ал теперь только о том, чтобы не пропустить ни одного слова приказа:
— …по данным разведки, у немцев будет происходить на передовой смена батальона. Нам приказано воспользоваться этим и занять первую траншею. Требую, во имя Родины, от каждого из вас смелости и самоотверженности.
В настороженной тишине особенно четко и громко прозвучала команда:
— Нале-е-во! Шагом арш!
Рота рассыпалась цепью и пошла без шума вперед.
Очевидно, немцы заметили какое-то движение в мелком кустарнике перед траншеями. Большая красная ракета взвилась под облака и, вспыхнув там, начала медленно-медленно оседать кроваво-красным абажуром в зыбкую и розовую, как клюквенный кисель, снежную муть.
Солдаты припали к земле.
— Вперед! — тихонько скомандовал кто-то.
Когда до траншеи оставалось не больше семидесяти метров, немцы открыли пулеметный огонь.
Низко пригибаясь, падая, отползая в сторону и снова отрываясь от спасительной земли, Орешин первым добежал до траншеи и мешком свалился туда. Следом за ним упали еще двое. В утренних сумерках Орешин едва узнал своего командира взвода лейтенанта Суркова и Кузовлева.
Траншея была пуста: может быть, сменяющий батальон замешкался, а может, немцы сами отошли во вторую. Над головой беспрерывно повизгивали пули, иногда они попадали в бруствер, поднимая желтые облачка пыли.
Слышно было, как с шорохом скатываются на дно траншеи комки мерзлой земли.
Лейтенант молча потирал ушибленную при падении ногу.
— Наши, видать, залегли, товарищ лейтенант! — тихо сказал Орешин. — Он им подняться не дает. Что будем делать?
Все еще потирая ногу и морщась, лейтенант выругался с досадой:
— Ну, попали мы с вами, как куры во щи!
Все трое помолчали, озираясь.
— Посмотрите, сержант, что там за ящики?! — приказал лейтенант, неторопливо проверяя пистолет.
Кузовлев открыл крышку одного из ящиков.
— Гранаты! — радостным шепотом сообщил он и поднял одну за конец палки.
Сунув пистолет в кобуру, лейтенант подошел к нему.
— Ваш сектор обороны, Кузовлев, — левая сторона траншеи, мой — правая, а ваш, товарищ сержант, — центр. С немецкой гранатой умеете обращаться?
— Умею.
Стрельба то утихала, то продолжалась с новой яростью. Где-то впереди, совсем близко, начали рваться снаряды. Наши били по ходам сообщения между траншеями.
Все трое с трудом подтащили ящики с гранатами каждый на свою огневую позицию и, осторожно высунувшись из траншеи, молча и напряженно стали вглядываться в серые утренние сумерки.
И вдруг в промежутке между разрывами снарядов явственно донеслась до них чужая речь. Впереди замелькали зеленовато-серые фигуры немцев, перебегающих от куста к кусту.
Глянув на Орешина, лейтенант глухо сказал:
— Идут.
Кузовлев в это время хозяйственно осваивал свою огневую позицию: утоптал вокруг себя землю, расставил гранаты вдоль задней стенки траншеи, сделал наверху приступочек для автомата. Так же неторопливо он с угрюмым, каменным лицом положил автомат на приступочек и дал первую короткую очередь. Совсем близко закричал кто-то животным отчаянным криком.
Орешин, угадывая за темными кустами врага, тоже полоснул по ним длинной очередью.
— Стрелять одиночными! — сердито остановил его лейтенант.
Тогда Орешин терпеливо стал выжидать, когда немцы поднимались для перебежки, и бил их поодиночке.
Сколько это продолжалось? Может быть, час, может быть, два… Но автомат дал осечку. Орешин бросил его, не поняв сразу, что патроны кончились.
— Гранаты к бою! — скомандовал лейтенант.
В эту страшную минуту, когда немцы подходили уже на дистанцию броска гранаты, Орешин оглянулся на Кузовлева. Тот, не отрывая зло прищуренных глаз от врага, тянул руку к гранате.
И тогда Орешина охватило ледяное спокойствие, какое бывает от уверенности и бесстрашия перед неотвратимой смертельной опасностью.
Тонко и протяжно, как показалось Орешину, очень далеко где-то лейтенант закричал:
— Ого-о-онь!
Деловито и быстро Орешин хватал гранату одну за другой и бросал их вперед. Но стоило только умолкнуть разрывам, как немцы снова поднимались и бежали к траншее.
И снова Орешин быстро и спокойно, как на ученье, бросал гранаты. Он даже заметил, что первая граната не успевала упасть на землю, как он бросал уже другую, и слышал разрыв первой, когда наклонялся за третьей. Убивал ли он фашистов — не было времени смотреть, но вой и стоны после разрывов слышал.
Не видел он и лейтенанта с Кузовлевым, а только по беспрерывному грохоту справа и слева заключал, что те живы.
Отчаявшись, очевидно, взять траншею в лоб, фашисты решили действовать минометами: впереди слева послышался звон устанавливаемой минометной плиты…
Орешин протянул, не глядя, руку к ящику и нащупал его дно. Взглянул и обмер: оставалось всего три гранаты.
Это было так неожиданно, что он даже оглянулся кругом, думая, не взял ли их Кузовлев. Потом взглянул на лейтенанта.
Тот был на своем месте. Гранаты у него тоже кончались. Пять штук их стояло в ряд у стенки траншеи. Перевернутый кверху дном, валялся рядом пустой ящик.
Отставляя в сторону одну гранату, Орешин подумал: «Эту для себя. Живым не дамся!..»
Лейтенант повернул к нему серое от пыли, измученное лицо. Улыбка с трудом раздвинула его губы.
— Славно, сержант, повоевали!
То были его последние слова. Над головой зашуршала вдруг мина. Оба присели. Ахнул взрыв — и с жутким свистом во все стороны полетели осколки. Когда Орешин поднял голову и взглянул на лейтенанта, тот лежал на дне траншеи, и под ним расплывалось на буром песке большое вишневое пятно.
— Товарищ лейтенант! — Орешин схватил его под мышки, посадил спиной к стенке траншеи и поправил для чего-то ему шапку.
Лейтенант смотрел перед собой угасающими глазами, губы его шевелились, скрюченные пальцы скребли песок. Он маялся в смертной тоске. Подбежал с пакетом Кузовлев и молча стал расстегивать лейтенанту мокрую от крови шинель. Но тот вдруг повалился набок и, вытянувшись, замер. С лица его исчезло выражение тоски и боли, рот остался полуоткрытым, как у очень усталого и крепко заснувшего вдруг человека.
Минуту Орешин растерянно сидел около командира на корточках, глядя в его побелевшее и сразу заострившееся лицо.
Кузовлев снял шапку и вытер ею глаза.
Справа снова зашуршала мина и разорвалась где-то совсем близко. Комок сырой земли тяжело скатился сверху, прямо на плечо мертвого лейтенанта. Орешин стряхнул приставшую к погону землю, пожал вялую руку лейтенанта и быстро поднялся.
Тут же увидел, что Кузовлев, держась руками за стенку траншеи, медленно оседает вниз, ловя открытым ртом воздух и глядя вверх широко раскрытыми зелеными глазами.
Орешин охнул от страха и острой жалости, полоснувшей сердце. Дальше он уже смутно помнил, как собирал гранаты и как выскочил из траншеи.
Страшно ругаясь и матерясь, начал швырять их в каждый кустик впереди.
— Сволочь фашистская! — исступленно и ликующе кричал он, видя, как взлетают от взрывов вместе с черными кочками и прутьями зеленые шинельные клочья…
Бросив последнюю гранату, Орешин хотел прыгнуть в траншею, но его ударило по ноге, словно поленом. Он на боку скатился вниз и в это время услышал вдруг откуда-то сверху удивленно-радостный оклик:
— Товарищи, вы тута?! Живы, стало быть?
Подняв голову, Орешин увидел над бруствером серую шапку и черные усы. В траншею съехал на спине маленький остролицый солдатик в новых желтых ботинках и с автоматом.
Не помня себя от радости, Орешин заплакал, порываясь подняться. Сверху прыгали вниз свои и разбегались вправо и влево, волоча за собой пулеметы.
— Товарищи, дорогие! — все еще всхлипывая, приговаривал Орешин.
Кто-то закричал:
— Санитары, сюда. Раненые тут.
С полгода пролежал солдат Кузовлев в госпитале, думал — умрет. Но доктора сделали ему три операции и выходили его. К весне Кузовлев почувствовал себя совсем хорошо, а когда доктора сказали, что служить ему в армии больше не придется, затосковал вдруг и стал проситься домой. Его комиссовали раньше срока и отпустили по чистой.
Командира своего Федора Орешина Кузовлев после боя и ранения так и не встречал ни разу и ничего не слыхал о нем: увезли, видно, Орешина в другой госпиталь, а может быть, помер в дороге. Вспоминал его Кузовлев частенько, а как засобирался домой, не только про Орешина, а про всех на время забыл.
Двое суток ехал он в санитарном поезде, а на третьи сутки рано утром вылез из вагона на своей станции и тихонько побрел домой, благо, до деревни было недалеко, да и имущество солдатское плеч не оттягивало: постукивали в мешке котелок с ложкой да лежала пара белья.
Над полями вздымалось солнце, разгоняя туман.
Четыре года не видел Кузовлев такого мирного неба. Четыре года засыпал и пробуждался он под треск и грохот стрельбы да под гудение самолетов; четыре года глаза его видели только обгорелые развороченные дома, черные скелеты садов да обезображенную траншеями и снарядами землю!
И теперь шел он, восторженно всему дивясь: не пули цвинькают вверху, а с ликующей песней взлетают и падают над полем жаворонки; не снарядами взрыта, а ровно вспахана плугом и лежит вокруг теплая черная земля в немом ожидании; не танки, а тракторы спускаются навстречу с холма, и не вражеская пехота идет за ними редкой цепью, а разбежались задумчиво по большаку телеграфные и телефонные столбы.
Справа зачернел знакомый ельник, а слева столпились на лугу зеленокосые белоногие березки, из-за которых проглянули вдруг сизые крыши колхозных домов.
Все, все до боли памятно, дорого, мило! Сколько раз долгими ночами снилась ты, родимая сторонка! Увезут хоть за пять морей, хоть на край земли, а и туда унесешь ее в сердце своем, и оттуда увидишь твои горбатые поля, нескончаемые лесные гривы, каждый твой домик, каждую скворечню. Не с тебя ли, с маленькой деревушки, где родился и рос, начинается с детства чувство Родины, любовь ко всей своей стране с тысячами городов и сел!