— Узковат, Михаил Тимофеич. В половодье через верх вода пойдет.
— Подумаешь, Днепр! — хохотал Михаил. — Ну, делай полтора, на всякий случай.
Савела Ивановича он назначил руководителем земляных работ.
Скоро мы остались на берегу вдвоем с Романом.
— А вы что переминаетесь с ноги на ногу? — напустился на нас Михаил. — Ты, Алешка, поскольку квалификации не имеешь, иди землю копать. А ты, Роман, по своей части: лошадьми командуй…
На дно будущей запруды уже начали спускаться первые подводы. Бабы ожили и дружно, играючи, принялись нагружать их землей. Я тоже сбежал вниз, пристроился к ним и, захваченный общим воодушевлением, стал яростно копать вязкую землю.
Подводы подъезжали теперь уже одна за другой. Некогда было даже оглянуться. Я только и видел перед собой чью-то высветленную, словно серебряную, лопату, которая всякий раз врезалась в землю вместе и рядом с моей, а на лопате ногу в маленьком сапоге и круглое колено, белевшее сквозь порванный чулок.
Кругом, не смолкая, журчал возбуждающий говор, весело плескался смех, звенели, сшибаясь, лопаты.
Раньше в деревне так самозабвенно и празднично работали только на «по́мочах», похваляясь друг перед дружкой умением и силой. Не «помочи» ли вначале и открыли мужику-единоличнику ни с чем не сравнимую радость и силу коллективного труда?
— Роман, давай подводы! — поднялся вдруг со всех сторон крик. — Что они у тебя, возчики-то, как вареные?
Тут я впервые разогнулся, чтобы вздохнуть поглубже и вытереть пот с лица. И как только поднял голову, поймали и схватили меня за сердце горящие жадной радостью глаза. Только по ним и узнал я тоненькую остроплечую Параньку в этой круглолицей, плотной и загорелой женщине в голубом платочке и вышитой белой кофте.
— Алеша, здравствуй!
Голос погрубел у ней, но был по тембру все тот же, Паранькин.
— Здравствуй, Параня. Давно не виделись мы с тобой.
— А я вас видела вчера, когда с Михаилом во дворе вы сидели… — торопливо заговорила она, все глядя на меня счастливыми, широко распахнутыми глазами.
Нас поталкивали со всех сторон, а мы все стояли на месте и не могли наглядеться друг на друга.
— Парашка, не отбивай у нас ребят! — смеясь, закричали девчата.
— Заходите ужо в гости, Алексей Тимофеевич. В соседях ведь когда-то бывали!
В людской толчее мы встретились еще несколько раз, но уже не говорили ничего, а только улыбались друг другу.
Сигнал на обед.
Когда я вышел, пошатываясь, на берег, сам удивился, сколько сделали люди за каких-нибудь четыре часа. Дно будущей запруды стало широченной канавой, словно осело на целый метр. Плотники клали в сруб уже пятый ряд бревен. Тут же Ефим Кузин с Романом ладили тесовые затворы.
Бабы дивились и ахали на берегу:
— Гляньте-ко, народом-то что можно сделать, а?!
Михаил в грязных сапогах ходил с лопатой по белым щепкам около сруба и спорил с плотниками. Неторопливо за ним вышагивал Андрей Иванович, надвинув кепку на острый нос. Увидев меня, Михаил замахал рукой:
— Алешка, пошли обедать!
Он был весело сердит, ворошил то и дело мокрые кудри пятерней и жаловался мне:
— Я ему говорю, черту длинному: «Давай маленькую гидроэлектростанцию делать. Здание сейчас построим, а оборудование я помогу достать». Главное — воду можно будет подвести из озера, на случай летнего перепада. Поэтому и водохранилище требуется делать больше. «Нет, — говорит, — не по силам еще нам это дело. У нас вон, — говорит, — скотный двор сгнил, да и сенокос подходит!».
— А может, он и прав?
— Чего ты понимаешь! — отмахнулся от меня Михаил. — Тут рискнуть надо, зато электроэнергия в Курьевке будет. И мельницу можно ставить, и ток механизировать, и в избы свет дать…
Отец с Василием были уже дома, сидели на лавках у накрытого стола, ждали нас обедать.
Озабоченно скребя темя, отец тоже ругался:
— Все делают неладно! Проворонили с весны удобрение, не успели со станции в срок вывезти. Ну, конечно, его другим колхозам и продали. А того правленцы наши не понимают, что с самой коллективизации землю мы досыта не кормили ни разу. Откуда же хорошего хлеба ждать! Вот как годика через три истощает вконец земля-то, хватим тогда голоду…
— Ты бы на правлении вопрос этот, батько, ставил, — упрекнул отца Василий. — А то шуршишь за печкой, как таракан…
Отец сверкнул на него глазами и сказал расстроенно:
— Думаешь, больно слушают нас, стариков-то!..
Не доев кашу, он выскочил из-за стола.
— Гречиху-то пересеять бы надо, вымерзла с весны. А они в правлении и не чешутся…
Уже из сеней закричал:
— Соломонида, сколько тебе раз говорено было: не давай курам овса!
— Шелапутный какой-то стал! — вздохнула у окна мать, провожая отца долгим взглядом.
Я до того уставал на «Курьевстрое», что Михаилу приходилось по утрам стаскивать меня с постели за ноги. Делал он это всегда с удовольствием. Но раз убежал на плотину до завтрака, забыв о своей обязанности, и в светелку поднялся ко мне отец. Покряхтывая от ломоты во всем теле, я стал одеваться. Он заворчал на меня ласково:
— Остался бы, Алексей, дома сегодня. Не принудиловку отбываешь! Потешил охоту и хватит…
Все эти дни он особенно заботливо, бережно относился ко мне и, чувствовалось, искал случая поговорить со мной. Я все оттягивал этот неизбежный и тягостный для нас разговор, но в этот раз избежать его было уже невозможно.
— Надорвешься еще, смотри, с отвычки-то! — продолжал отец. — Право слово, не ходи!
— Как же можно! — запротестовал я, торопливо обуваясь. — Еще скажут, что сбежал, белоручка, не выдержал. Да и самому интересно мне. Воду сегодня пускать будем!
Отец присел на порожек, умышленно отрезав мне выход. Стал расспрашивать, хорошо ли живу в городе, не бедствую ли деньгами, здоров ли. Как бы между прочим, поинтересовался:
— Жениться-то не думаешь разве?
— Не до того все как-то! — отговорился я. — Пока не думаю.
Насупив клочковатые брови, отец недовольно шевельнул седой бородой.
— Годов-то, парень, тебе немало. А без семьи — не жизнь. Только кукушка гнезда не вьет. Так это, говорят, божье наказание ей.
Полез в карман за кисетом, вытянув босую ногу со сплюснутыми обувью пальцами, и заговорил осторожно, неуверенно:
— Конечно, человек ты теперь городской, образованный, тебе вроде и баба нужна ученая. А только я тебе, милый сын, скажу — ученые-то бабы вольнее да привередливее, вертят своими мужиками как хотят. Ей хоть убейся на работе, а наряд подавай. Тебе жену попроще надо!
Подождал, не скажу ли я чего, но, так и не дождавшись, еще неувереннее, тише заключил:
— И ходить далеко не требуется. Чем Парашка, к примеру, не невеста тебе? Баба из себя видная, ни лицом, ни фигурой не уступит городской. Да одень ее по-городскому, так и не узнаешь, что колхозница. И работящая, и толк в ней есть. По всему району вон прославилась нынче как самолучшая картофелеводка. Мужик иной того не достигнет, чего она добилась…
Очевидно, желая предупредить мои возражения, заторопился:
— Ну, не девка она, верно. Так ведь и ты не молодец! А что замужем, так на это нонеча не глядят, лишь бы люба была. Да ведь и муж-то зашлялся у ней где-то. Сколько же его ждать? А баба в самом соку! Брал бы вот ее да и вез с собой. Коли на обзаведенье помощь нужна, за этим дело не станет. И Васька с Мишкой помогут…
Я догадался, что все домашние уже знали от Параши, наверное, о наших прежних отношениях с ней и держали семейный совет. Понял и другое. Отец наивно решил искупить разом непрощенную вину свою передо мной: уговорить меня жениться на Параше, выделить нам из хозяйства долю и с миром отправить нас в город, чего я и хотел когда-то.
И трогательно, и смешно, и горько было услышать от него все это сейчас.
Но, увы, нет дорог
К невозвратному!
Никогда не взойдет
Солнце с запада!
Разве может отец вернуть мне молодость, которую сам же отравил, выгнав меня из дома? А Параша может разве первую чистую любовь мою к ней вернуть, которую сама же задушила, обманув меня и избрав другого?
Мне казалось в эту минуту, что я обездолен навек и что только они виноваты в этом, да и во всех моих неудачах. От глухой обиды и от жалости к себе я не мог даже говорить и, сев на постель, отвернулся к окну. А что мне было говорить? Да и зачем?
Отец понял, что ему лучше сейчас уйти. Он поднялся, убито говоря:
— Раньше хоть богу можно было у попа на исповеди грехи свои спихнуть, а ноне на кого их взвалишь?!
Тихонько прикрыл дверь за собой и долго не спускался вниз, не то прислушиваясь, не то раздумывая.
Я не стал завтракать и по взвозу спустился на улицу, торопясь к запруде. Хоть и знал, что еще третьего дня Параша уехала в Москву, на Выставку, а невольно поискал глазами в людской пестроте голубой платок.
Плотники уже ставили на место затворы, последние подводы с землей поднимались друг за дружкой на берег, бабы и ребятишки торопливо подбирали и уносили от сруба щепки.
Мы втроем — Андрей Иванович, Роман и я — пошли вверх по ручью, к перемычке. Развалив наскоро лопатами тонкую земляную стенку, вернулись, не торопясь, обратно. Сначала вода лениво разливалась вширь, потом вдруг мутный вал ее погнался за нами по широкому сухому дну запруды. Мы все трое, резко побежали от него со смехом, но убежать не могли и выскочили, задыхаясь, на берег. Вал прокатился дальше. С плотины долетал до нас радостный крик. Подняв лопаты, мы тоже закричали восторженно, ликующе, как мальчишки.
На плотине открылся митинг. Савел Боев снял с головы фуражку, влез на камень и пригладил рыжий пух на голове.
— Так что, дорогие товарищи, поздравляю вас от имени правления и партийной ячейки с трудовой победой…
Переждав хлопки, заговорил растроганно:
— Надо бы нам, дорогие товарищи колхозники, о Синицыне Иване Михайловиче, первом председателе нашем, память иметь. Много он старался для улучшения нашей жизни, за то и погубили его враги. И плотину эту он первый зачал в Курьевке строить. Так что давайте звать ее Синицынской!