— Хорошо, что поспешили, а то не застали бы отца. Помрет уж, видно, не сегодня-завтра. Спрашивает все про вас каждый день… Да идите скорее в дом!
Увидев отца, Василий захлюпал, как ребенок. Михаил тоже, сняв очки, начал вытирать глаза платком.
— Вот и приехали… — слабым голосом заговорил старик, силясь приподняться на постели. Потом устало махнул белой костлявой рукой и опустил тяжелую голову снова на подушку. — Спасибо вам, сыночки… думал, не увижу.
Хотя на щеках его тлел еще румянец, но глаза потускнели, нос заострился.
Мать сидела у отца в ногах, не сводя с него скорбных глаз.
В избу тихонько заходили люди, разговаривая шепотом и толпясь у двери.
Растолкав баб и ребятишек, подошел к умирающему Назар Гущин, встал около него и снял шапку.
— Узнаешь ли, Тимофей Ильич?
— Ты, Назарко?
— Я… Проститься вот пришел… — Заглянул в лицо Тимофею, низко нагнув плешивую голову. — Уходить, значит, наладился?
— Пора уж, Назар Тихонович. — Кабы работать мог, позадержался бы еще, а то… Какая без работы жизнь? Да и косточки скучают, просят покоя…
Назар часто заморгал мокрыми глазами.
— Шибко я тебя уважал, Тимофей Ильич, за твою великую доброту. Помнишь ли, от какого позора спас ты меня? Другой не пожалел бы, а ты…
Опустился на колени и поцеловал сухую горячую руку старика.
— Я тебе, слушай-ко, Тимофей Ильич, березку ужо на могилу в ноги посажу. От засеки привезу. Выберу которая покудрявее…
— Спасибо, голубчик.
Назар встал, вытер глаза рукавами, поклонился низко Тимофею.
— Прощай, коли так…
И ушел сразу, согнувшись и опустив плечи.
Вечером зашли к Зориным Роман Иванович, Трубников, Елизар Кузовлев, Ефим Кузин — все сразу. Постояли молча у постели умирающего. Старик долго глядел на них, не узнавая. Закрыл устало глаза. Соломонида махнула рукой, чтобы уходили все.
Когда изба опустела, Тимофей задремал, тихо и ровно дыша. Сыновья стали уговаривать мать отдохнуть немного, но она осталась около мужа.
— Идите сами отдыхайте, с дороги-то. Посижу я с ним. Да и получше ему, видать, стало…
Тогда оба пошли в прохладные сени и легли там, не раздеваясь, на старый тулуп, брошенный на пол и покрытый простыней. Михаил скоро уснул, а Василий долго ворочался с боку на бок, все вспоминая, как уходил молодым из родительского дома вместе с братьями. Давно ли, кажется, было это? Вчера будто. А прокатилось с того дня тридцать лет! Вот и сам он стариком стал, и у Мишки внуки растут, а Алешка, самый младший, тоже вон уже в годах…
Думалось Василию об отце легко и хорошо. Хоть и не больно ласков был батько с сыновьями, когда вместе жили, хоть и учил, бывало, не только словом, а и чересседельником, хоть и обижал зря иной раз, но прощал ему Василий сейчас все и жалел его. Как ни суди отца, а вырастил всех троих терпеливыми, в жизни цепкими, до работы жадными и перед людьми честными.
Под утро Василий задремал ненадолго, а когда открыл глаза, Михаила рядом не было. Накинув пиджак, вышел на крыльцо. Брат сидел с папиросой в зубах на пригорочке, у старой яблони, опершись на нее спиной. Василий подошел к нему, сел рядом, спросил:
— На отца глядел?
— Глядел ночью. Ничего, спал он. Хотел я мать сменить, да отослала обратно…
Помолчали оба. Над лесом уже вздымалось огромное бледно-розовое солнце, плавясь и переливаясь, как сталь в печи. Под лучами его безмолвно пылали оранжевым пламенем в саду вянущие березы.
— Пойду еще проведаю… — поднялся Василий.
В избе было сумрачно и тихо. Мать дремала на табуретке у кровати, уткнувшись головой в ноги отцу. Устала, видно.
Отец лежал, вытянувшись и уронив худую руку с постели. Лицо его было спокойно, белая борода распушилась на груди. Не просыпался, должно быть, с вечера.
«Может, полегчало!» — подумал Василий и тихонько подошел к постели. Поправил съехавшее одеяло, стал поднимать отцу руку на грудь. Рука была холодная и тяжелая.
Василий прирос к полу от испуга и жалости. У него не хватило сил разбудить мать. Он вышел в сени, спустился в сад и, всхлипывая, сказал негромко брату:
— Мишка, умер батька-то у нас!
Оба долго молчали, опустив головы. Стояла такая торжественная утренняя тишь, что только и слышно было, как падают в саду с глухим стуком на землю переспевшие яблоки…
Вышла на крыльцо мать и, по обычаю, запричитала, завыла в голос.
И по этому тоскливому вою узнали все в Курьевке, что Тимофей Зорин ушел из жизни.
Обмывая днем тело и убирая после покойника постель, бабы нашли под подушкой измятый конверт, перевязанный накрест ниткой. Василий вскрыл его. В конверте было 500 рублей и тетрадный листок бумаги, на котором твердым отцовским почерком расписано было, кого попросить сделать гроб и вырыть могилу, кого позвать на поминки и сколько взять вина.
Братья так и сделали все, как наказывал им в завещании отец. Только насчет поминок Михаил нерешительно сказал:
— Надо ли, Васька, поминки устраивать? Оба мы коммунисты, а религиозный пережиток соблюдаем.
Василий возразил сердито:
— Испугался, что осудят? Эх ты ученый-недопеченый! Батько ведь тоже в бога не верил, и не для себя он поминки заказывал, а для людей, чтобы каждый подумал о себе: «А будет ли меня чем помянуть?» Сделаем уж все по нашему русскому обычаю…
…До самого кладбища братья несли гроб на руках, дивясь, до чего отец стал легкий. Вернулись с кладбища уже вечером.
Помянуть Тимофея Зорина пришли званые и незваные. Чтобы усадить и накормить всех, пришлось открыть двери в сени и ставить там еще два стола. Парасковья с Настасьей Кузовлевой просто умаялись, подавая угощение. Вина Василий не велел много давать: время уборочное, не перепились бы люди!
Худенькая и маленькая, мать казалась во всем черном еще меньше. Но и в горе не теряла она голову. Выпрямившись и крепко сжав губы, зорко оглядывала застолье, то и дело командуя:
— Настасья, Назару щей забыла налить!
— У Андрея Ивановича рюмки нет, Парасковья.
— Ефросинья, добавь хлеба Елизару!
— Разливай, Михаил, вино!
Когда задымились во всех тарелках говяжьи щи, поднялся за столом Елизар Кузовлев.
— Помянем, дорогие товарищи, Тимофея Ильича. Хороший человек был, земля ему пухом! Много добра я от него видел да и другие, думаю, тоже.
Назар Гущин, оглядывая всех ястребиными глазами, захрипел:
— Я вот живой сижу тут средь вас, а может, и не было бы меня давно, кабы не Тимофей Ильич…
Смигнул слезы и махнул рукой.
— Что промеж нами было, не скажу никому. Совести моей для этого не хватает. Лишь то скажу — от погибели он меня спас. Один человек только и знает здесь про это, ежели не забыл…
И повернулся тяжело к Трубникову.
— Должен ты про это помнить, Андрей Иванович.
А как не помнить было Трубникову: застал раз ночью Тимофей Ильич Назара на току с мешком колхозной ржи. Сидеть бы в тюрьме Назару десять лет, да поверил ему Тимофей Ильич, не выдал его. И сам Андрей Иванович, придя на ток, хоть и догадался тогда же обо всем, а виду не подал. Тоже в Назара поверил. Чуя сейчас тяжелое молчание за столом, сказал негромко:
— Забыл я, Назар Тихонович. Да не все нам и помнить надо.
Ложка задрожала в руке Назара, он положил ее на скатерть, захрипел упрямо:
— Сам покаюсь, как умирать буду…
А Трубников говорил уже о другом:
— Косить нас Тимофей Ильич, помню, учил. Я только что из города сюда приехал, а Роман Иванович был еще мальчишкой в то время…
— Ну и досталось же нам с тобой от него! — заулыбался Роман Иванович. — «Экие вы, говорит, бестолковые оба, да косорукие…»
С другого конца стола слышался обмякший бас Кузовлева:
— До самого смертного часа Тимофей Ильич за колхоз душой болел. А посчитать бы, сколько хлеба за свою жизнь вырастил! Целым поездом, поди, не увезешь.
Савел Иванович, разговаривая в сенях с кем-то, пьяно жалел:
— Трудолюбивый был старик, правильный… Пожить бы ему еще!
Сыновья растроганно слушали все доброе об отце, и, когда люди разошлись, Василий сказал:
— Не убивайся, мать. Дай бог всякому так прожить, как батько наш.
Она вздохнула, выпрямилась и приказала спокойнее:
— Будете завтра оградку отцу заказывать, пусть пошире сделают, чтобы и на меня хватило. А ты, Алексей, покрась ее, как поставим, да попригляднее, голубенькой краской. Слышишь?
Не успел Роман Иванович с гостем после завтрака день свой распланировать, как под окнами остановилась и уткой закрякала бежевая «Победа». Потом дверца ее открылась, на землю ступила нога в большом желтом туфле и клетчатом носке…
— «Сам!» — обеспокоенно сунулся в окно Роман Иванович.
Нога убралась опять. И тут из машины, как из глубокого колодца, долетел приглушенный тонкий крик:
— Выходи, Роман Иванович, по епархии твоей поедем!
И немного погодя:
— А где твой гость?
— Тут.
— Зови его с нами.
За неделю дважды пытался Трубников увидеть секретаря райкома, но ни разу не заставал его на месте: Додонов метался по району из конца в конец на своей «Победе» с утра до ночи.
И вдруг такая неожиданная возможность поговорить с ним!
А поговорить было о чем: успехи степахинских колхозов не только обрадовали, но и тревожно озадачили Трубникова. За невинной маленькой курьевской показухой с переводом Тимофея Зорина в «коммунизм» начал он подозревать большую, районную показуху.
Но сколь сильно закусили удила районные руководители в своем стремлении выскочить вперед во что бы то ни стало? По честному ли недомыслию и горячке, как Роман Иванович, выдают они желаемое за действительное, или же из хвастовства, из честолюбия, из карьеризма? И понимает ли сам Додонов, куда эта показуха ведет и чем она обернуться может?
С этими мыслями и вышел Трубников за Романом Ивановичем на улицу.
— Ну, здравствуйте! — легко вылез навстречу из машины рослый, бурый от загара, здоровяк со светлым хохолком на макушке. Подал Трубникову мягкую ручищу. — Слыха-ал, слыха-ал, от старожилов здешних слыхал про вас…