмкружок успел сколотить, пьесу хочет поставить. Подумаешь, режиссер какой! Надул, между прочим, в уши учителке, что она от рождения актриса.
В окне появилась мокрая голова Василия.
— Сними, Алешка, самовар со стола! Сейчас дом поднимать буду…
Не успел я поставить самовар на пол и сесть снова за яичницу, как за окном качнулись и начали оседать избы, березы, скворечницы…
Мать, охнув, схватилась за дверной косяк. А Василий на улице уже возился с камнями. Подложил их, кряхтя, под углы и стал сбрасывать землю с настила. Дом скрипнул и тихо опустился на новый фундамент.
— Экой мужик хозяйственный! — радовалась мать, глядя на Василия в окно.
Ворвался в избу с улицы Михаил, на ходу снимая шляпу и пиджак. Уже сидя на лавке в одних трусиках, заторопил мать:
— Давай мне, Соломонида Дормидонтовна, штаны какие-нибудь похуже и сапоги…
— Зачем тебе, блажной?
— Разве не слышишь, в доску бьют? Всем колхозом плотину сейчас будем делать.
Влез в старые отцовские штаны, обул сапоги с загнувшимися носами.
Потом схватил меня за плечо.
— Пошли, Алешка! Покажись хоть народу-то, а то сидишь третий день за печкой, как старый кот.
Мать и меня обрядила в какое-то отцовское старье.
— Оре вуар, маман! — помахал ей рукой Михаил.
Следом за ним и я вышел на крыльцо. Василий, бросив работу, насмешливо оглядел нас.
— Куда собралась, интеллигенция?
— Плотину строить, — шагнул к нему с крыльца Михаил. — А ты чего тут ковыряешься?
— Ручки замараете! — не унимался Василий. — Надели бы перчатки, а то вот варежки могу дать…
— Ты мне лучше орудие труда отдай! — потянулся Михаил к лопате.
Как и раньше, они не переставали ссориться и шутя и всерьез.
— Погоди, погоди! — ухватился за ручку лопаты Василий. — Она мне сегодня нужна. Я вот с домом управлюсь да пойду яблони в саду окапывать.
— Подумаешь, важность какая! — ловко отбирая у брата лопату, сказал Михаил. — Ты этой лопатой индивидуальное хозяйство укрепляешь, а она мне для общественного дела нужна.
Василий растерянно умолк и, плюнув с досады, стал закуривать. И пока разминал папиросу, надумал, что ответить:
— Раз ты считаешь, что отцу помогать зазорно… — начал было он, как Михаил перебил его:
— Сначала колхозу, а потом ему.
— Много ты ему помог! — озлился Василий. — Дом поднять и то ума не хватает. Инженер липовый! Учат вас, дураков, на нашу шею. Про рычаги какие-то мне третьего дни говорил… А я вон взял два бревна да и вывесил…
— Вывесил! — передразнил его Михаил. — Тут и дела-то на два часа, а ты второй день возишься. Бревна-то подлинней выбрать надо было, тогда не пришлось бы полдня землю кидать. Чем длиннее плечо у рычага, тем усилия меньше требуется в точке приложения силы. Это любой школьник знает! А еще на курсы ходишь!
Подавив брата ученостью, Михаил сунул мне в руки отвоеванную лопату.
— Валяйте! — обиженно махнул вслед нам рукой Василий. — Мы хоть и темные, а проживем не хуже вас…
«А вдруг Параша там? — думал я, шагая неуверенно за Михаилом. — Как-то мы с ней встретимся?»
Еще издали услышали мы людской говор и смех, а когда подошли ближе к ручью, увидели там всю деревню. Мужчины с топорами и пилами сидели на берегу и курили, а женщины с лопатами пестрым хороводом толпились внизу, у самого ручья.
Нас встретили добрыми шутками и смехом:
— Ой, бабоньки, помощники-то какие идут к нам!
— Михаил Тимофеевич, пишись в бабью бригаду!
— Алеша, иди и ты к нам.
— Нет, мы его бабам не отдадим, он холостой…
— Верно, девки, женим его в Курьевке, нечего ему в городе невест искать.
Рассыпая на ходу соленые шутки, Михаил спустился с берега и тут же исчез в толпе. Я потоптался на берегу, подошел к колхозникам и, смущаясь общего внимания, негромко поздоровался.
Мне дружно ответили и, расступившись, пропустили в середину.
Кто-то душевно сказал сзади:
— Вот хоть и ученый, а не сторонится народа-то. Помогать, гляди-ко, пришел! Оно, конечно, раз из нашего брата…
Другой ответил ему:
— Разные тоже бывают и из нашего брата. Иной попадет из грязи в князи, так до его носа-то и кочергой не достанешь.
— У Зориных ребята простые. Хошь и Михаила взять, к примеру. Инженер, высшую науку прошел, а завсегда с мужиками.
— А что инженер? — резонно возразил тонкий голос. — На художника-то еще потруднее выучиться…
Я с волнением вглядывался в знакомые с детства, но сильно постаревшие, бородатые лица. Молодых же совсем не узнавал, а только угадывал по сходству с их родителями, чьи они. Меня стали спрашивать про Москву, про метро, про стереокино, кто-то полюбопытствовал, долго ли я учился и могу ли нарисовать человека, чтобы как живой был.
Андрей Иванович вежливо молчал, приглядываясь ко мне. Я сразу угадал его по тому уважению, с каким люди обращались к нему, и по спокойному, вдумчивому взгляду рыжих глаз. Усы и волосы его, подстриженные по-городскому, тоже указывали, что хозяин их часто навещал районный центр, где была, наверное, единственная на весь район парикмахерская.
Подошел Роман с большой лопатой на плече и рассмешил всех, громко и весело сказав:
— Привет стахановцам «Курьевстроя»!
Савел Боев, сидевший рядом с Андреем Ивановичем, заворчал вдруг:
— Давно бы плотину эту надо было сделать. Портки пополоскать негде, за версту с бельем бабы ходят на канаву. Да и огороды поливать нечем. Покойный Иван Михайлович, бывало, еще при единоличности заботу об этом имел, уговорил-таки мужиков запруду устроить. Конечно, разрыли ее тогда кулаки, потому как им для своей мельницы воды не хватало. Вот они, бревна-то от старой запруды, и сейчас еще торчат… Так ведь с того времени, братцы, сколько годов прошло, а мы только сегодня за ум хватились. Сами о себе подумать не хотим…
— Верно, Савел Иванович, — поддержал его, отдувая светлые усы, Ефим Кузин. — Кабы наше правление заботу имело, давно бы с плотиной были. Сейчас не старое время, уговаривать нас не надо. Только в чугунную доску брякни, — все явятся.
Сразу нахмурясь, Андрей Иванович надвинул кепку на глаза, встал.
— Давайте, товарищи, начинать! Где у нас начальник строительства?
Несколько голосов закричало сразу:
— Михаил Тимофеич.
Прибежал Михаил, развертывая на ходу чертеж.
— Бригадир плотников, ко мне!
Ефим Кузин, только что собравшийся курить, торопливо заложил за ухо цигарку и протолкался к нему.
— Тут я, товарищ начальник.
— Гляди сюда, на чертеж. Длина сруба — сорок метров, высота — два метра, ширина плотины — полтора, затворы двойные…
— Понимаю. А широк ли будет лоток?
— Один метр.