— Ветрогоны! — выругался Тимофей. — Одно гулянье на уме! Нет, чтоб о хозяйстве побольше думать.
Мать, глядя в окно на сыновей, дружно идущих по улице, тихонько укорила его:
— Что уж это такое, отец, и погулять ребятам нельзя! Ломали, ломали все лето спину-то, а ты отдыху им не даешь. Дело молодое, пусть потешатся…
Тимофей не дал договорить ей:
— Молчи, баба! Все бы жалела, а того не понимаешь, что дай им волю, и совсем от дома отобьются.
Долитый самовар снова празднично зашумел на столе. Ждали гостей: дядю Григория и свата Степана со сватьей Лукерьей.
Сидя у открытого окна, Тимофей нетерпеливо взглядывал на улицу. Где-то в конце деревни буйно пела Мишкина гармонь. На зов ее отовсюду спешили разряженные девки и ребята. За ними тянулись подвыпившие молодые мужики, а за мужиками неотступно жены, для догляду, а пуще из любопытства — взглянуть, как веселится молодежь, да повздыхать об ушедшем девичестве.
Вон туда же, видать, пошел и Елизар Кузовлев с молодой женой. А куда же ему идти-то? Не к тестю же! Кузьма Бесов не только зятя, а и дочку на порог не пустит. Не хотел он за Елизара никак Настю свою отдавать, но Елизар уговорил ее да ночью и увез тайком вместе с приданым. Кузьма, как хватился утром, до того ошалел, что и сейчас грозит кости ненавистному зятю при случае переломать.
Вот и идут молодожены не к родным, не гоститься, а просто на люди, чтобы дома одним не сидеть.
Жалея их, Тимофей сказал жене:
— Покличу-ка я, Соломонида, Елизарку с бабой. У всех людей праздник, а им деться некуда.
— И то покличь!
Как поравнялся Елизар с окном, замахал ему Тимофей рукой.
— Елизар Никитич, в гости заходите! Милости просим.
Остановились те, поглядели друг на дружку, повернули с дороги к Тимофееву дому. Хлопнула на крылечке дверь, заскрипели в сенях Настины полусапожки, простучали Елизаровы сапоги.
— С праздником, дорогие хозяева!
Елизар без пиджака, в новой желтой рубахе, в старых красноармейских штанах. Весь тут, как есть! Покосился зелеными глазами на праздничный стол, топчется смущенно среди пола, вытирает большой лоб рукавом. Тимофей гостям навстречу из-за стола.
— Проходите, гости дорогие!
— Спасибо, Тимофей Ильич, — благодарно кланялся Елизар, присаживаясь к столу. Подобрав новый сарафан, опустилась рядом с ним и Настя.
«Экую жену выхватил себе Елизар! — наливая вино, дивился Тимофей на Настю. — Загляденье, а не баба! До того ли статная да здоровая: идет — половицы гнутся. А как глазами синими глянет, с прищуром, да бровью поведет — и у старика сердце оттает. Характером вот только горделива да капризна очень. Чуть что не по ней — и хвост набок. Известно, одна у родителей дочка была. Балованная».
Не успели по рюмке выпить — в дверь дядя Григорий.
— С престолом вас!
— Спасибо. Садись, Григорий Иванович. Пошто без бабы пришел?
— Куда ей от робят?! — махнул рукой Григорий. Взглянув на стол, повеселел. Не часто доводилось ему вина да белых пирогов пробовать: бедно жил мужик из-за хвори своей да многодетности. Одернул холщовую рубаху, подсел с краю.
Пришли и сват со сватьей. Помолились, поздоровались чинно, сели под иконы, в «святой угол».
Соломонида с Таисьей едва успевали ставить на стол то студень, то щи со свининой, то пироги, то рыжики соленые мужикам на закуску.
— Кушайте, гости дорогие!
После пятой рюмки потекла беседа ручьем.
— Самогонки не варю, — хмелея, говорил Тимофей. — Ребят приучать к ней не следовает. Они у меня к вину шибко не тянутся…
— Ребята у тебя степенные, послушные, — бормотал осовелый сват, силясь поймать вилкой рыжик в тарелке. — Другие вон как на ноги встанут, так и от родителей прочь. А твои живут по закону, по божьему — чтят отца своего и матерь свою. Как в старину бывало. Тогда и по двадцать душ семьями жили. Вот как! Зато и нужды не видели. Да взять, к примеру, батюшку твоего, Тимофей Ильич. Пока жили вы при нем все четверо братьев с женами и детьми, да пока держал он вас, покойная головушка, в своем кулаке — был и достаток в доме у Зориных. А как разбрелись сыновья после смерти отца по своим углам, так и одолела их нужда поодиночке-то. Остался изо всех братьев один ты, Тимофей Ильич. Спас тебя Микола Милостивец от смерти и на германской войне, и на гражданской…
Поймав, наконец, рыжик, сват затолкнул его в рот и масляно прищурился.
— Прежде-то, помню, Зорины к успенью пива по пятнадцать ведер ставили…
— Не хвали, Степан, старую жизнь, — отодвинул от себя рюмку Елизар. — И в больших семьях житье было не мед. Знаю я. Чертоломили весь год, как на барщине. А что до согласия, то и у них до драк доходило. А все из-за чего? Из-за того, что жили-то вместе, а норовили-то всяк на особицу. Сначала бабы перессорятся, а потом и мужики сцепятся, пока их большак не огреет костылем. Большака только и боялись. Не уважь его — так он без доли из дому выгонит. Такая у него власть была. Ну, жили посправнее. Да только семей-то таких две-три на всю деревню было, а остальные из лаптей не выходили.
— Зато ноне в сапогах все ходят! — усмехнулся горько Григорий, почесывая плешивую голову.
— Все не все, а многие лучше прежнего-то живут!
Тимофей хвастливо вставил:
— Ноне, при Советской власти, одни лодыри в лаптях ходят. А которые работают, как я, к примеру…
Елизар обидчиво скосил на него пьяные глаза.
— Мы вот с дядей Григорием вроде и не лодыри, а только по праздникам сапоги-то носим.
— Верно! — дохнул густо луком Григорий. — А почему? Коли лошадь не тянет, на дворе коровенка одна, а на семь душ один работник — как ни бейся, а от нужды не уйдешь.
Тимофей привстал, дернул себя виновато за бороду.
— Постой. Не про тебя речь, дядя Григорий, ты человек хворый; и не про тебя, Елизар, у тебя лонись лошадь пала…
— У каждого своя причина! — медленно остывая от обиды, перебил Елизар.
Растерянно садясь на место, Тимофей пожалел его:
— Кабы тесть маленько тебе помог!
Елизар кинул вилку на стол, блеснул зелеными глазами.
— Не поминай про тестя, дядя Тимофей. Он добро не своим горбом, обманом нажил. И давать будет — не возьму!
Настю словно укололи в спину — выпрямилась сразу, вскинув голову и сощурив потемневшие глаза.
— Тятя мой никого не обманывал и чужого не брал! Сами наживали. От зависти на нас люди злобу имеют. А что торговал, так на это от власти запрету не было…
— Молчи! — тяжело стукнул по столу ладонью Елизар. — Я твоего папашу наскрозь знаю…
— Вот что, гости дорогие, давайте по-хорошему, тихо, мирно… — поднялся сват Степан, на обе стороны разглаживая сальными руками сивые волосы. Покачнулся, сел опять, уронив кручинно голову на костлявое плечо жены.
— Подхватывай, сват!
Сбивая крошки студня с редких усов, из темного рта Степана пробился тонкий вой:
Чудный месяц плывет над реко-о-ою…
Бабы пронзительно завизжали разными голосами:
Все объято ночной тишино-о-ой.
Заглядывая в красивое сердитое лицо жены, Елизар обнял ее и покрыл бабьи голоса угрюмым басом:
Только видеть тебя бесконечно,
Любоваться твоей красото-о-ой.
Она вывернулась из-под его руки, глядя чужими глазами в окно и вздернув обиженно верхнюю губу.
— Отстань.
— Нет, ты ответь мне! — настойчиво теребил Елизара за плечо Тимофей. — Я, по-твоему, как? Тоже обманом хозяйство нажил? То-то. Уметь, брат, надо жить-то!
Елизар выпил рюмку водки, густо крякнул и поддел на вилку зыбучий студень.
— Чего тут уметь-то? У тебя в семье все работники, и сам ты в силе. Поглядеть бы, как ты хозяйствовать будешь, ежели ребята по своим домам уйдут.
— А пошто им уходить от меня?! Им и со мной не худо! — похвалился пьяно Тимофей. — Ребята меня слушаются, только им скомандую. Утром встану: «Васька, поезжай пахать! Тебе, Мишка, на мельницу! А ты, Олешка, в лес пожню чистить!» У меня, брат, все по плану. Кругом — бегом. Попробуй не сполни моего приказа!
И опять похвалился:
— Надо уметь жить-то!
Елизар спросил, усмехаясь:
— Давно ли ты, Тимофей Ильич, жить-то научился? Я хоть и мальчишкой был, а помню, как ты на Яшку Богородицу батрачил.
— То при старом режиме было, Елизар Никитич, а ноне Советская власть.
— И при Советской власти бедноты хватает, — вздохнул угрюмо Елизар. — Ты после войны-то никак тоже года три, а то и четыре маялся, пока сыновья в силу не вошли. А до этого не лучше жил, чем я сейчас.
Тяжело моргая, Григорий перебил их:
— Вчерась у меня мужики из Сосновки ночевали. Ездили на станцию за удобрением да припозднились. Ко мне и заехали. Сказывали, будто у них которые хозяева второй год сообча землю обрабатывают. Шибко хвалили: хлеба намолачивают много. Не бедствуют, как раньше.
Елизар встрепенулся, спросил:
— Работают сообща, а хлеб делят как? По душам?
— Да рази ж это справедливо? — дернулся на лавке Тимофей. — У меня, к примеру, все работники, а у другого одни рты; у меня земля удобрена, а у другого тощая…
— Пошто?! — унял его Григорий. — Машины обчие, а земля своя. Сколь на ней вырастет, столь и получай.
Вынув из пива жидкие усы, Степан осторожно поставил кружку перед собой.
— Нам это ни к чему. Пущай Ванька Синицын идет в артель, ему больше всех надо. Верно, Тимофей Ильич?
— Верно, сват. Елизар зло усмехнулся.
— Вам-то оно, верно, ни к чему. А вот нам с Григорием Ивановичем в самый бы раз. Не в артель, так в коммуну — в Степахино.
— С богом! — хихикнул Степан. — Ваньку-то Синицына не оставьте. С собой его, с собой прихватите…
— И не выдумывай! — подскочила вдруг Настя, оборачивая к мужу искаженное страхом и гневом лицо. — Ни в жизнь не пойду. Ни в артель, ни в коммуну. Накажи меня бог!
Елизар, пьяно смеясь, силой посадил ее рядом.