— Вот бы мне такую сноху! — шутя скажет, бывало, ей тетя Соломонида. — Уж такая ли проворная да работящая!
Вспыхнет Парашка вся после этих слов да скорее вон.
И дня не пройдет, чтобы не наведалась она к Зориным: то за ведерком, то за угольками для самовара, то за советом к дяде Тимофею, а то и просто так. Посидит, посидит, слова иной раз не проронит, только уж все выглядит, все приметит. Ничего не укроется от Парашкиного глаза!
А о разделе у Зориных узнала она, даже и в дом к ним не заходя.
Да и как не узнать было: кабы все ладом у них в этот день, дядя Тимофей с утра бы ребят пахать послал, а баб — лен стелить, а то никто из них и на улицу не показывался. Василий, правда, выходил один раз во двор: овса лошадям в лукошке понес да в расстройстве-то в это же лукошко потом и воды у колодца налил. Сам дядя Тимофей на крылечке постоял маленько, потом рукой махнул, плюнул да опять в избу. А когда Василий Ивана Синицына привел, тут уж у Парашки и сомнения не осталось ни капельки: никогда дядю Ивана Синицына в дом зря не зовут, на то он и уполномоченный.
И об отъезде Василия с Мишкой узнала Парашка сразу, как увидела только, что Таисья вешает во дворе сушить вымытые котомки, а Мишка смазывает дегтем Васильевы и свои сапоги.
Но вот своего горя не могла загодя предвидеть Парашка: застало оно ее врасплох.
В день, как Василию с Мишкой уезжать, нарочно осталась Парашка дома, хоть и надо ей было лен за гумнами стелить. Принялась с утра репу убирать в огороде, откуда весь зоринский двор, как на ладошке, виден.
Вот дядя Тимофей Бурку запрягает в дроги. Видно, Василий с Мишкой в лес хотят напоследок съездить. И Таисья с ними увязалась вместо Алеши. Уехали. Совсем стало тихо у Зориных. Только вышла раз тетя Соломонида за водой с ведерком. А потом до самого обеда по двору одни куры бродили.
«Отчего же это Алеши не видно сегодня? — раздумывала Парашка и вздыхала горестно: — Тяжело ему, сердешному, будет, как братья уедут. Совсем задавит его отец, такого молоденького, работой!»
И так жалко паренька становится Парашке, что из глаз ее капают прямо на руки, смывая с них черную грязь, теплые слезы.
Пусть! Все равно никто не увидит. Никто и не узнает, что она так об Алеше думает. И сам он ничего об этом не знает. А одной-то как хорошо про него думать!
Вытаскивает Парашка желтую репу из грядки одну за другой, обрезает ботву, а ничего перед собой не видит кроме глаз Алешиных да чуба его лохматого.
«И в кого, он, Алешенька, уродился только: улыбчивый такой, разговорчивый да ласковый?! В тетю Соломониду, верно. Счастливый будет, раз в мать!»
Вышла на крылечко Парашкина мать, села на ступеньку, закашлялась, держась худыми руками за грудь.
— Парашка-а!
Сама думает вслух:
«И куда это она запропастилась, подлая?! Люди сегодня лен пошли стелить, а ей и заботы мало. Прямо никакого сладу с девкой нет! Уж не она ли это в огороде поет, бессовестная?!»
— Парашка-а!
Не слышит ничего Парашка, не до матери ей сейчас. Одну песню кончает, другую заводит, да все на соседский двор поглядывает.
А время уж к обеду. «Вон и Зорины из леса едут! Кто это навстречу им с крыльца сбегает? Алеша, верно! Да что это с ним? Как увидел братьев — бегом на задворки!»
Только принялась гадать, зачем бы это он, — хрустнула сзади изгородь. Оглянулась Парашка, а в огороде — Алеша. Лицо у него в крови, и глаза перед собой ничего не видят. Зашлось у Парашки сердце: «Уж не беда ли какая?»
Опустился Алеша на траву, зовет к себе тихонько:
— Иди-ка сюда, Параня!
Сам голову опустил, глаз не поднимает.
— Меня тятя из дома выгнал.
Кинулась к нему в испуге Парашка.
— Ой, да как же это?!
Села рядом, обняла за голову, у самой слезы ручьем.
— Беда-то какая! Да за что же?
Молчит Алеша, только губы кусает, чтобы не зареветь.
— В город он меня с Василием не отпускал, а как я на своем стоял, он меня и выгнал…
Парашка волосы ему гладит, в глаза заглядывает.
— Зачем тебе в город-то, Алешенька?
Отвернулся от нее сердито Алеша.
— Не понимаешь, дурочка. Женить он меня ладит на Маньке Гущиной. Приданого, говорит, у ней много и девка, говорит, хорошая. А мне ее не надо. Я на тебе женюсь. А что до приданого, так я тебе его сам заработаю…
Залилась Парашка румянцем, закрыла лицо руками.
— Ой, что ты говоришь-то, Алешенька! Стыдно мне.
— То и говорю. Не маленькая, чего стыдиться-то. Я бы и не сказал сейчас, кабы тятя меня не выгнал…
— Как же ты теперь, Алешенька? — в страхе подняла на него измазанное землей лицо Парашка.
Вскочил на ноги Алеша, лицо злое, брови нахмурил, сказал упрямо:
— Уеду я. Не буду с тятей жить.
Где-то на задворках напрасно кричал и звал брата Мишка. Парашка только и помнила, как обнял ее Алеша, поцеловал в щеку да сказал, уходя:
— Ты меня жди, Параня. Не ходи замуж ни за кого. Ладно?
— Ладно, — прошептала Парашка.
От радости, что любит ее Алеша, не сразу поняла она свое горе. Села на траву, залилась счастливыми слезами. А как опомнилась, бегом кинулась к Зориным. Думала с тревогой об Алеше: «Что с ним сталося? Может, одумался да вернулся домой? Только упрямый он, на своем выстоит, не пойдет к отцу. Тогда где же он теперь?»
С упавшим сердцем вошла к Зориным в избу, села на голбец, не может слова сказать.
Не было Алеши дома.
У Зориных сидели, как на поминках, сват со сватьей да дядя Григорий. Тетя Соломонида собирала на стол, уливаясь слезами; Таисья, окаменев и сложив руки на коленях, сидела на лавке, а дядя Тимофей посреди пола стоял столбом, словно забыл что или потерял.
Только Василий с Мишкой ходили веселые по избе, пересмеиваясь меж собой.
Сели все за стол. Тимофей на жену глянул, крякнул.
— Вина-то, Соломонида, осталось ли после праздника?
— Есть маленько.
Когда выпили по рюмке, Василий, мигнув Мишке, огляделся, спросил:
— Где же Олешка?
Мать с отцом переглянулись молча. Не сразу отец ответил хмуро:
— Должно, вышел куда. Догонит, как пойдем.
Сват Степан, косясь на плачущую дочь, осторожно сказал зятю:
— Ладно ли, мотри, Василий, делаешь? Не промахнуться бы! Чем ехать, пожил бы у меня, пока своего угла нет…
Василий промолчал, пощипывая усы. А дядя Григорий сказал непонятно:
— Под капель избы не ставят.
Сыновья поднялись из-за стола, начали собираться. Тимофей озабоченно им наказывал:
— В дороге не разевайте рты-то. Враз могут деньги вытащить. А без денег на чужой стороне куда? Зимогорить только. Да у меня, смотрите, баловства не допускать там. Слышишь, Василий?
— Слышу.
И в пятый раз, наверное, напомнил ему, сердито взглядывая на веселое лицо Мишки:
— За Мишкой гляди. Не давай ему воли-то! Он, кобелина, только и знает, что за девками бегать да по вечеркам шататься…
Молча присели все на лавки. Тимофей поднялся, перекрестился.
— Ну, с богом!
Мишка потянул за ремень гармонию из угла и первым шагнул в сени. Василий вышел из избы последним.
На улице братья пошли рядом, впереди всех, оба ладные, крепкие.
«Экие молодцы!» — думал Тимофей, любуясь сыновьями и горько жалея, что Василий уезжает совсем. Вслух же сказал:
— Не ревите, бабы! Не на войну провожаем.
Глотая слезы, Парашка, не званная никем, лишняя тут, потихонечку плелась сзади. Она не знала, что и думать об Алеше, где искать его теперь.
Мишка лихо вскинул на плечо ремень гармонии. Всколыхнув сердце, она залилась в руках его тонко и весело. Словно сговорившись, братья разом гаркнули:
По тебе, широка улица,
Последний раз хожу.
На тебя, моя зазнобушка,
Последний раз гляжу.
Из-под ног их во все стороны шарахнулись с дороги перепуганные насмерть куры. На улицу повыбегали бабы и девки.
Оглядываясь назад и скаля белые зубы, Мишка толкнул брата в бок. Гармонь перевела дух и запела вместе с Мишкой по-новому:
Как родная меня мать
Провожала-а-а…
Василий, наливаясь от натуги кровью, поддержал брата могучим ревом:
Тут и вся моя родня
Набежала-а-а.
— Будет вам, охальники! — закричала им сквозь слезы мать. — Постыдились бы людей-то!
Сыновья, не слушая, пели:
Ах, куда ты, паренек?
Ах, куда ты?
Тимофей хмурился все больше. Песня обидно напоминала ему о ссоре с сыновьями, о сегодняшнем разговоре с Алешкой:
Лучше б ты женился, свет,
На Арине.
С молодой бы жил женой,
Не ленился.
А Мишка, в дугу выгибая зеленый мех гармонии, пел бессовестно:
Тут я матери родной
Поклонился.
Поклонился всей родне
У порога.
Не скулите обо мне,
Ради бога.
Почесывая белый загривок, богомольный сват свернул с дороги, от срама подальше, и пошел сторонкой; дядя Григорий стал отставать помаленьку от ребят, сконфуженно посмеиваясь; только Тимофей, оставшись один, шел теперь за ними, как на веревке, нагнув голову.
За околицей, посреди поля, ребята остановились. Мишка торопливо обнял мать, ткнулся отцу в бороду.
— Гармонию, тятя, мою не продавай…
Василий, отведя жену в сторону, строго наказывал ей:
— Живи тут оккуратно без меня. Тятю и маму слушайся…
И, поправляя на плечах котомку, хватился вдруг:
— Где же Олешка-то у нас?
Отец с матерью помрачнели, будто ничего и не слышали.
Только Парашка встрепенулась, глядя на всех испуганными глазами.
Прижимая к боку Мишкину гармонию, Тимофей долго глядел вслед сыновьям, пока не скрылись оба за поворотом.
Пошли все молча домой.
Уже около самой околицы провожающих нагнал Елизар Кузовлев. Домой, видать, поспешает. До того разгорелся в дороге — и ворот у рубахи расстегнул. Поздоровался — и дальше.