— Замерз, брат, как собака. Всю вселенную обошел сегодня…
— Чего же ты надрываешься так?
— Да ведь охота пуще неволи.
Достал с печки меховые унты, обулся, сел опять рядом.
— Только ли охоту тешишь? — глянул на него с усмешкой Роман Иванович. — У тебя вон хозяйство стало большое, оно не только ухода, а и расхода требует.
Степан усмехнулся.
— Поди, думаешь, спекулирую, взятки беру? Нет, дружок, все своим горбом зарабатываю! И дело мое безгрешное: зимой лисицу, волка, зайца поймать, а летом — отроек словить, грибов и ягод заготовить. Целую пасеку вон наимал пчел-то…
— Колхозные, поди?
— И колхозные попадаются.
— Нехорошо вроде колхозные присваивать…
— Все по закону, Роман Иванович. Раз упустили рой, значит, не хозяева ему.
— И как же ты их ловишь?
— Тоже труд нужен. Колоду сделаю, натру ее мелиссой, чтобы на запах пчелы летели, а потом эту колоду в лес везем с бабой да поднимаем на дерево. Глядишь, денька через два-три и прилетит рой туда. Ну, берешь его на свою пасеку, либо продаешь.
— Не понимаю, Степа, зачем ты из колхоза вышел? Ну сам лесником работаешь, а жена в колхозе пускай бы…
Степан не успел ответить, как из-за кухонной занавески выскочила Гранька, словно кипятку на нее плеснули.
— Что, я дура, что ли? Чертомелить зря!
Даже не взглянув на нее, Степан сказал:
— Я не супротив колхоза. Кабы порядок там, разве ушел бы я оттуда? Так ведь оттого и ушел, что порядка не стало. Зверофермой в колхозе я заведовал. Люблю всякое зверье. Ну только вижу — нет никакого внимания к звероферме, а из-за этого колхозу один убыток, да и мне напрасные попреки и выговора. Взял и ушел.
— А ежели по-настоящему ферму оборудовать?
— Можно тогда подумать.
— И не выдумывай! — пулей вылетела опять из кухни Гранька. — Нечего нам в колхозе делать. Хватит, настрадались…
«Не больно ты, видать, настрадалась!» — глянув исподлобья на нее, подумал Роман Иванович. И повернулся опять к Степану.
— Газеты читаешь? Видишь, что делается в колхозах после сентябрьского Пленума? А ты на стариковской должности укрываешься!
— Верно, больше стало колхознику внимания. И веры больше стало от партии и правительства. Это ничего, это, я скажу, очень хорошо даже.
— Али тебе худо живется? — уже не на шутку встревожилась Гранька, присаживаясь к столу. — Сыты, одеты, обуты. А пока в колхозе жили, что видели?
Не слушая ее, Степан пожаловался:
— Мне без людей скучно, Роман Иванович. Я воспитывался в колхозе, на народе. И очень обидно было в лес от колхоза хорониться, да что сделаешь! Савел Иванович меня заставил, он меня с колхозом разлучил. А за хорошим председателем почему же в колхозе не жить?!
— Выберут хорошего.
— Поглядим, как оно будет…
— И глядеть нечего! — не унималась Гранька.
— Ты, Граха, молчи! — прикрикнул на нее Степан. — Сходила бы лучше к Дарье на полчасика.
Сердито сопя, Гранька оделась и молча стукнула дверью.
— Не хочу говорить при ней, — объяснил он, — а говорить надо. Растревожил ты меня!
И впервые взглянул в лицо Роману Ивановичу загоревшимися глазами.
— Я, дружок, вот как болею за колхоз, хоть и не колхозник нынче! С кровью от колхоза отрывался. Ну только нельзя мне больше там жить стало. Все делалось не по уставу. Указчиков много, а хозяина нет. Скажу тебе, до того я замучился, что собирался в Москву письмо писать. А потом подумал: «Ну чего я туда буду соваться? В правительстве люди сами с головой и без меня все знают. Еще посмеются, думаю, надо мной. Вот, дескать, умник тоже нашелся! А то и за ворот сгребут!» И опять думаю: «А может, не знают они, не видят сверху-то, что у нас тут делается, может, не доходит до них, думаю, недовольство народа, может, очки им втирают бюрократы? Ну только опять же думаю, не могут они не знать… Знают! А не знают ежели, обязаны знать и думать о нас…» Ладно ли говорю?
— Говори, говори…
— Ну-ка, возьми карандаш, Роман Иванович. Пиши.
Степан сказал на память, сколько в прошлом году получил колхоз хлеба, сколько сдал в госпоставки и за услуги МТС, сколько засыпал на семена и сколько после этого осталось колхозникам на трудодни.
— Посчитал? Вот и погляди сам теперь: половину урожая колхоз наш государству отдал. А колхознику сколько осталось? Триста граммов зерна на трудодень. Да ведь он еще и налог платит. Какой же интерес ему в колхозе работать?
— Что же ты хочешь сказать? — бросил на стол блокнот и карандаш Роман Иванович. — Государство обирает колхозы? Так?
— Да про это разве я говорю! — обиделся Степан. — Неужели не понимаю я, что не может государство с колхозов меньше брать. Ему народ кормить надо! А рассудить если, так и берет оно немного. Ведь кабы мы не шесть, а пятнадцать центнеров пшеницы с гектара получали, нам бы хлеба девать было некуда после расчета с государством. Ну только с Савелом Ивановичем не добиться такого урожая.
— Почему же?..
— Я тебе, Роман Иванович, так про него скажу. Сам по себе человек он честный. Не хочу на него зря грешить! Колхозного крошки не возьмет и другим не даст. За это хвалю. Да ведь вот беда с ним какая: никому не верит и никого не слушает! Командует один, а кто ему поперек скажет, тому житья от него не будет. И о колхозниках не думает. Ему бы только директиву поскорее выполнить и рапорт начальству дать, а там хоть трава не расти…
— По-твоему, что же — директивы не обязательно выполнять? — жестко усмехнулся Роман Иванович.
— И чего ты сердишься?! — еще больше обиделся Степан, вскидывая на него с укором чистые серо-синие глаза. — Директиву с умом выполнять надо! Ведь начальство, которое директивы пишет, оно не знает, где, что, когда и сколько на нашей земле сеять выгоднее. А Савел-то Иванович должен знать, ведь родился тут. Так зачем же он по директиве сеет? Ну, начальству угодил, план сева перевыполнил, а посеял не там, не то, не так и не вовремя. И колхозников без хлеба оставил, и государству прибытка нет… Не имеет он своего соображения, вот что я скажу, Роман Иванович. Предпишут ему из района головой в омут нырнуть, он и спрашивать не станет: «Зачем?» Только пятками сверкнет!
Ничего не ответил Степану Роман Иванович. Губы покусал в раздумье, спросил погодя:
— Ты решения Пленума читал?
— Я три газеты выписываю. Все читаю, чего в них пишут…
— Ну и как ты думаешь теперь?
— Да ведь как? — неохотно отозвался Степан. — Можно дело поправить, если всурьез возьмутся…
— А ты, значит, не хочешь с нами поправлять? — встал из-за стола Роман Иванович.
— Про меня другой разговор… — сердито вздохнул Степан, глядя в окно.
И пока Роман Иванович одевался, не сказал больше ни слова.
На улице было кругом белым-бело от свежего чистого снега. Но оттепели за снегопадом не чуялось: морозный ветер насквозь прохватывал выношенную шинель.
В калитке Роман Иванович столкнулся с Гранькой. Она возвращалась, видно, от соседки. Проходя мимо, выпрямилась, поджала губы и еще плотнее прихватила на груди серую пуховую шаль.
Обдумывая, как бы ему рассердить курьевских коммунистов, чтобы смелее брали они судьбу колхоза в свои руки, Роман Иванович не заметил, как до правления дошел. Встряхнулся от дум, когда за скобку взялся.
Четырех часов еще не было, а коммунисты уже собрались все. Недружно, вразнобой ответили на приветствие, не меняя понурых поз. Ни смеха, ни шуток, ни споров, какие бывают обычно перед собранием, не услышал сегодня Роман Иванович. Женщины и те сидели молча, сложив руки на коленях.
И только Савел Иванович, в новом черном френче, на который не забыл он перецепить со старого пиджака высветлившийся орден, был самоуверенно невозмутим. Сидел один за столом и, похохатывая, рассказывал шоферу Малявину, как добился в райисполкоме концентратов для скота. Малявин слушал его с угрюмой почтительностью, почесывая худую небритую щеку и нетерпеливо кося хитрые глаза на стол, где лежали накладная и путевка для подписи.
— Начинать бы! — несмело сказала из угла Парасковья Даренова.
Савел Иванович шевельнул бровями, стал читать бумаги, строго наказывая Малявину:
— Будешь за старшего. Выезжай завтра. Да гляди, чтобы городские шофера не растрясли корм…
Подписал милостиво бумаги, не спеша спрятал авторучку и так же не спеша полез из-за стола, освобождая место Зорину.
Роман Иванович, сидя на диване рядом с Ефимом Кузиным, все поглядывал украдкой на Марусю, но она жадно перелистывала у окна какую-то книгу и даже головы рыжей не подняла, чертовка.
Вяло выбрали президиум, даже не выбрали, а согласились с предложением Савела Ивановича, чтобы собрание вел сам секретарь Федор Зорин, а протокол писал кладовщик Негожев, благо сидел рядом, у стола. Столь же вяло утвердили повестку дня. Правда, услышав, что будет прием в партию, оживились несколько и начали оглядываться. Помня в лицо всех курьевских коммунистов, Роман Иванович тоже оглядел все собрание, гадая про себя, кого же предстояло принимать в партию, пока не увидел с отрадным удивлением Елизара Кузовлева на табуретке у самого порога.
Должно быть, Елизар Никитич не знал, что вопрос о приеме в партию всегда обсуждается первым: объявление председателя застало его врасплох. Встрепенувшись, он быстро встал и снял шапку.
Зорин громко зачитал заявление Кузовлева, анкету рекомендации, потом спросил собрание:
— Биографию будем слушать?
— И так знаем… — заворчал тихонько Ефим Кузин. — Чего из него душу зря тянуть!
Однако биографию по настоянию Савела Ивановича решили послушать. Так как дофронтовая и послефронтовая жизнь Кузовлева у всех была на виду, Елизар Никитич принялся рассказывать подробно, на каких фронтах, в каких дивизиях и полках он был и в каких боях участвовал…
Савел Иванович перебил его строго:
— Ты вот, Елизар Никитич, в анкете там пишешь, что орденом Красного Знамени награжден. А ни разу у тебя ордена этого не видел никто. Почему его не носишь? Почему неуважение такое к боевой награде выказываешь?