Михаил насупился, покраснел, но сказал вежливо:
— Учтем.
Кузовлев махнул рукой трактористу, чтобы ехал.
— Вот глядите! — присел он на корточки, когда агрегат тронулся. — Весь валок лежит на стерне.
Додонов тоже присел, кряхтя.
— А если пшеница будет реже? — сердито спросил он.
— Надо жать ее не на полный хедер, тогда валок будет меньше и удержится.
— А если начнутся дожди? — придирчиво допытывался Додонов.
Зоя Петровна тоже присела рядом с ним, усиленно мигая Кузовлеву.
— Нам с Елизаром Никитичем дождь не страшен! Пусть льет хоть неделю. Валок-то, видите, на стерне лежит, как крыша. Сверху солнце будет его сушить, а снизу — ветер. Через два дня после дождя молотить можно будет.
Додонов сумрачно поднялся и пошел к машине. Все нерешительно потянулись за ним.
Усталый шофер сладко спал на баранке, забыв выключить радио.
Спокойно и бесстрастно диктор сообщал, что правительство Чехословацкой Республики серьезно обеспокоено плохими видами на урожай в нынешнем году и что в среднем по Республике ожидается сбор не больше восемнадцати центнеров пшеницы с гектара вместо обычных двадцати пяти.
Все переглянулись, не говоря ни слова. Додонов ошеломленно и тонко крякнул, Роман Иванович принялся озадаченно скрести ногтями небритую щеку, напустив густые брови на глаза, а Кузовлев низко нагнул крутолобую голову, словно бодать кого собрался.
Поняв, что не место и не время сейчас итожить спор свой с лектором, Додонов заторопился:
— Теперь мы в Белуху, а оттуда — в райком. Ты, Роман Иванович, поедешь с нами, а вы, Елизар Никитич, проверьте тут с Зоей Петровной способ ваш хорошенько, и к пяти — оба на экстренное бюро…
— Аркаша! — с удивлением услышал Трубников зазвеневший вдруг заботой и участием голос Зои Петровны. — Обедать приезжай домой. Ровно в три.
Додонов грохнул дверцей, будто выстрелил.
— Ну, Васька, пора домой собираться! — объявил неожиданно брату Михаил, сбегая по ступенькам крыльца в сад, где Василий с Алексеем чистили рыбу.
— Успеем! — лениво поднял Василий белую голову. — Поживем еще хоть недельку у матери.
Михаил фыркнул на него:
— Тебе все лето можно тут брюхо греть, ты на пенсии, а я через пять дней на заводе быть должен.
За три недели Михаил отоспался, посвежел, немного даже округлился на материнских блинах и на парном молоке, но добрее не стал. Ко всем прицеплялся, над всеми посмеивался, всех задирал. Ероша мелкие серые кудри, подошел к берестяной кошелке с рыбой, небрежно ткнул ее узконосым туфлем, заглянул внутрь.
— Где ловили?
— В Иваньевском… — нехотя ответил Василий, ожидая какой-нибудь каверзы от брата.
— Одни щурята, гляжу я, да пескари… — разочарованно отвернулся Михаил. — В Иваньевский плес не только ведь щуки, а и осетры заходят с паводком…
— Взял бы да поймал, — огрызнулся Василий, — чего же ты моих щурят одних ешь?
— От нужды и кошка траву жует! — грустно вздохнул Михаил. — Уж я, кабы время было, поймал да угостил бы тебя свежей осетриной. А ты вот, бездельник, пичкаешь меня заморенными пескарями…
— У тебя, Мишка, я это давно замечаю, с печенкой что-то неладно, — обеспокоенно сказал Василий. — Или, может, желчь в тебе разлилась. Больно ты злой стал! Самая первая примета: если человек на всех кидается, значит, печенка у него болит. Как приедем домой, валяй сразу в поликлинику. Такую болезнь запускать нельзя.
Михаил бережно поддернув брюки в коленях, присел на траву.
— Я ведь, Васька, всерьез тебе говорю: пойдем собираться, а то я один уеду.
Потряхивая рябого пескаря на ладони, Василий сказал с укором, после долгого раздумья:
— Приехали мы в родное гнездо, Мишка, отца похоронили… У нас горе, у матери — вдвое. А ты… бежать торопишься!
— Кабы я в отпуск приехал сюда! — взъелся обиженно Михаил. — А меня и всего-то на две недели отпустили, включая дорогу. Хорошо еще, что начальство задание попутно дало — новые машины в эксплуатации проверить…
— Ну и проверяй, не спеши! — посоветовал Василий, ловко вспарывая живот пескарю.
— Я проверил. Чего же еще?!
— Он проверил! — усмехнулся Василий презрительно. — Видел я, как ты проверял. В новых брючках да в штиблетах заграничных покатался неделю с трактористами в поле, даже рук не замарал ни разу. Он проверил! Нет, ты на машине своей все лето поработай, да матюков за нее от механизаторов послушай, да перемонтируй ее сам, вот и будешь знать тогда, где напортачил. Конструктор липовый! Тебя в машину надо, как котенка, носом тыкать всякий раз, а то лепишь их, абы поскорее только: сбил, сколотил — вот колесо! Сел да поехал — ах, хорошо! Оглянулся назад: одни спицы лежат. Верно, Алешка?
Не ввязываясь в спор, Алексей хохотал только. Сколько он помнил, братья хоть и неразлучны были, а ссорились и подзуживали друг друга всю жизнь.
— Что ж я, по-твоему, на каждой своей машине по полгода ездить должен? — щурил на Василия насмешливые глаза Михаил. — Это слишком накладно государству будет. Во всяком деле головой работать побольше надо, а не тем местом, которым сидишь. Мудрость, купленная опытом, говорят, дорого обходится…
— Не дороже дурости! — свирепел сразу Василий. — Думаешь, ты государству дешево обошелся? Да ты металла зря извел больше, чем я выплавил. И мне обидно, что на такого дурака всю жизнь я работал.
Отвернувшись, Василий надулся и побагровел:
— Уйди с глаз долой, и говорить с тобой не хочу…
— Да будет вам, петухи старые! — пристыдил братьев Алексей, чуя, что в горячке они и поцапаться могут. Бывало это у них не раз.
Притворно зевнув, Михаил поднялся, спросил Василия мирным голосом:
— Так не поедешь, стало быть, сегодня?
Василий ополоснул руки в ведерке.
— Ну поедем, черт с тобой! Матери-то говорил?
— Нет еще.
Узнав, что сыновья решили уезжать, мать молча и спокойно принялась сама готовить им подорожники, но, когда Василий с Михаилом стали укладывать чемоданы, затосковала вдруг. Присела на лавку и, уронив руки на колени, отрешенно уставилась в угол.
Стараясь отвлечь мать от тяжелых мыслей, сыновья держались дружно, разговаривая без умолку. Василий то и дело советовался с ней, что и куда положить. Алексей, помогавший братьям собираться, просил у матери то нитку, то газету. Даже Михаил посветлел, поласковел, расшутился, как раньше бывало.
— Хватит, Васька! — говорил он испуганно брату, наблюдая, как тот укладывает в чемодан пятый пирог. — Ты бы еще картошки полмешка с собой взял!
— Дорога дальняя, съедим! — успокоил Василий, бережно завертывая в белье десятка полтора вареных яиц.
Подмигнув матери и Алексею, Михаил горячо пожалел брата:
— Не бережешь ты себя нисколько. Тяжело ведь до станции нести тебе будет!
— Почему же мне? — вскинулся Василий сердито.
— А как же! — спокойно удивился Михаил. — Для меня и одного пирога много. Дай-ка, между прочим, его сюда, я в карман себе положу.
И пригрозил, видя, что Василий втискивает в чемодан еще две бутылки молока:
— Имей в виду, Васька: несу чемодан только полдороги!
Мать даже не улыбнулась на эту шутливую перебранку. Поэтому братья обрадовались, когда в распахнутом окне появилось большеносое личико Егорушки Кузина.
— Здорово, хозяева! — прокричал тонко Егорушка. — Письмецо вам, Алексей Тимофеевич.
Порывшись в сумке, он достал большой пакет.
— Получайте. И газетки сейчас дам. Раньше я их завсегда в собственные руки Тимофею Ильичу вручал. Идешь, бывало, а он уж дожидается у окошечка. Любил, покойная головушка, газетки читать…
Алексей взял письмо, убежал с ним в горницу, а Василий разговорился со стариком.
— Давно ли почтальонишь, Егор Алексеевич?
— Двадцать второй годик топаю.
— А как здоровьишко?
— Пока в колхозе работал, недужилось часто, а как письмоносцем стал — никакая хворь меня не берет! — похвалился Егорушка весело. — А почему? В ходьбе живу потому что. Скажу тебе, Василий Тимофеевич, самая это наилучшая физкультура для тела. Ну и опять же расстройства нервного нет в моей должности. Как я служу честно, то завсегда у начальства в почете и уважении.
— Вроде бы на отдых тебе пора, а ты все еще бегаешь!
— Потому и остановиться не могу, что разбежался больно шибко…
Мать зазвенела посудой в шкафу, протянула через голову Василия рюмку водки.
— Помяни, Егор Алексеевич, старика моего. Да зашел бы! Студня вот закусишь…
— Не могу заходить, Соломонида, на службе я. А рюмочку на ходу выпью за помин души дорогого Тимофея Ильича.
Когда Егорушка выпил вторую, Василий сказал шутливо:
— Гляди, как бы старуха твоя не заметила, что ты под хмельком!
— Эх, милай! — крякая и вытирая жидкие усики, засмеялся Егорушка. — Да я коего году корову пропил, и то не заметила, пока сам не сказал.
Тут даже Михаил изумился:
— Да как же это?
— Хоть и совестно, а расскажу. Года за три до войны дело было. Попала моя корова в степахинское поле. Она-таки блудня большая была, это верно. Ну переняли ее там, в колхозном овсе, акт составили. А чья корова, это им неизвестно. Стали хозяина искать, чтобы за потраву с него получить. Объявили в газетке, какой масти эта самая корова, и даже обозначили, что один рог у ей сломан. Ну, по всем сказкам, моя корова. Идти надо выручать, хоть и неохота мне за потраву платить. А баба покою не дает, каждый день понужает: «Иди, мужик, за коровой». Дура, говорю, она же у нас в запуске, молока сейчас не дает, спешить за ней нечего, пусть в чужом колхозе покормится.
Через недельку опять в газетке объявление о той же самой корове. Но я не иду за ней, вроде она и не моя. Потом слышу по радио объявление сделали. А я опять не тороплюсь. Никуда она, думаю, не денется. Прошло долгое время, встретил меня как-то пастух степахинский, Афоня Бурлаков. «Ты что же, говорит, Егор, за коровой не идешь? Ведь твоя, кажется, у нас корова-то»! Вижу, дальше тянуть нельзя. «Господи, говорю, а я ее третью неделю ищу, с ног сбился. Да как она попала к вам?» Ну пошли мы с ним в Степахино. Поглядел я на свою корову, а она хромает. Зашибли ногу ей, когда из поля выгоняли. «Нет, говорю, порченую я ее не возьму. А если, говорю, вы мне другую взамен не дадите, в суд подам». Они, конечно, не желают, на своем стоят. Пришлось подавать в суд. А как присудили мне деньги за корову, обидно им очень стало, передали дело в областной суд. Тот не разобрался толком, да и решил в их пользу. Ну тут уж меня за живое взяло. Подал я в Верховный Суд. И, веришь ли, быстренько там порешили — уплатить мне сполна деньги. Тот же Афоня Бурлаков и принес их под расписку. На радостях выпили мы с ним, конечно. И так это понравилось нам, что, веришь ли, целый месяц гуляли. Старуха моя забывать уж стала о корове, тем боле нетель я взял в колхозе. Только раз меня спрашивает: «Что же ты, Егор, деньги-то за корову не хлопочешь?» А того не знает, что у меня их нет давно. «Дура ты, говорю. Газеты читать надо. Видишь, чего сейчас в правительстве-то делается! До коровы ли им там до нашей: то одного судят, то другого. А Бухарин