Гумер БашировРодимый край — зеленая моя колыбель
РЫЖИЙ ЗВЕЗДКА(Первое мое горе)
I
Я сплю в сенях, по-мальчишечьи раскинув руки и ноги, весь разметавшись на постели, и вдруг чувствую сквозь сон, как мама шершавой своей ладонью поглаживает меня по голове.
— Вставай, сынок, вставай, — будто издалека, доносится ее ласковый голос, — больно уж ты заспался. Твои дружки давно на улице, и Хакимджа́н там…
Немного погодя мама снова окликает меня. Я и сам малость очнулся ото сна и навострил уши. На улице всхрапнула лошадь, проскрипела чья-то телега. И совсем рядом, во дворе, фыркнула наша кобыла. Это она всегда так — вроде бы говорит «спасибо», когда ей корм задают. Только с чего она средь бела дня дома оказалась?..
Я смотрю из-под опущенных век в отворенную дверь. Вон прошел отец.
— Хи-и! Неужто малый доси в постели валяется? — раздался его голос. — Чего не разбудишь? И не ведает небось, что кобыла жеребенка ему привела!
Жеребенка? Вскочив мигом, я выбежал во двор и от радости чуть языка не лишился. Вот он! Мой жеребенок! Растопырил тонкие, как палки, длинные ноги и, едва удерживаясь на них, сосет матку. Жеребенок был рыжий, а по хребту у него тянулась узкая, с палец шириной, бурая полоса. Передние ноги белые до колен, и на лбу — пятно белое, звездочка. Отец стоял рядом со мной, заложив за спину руки, и тоже радовался, глаз с жеребенка не сводил.
— Наша-то вороная давно подыскивала подходящего жеребенка, — проговорил он, улыбаясь.
— Что же так долго?
— Ишь ты! Думаешь, легко? Часто ли эдакие красавцы попадаются? А вчера в ночном встретила этого, в белых чулках, и порешила на нем остановиться…
На душе у меня сразу потеплело, и я ласково взглянул на вороную. А то она не очень-то была доброй: случалось, и близко не подпускала к себе. Да вдобавок еще у нее бельмо на глазу. И соседские ребята прямо задразнили: у вашей, мол, лошади глаз отмерз!
Теперь уж я им рта раскрыть не дам. И с отмерзшим-то, скажу, глазом вон какого жеребенка привела!
Но вороная оказалась не столь отходчивой. Только было шагнул я к жеребенку, хотел по спине его погладить, как она озлилась, запрядала ушами и, оскалив крупные желтые зубы, дернула головой, точно укусить меня собралась.
— Чу! — Отец потянул меня к себе. — Не вздумай подходить к ним! Видишь, серчает.
Прошло несколько недель. Уммикема́л-апа́й[1], старшая моя сестра, сшила жеребенку ожерелок из голубого сатина, и мы повесили ему на шею бубенчик. Качнет жеребенок головой, и бубенчик заливается, будто звенят, сыплются серебряные монетки.
Я забросил все игры и целыми днями с ним возился.
По утрам просыпался переполненный радостью, хватал ломоть хлеба и бежал к нему, к Звездке рыжему. Первое время, завидев меня, он испуганно жался к матке, но потом привыкать стал. Позовешь его, окликнешь: «Бахонька, бахонька!» — он ушами поведет, оглянется. А там, вижу, ноздри у него начинают шевелиться, к хлебу принюхивается. Дальше и вовсе осмелел, приучился мягкими серо-сизыми, как пепел, губами хлеб с ладони схватывать.
Месяца через три он у нас стал резвее резвого. И в оглобли, как прежде, не тыкался, и песьего лая не пугался. Куда там! Теперь он, заприметив собак, грозно опускал голову, точно собирался учинить над ними расправу, и, взбрыкивая, носился за ними.
А как выезжаем со двора, Звездка первый рвется на улицу, всех опережает. Какое все-таки удовольствие смотреть, когда он, разметав хвост и гриву, скачет, резвится! Вот он выгибает шею и, постукивая круглыми копытцами, мчится рысью вперед.
Хвост трубой, уши навострены! Пробежит немного и вдруг, совсем как взрослые жеребцы, всхрапнет, раздув ноздри, или вскинет голову да заржет заливисто. Ну чисто серебряный колокольчик!
Отец щурит зеленовато-голубые глаза и беззвучно смеется.
— Эх, мокроносый, эх, кривляка! — говорит он. Потом дергает вожжи и ворчит на кобылу: — Ты что ноги еле волочишь? Слушаешь, как твое дитё хвалят? Добрый конь из него выйдет…
А я в мечтах уже представлял себе Звездку стригуном, воображал, как будущим летом стану ездить с ним на выпас в Обро́шную или Мунча́лкову поляну, как поскачу наперегонки с мальчишками, а в жару поведу его купать к мельничной запруде, что за кладбищем. Да это ли только? Весной в день сабантуя въеду на нем прямо на майдан… К той поре у него уже будет кожаная уздечка, нарядная, с медными бляшками. А к зиме, глядишь, начнем приучать его к запряжке. Отец смастерит маленький хомут, санки.
Но поздней осенью, когда я с нетерпением дожидался первой пороши, отец съездил на базар, Звездка же не возвратился… Отец на своей телеге еще до нашего порядка не добрался, а я уже почуял недоброе: вороная кобыла ржала на всю деревню. Она и во дворе никак не могла уняться. Поворотится к калитке, насторожит уши, ждет. Не дождавшись жеребенка, ржет во всю мочь…
— Где Звездка?
Отец, ничего не ответив, стал распрягать лошадь. Было видно, что тревожное ржание вороной выводит его из себя, и он несколько раз со злостью на нее замахнулся. Я не смог удержать слезы.
— Перестань! — крикнул отец, хватаясь за вожжи. — Похнычь-ка еще!
Я не знал, куда деваться от горя. Весь мир померк теперь в моих глазах. Без Звездки все для меня, казалось, потеряло смысл.
Тут вышла мама.
— Не плачь, сынок, будет еще у тебя жеребенок, — сказала она и по голове меня погладила, по спине ласково похлопала. — Вот увидишь, кобыла другого Звездку приведет.
— Когда? — только и смог я выговорить, судорожно всхлипнув.
— Весной, коли будет суждено. Не нынче, так тем годом…
Горе, кажется, немного отпустило меня. В душе загорелась и долгие годы теплилась надежда: а вдруг в одно ясное утро вороная приведет такого же, как Звездка, красавца жеребенка?
Я так и дожил до взрослых лет, ожидая этого счастья.
II
Чего только не навидается, пока подрастет, босоногое егозливое племя! С того момента, как поползешь на четвереньках, до поры, когда подрастешь малость, жизнь может и приголубить тебя и тумаков надавать. Нынче рассмешит, завтра потопит в слезах. То повернется лицом, то покажет спину. Коли хватит у тебя терпения да выносливости, получишь место под солнцем. Коли нет… мало разве бугрится на кладбище крохотных холмиков?
И в самом деле, сколько напастей подстерегают деревенского мальчишку!
Еще только начинаешь ковылять самостоятельно, а на улице со змеиным шипением подбирается к тебе соседский гусак и больно, до синяков, щиплет за ноги. А собаки? Попробуй зазеваться — тут же из какой-либо подворотни выскочит пес и так вцепится в мягкое место, что долго будешь маяться, даже сидеть не сможешь. В своем собственном дворе валит тебя с ног бодучий баран, а забежишь под навес — не знаешь, как спастись от нахохлившейся наседки. Окажешься невзначай на улице, когда гонят стадо, — за тобой с ревом припустится огромный, с целый амбар, мирской бык и такого нагонит страху!
Да всего, что приключается с тобой, и не перечесть. Твои ноги вечно покрыты цыпками. Забираешься на дерево или на забор, — в пятку тебе непременно вопьется щепа, большущая, острая. Покуда рыщешь по уремам да оврагам, до самого мяса обдерешь руки, колени, в схватках с «закадычными друзьями» нос раскровенишь. Но все же, несмотря ни на что, не бежишь с рёвом домой. Ведь никто тебя не встретит жалостливым вздохом, не станет приговаривать: «Ой-ой, бедненький, избили-то его как!» Наоборот. Того и гляди, добавят, чтобы не разнюнивался.
Что малому остается делать? Обижаться, слезы проливать? Коли заплачет, так дружки первыми его засмеют. Вот и крепится, только носом шмыгает. Живое тело, говорят, само себя латает. Глядишь, и пройдет-то немного, а на ране, будто вечерняя наледь на лужах весной, уж появляется тонкая пленка…
Но многое из этого, откладываясь в памяти, со временем вспоминается с такой же грустной улыбкой, как и светлые детские радости. А чтобы мальчишка чувствовал себя счастливым, нужна самая малость. Сумеешь прокатиться на задке розвальней проезжего дяди — пусть даже смахнут тебя потом в снег, — ты уже на седьмом небе. Или катание с горы…
III
В зимний день истинное веселье для ребят начинается, пожалуй, когда гаснут последние отблески вечерней зари. Занесенные снегом берега речки, склоны Кабакта́у — все вокруг окутывается необычайно мягкой красноватой мглой. Теперь ни выбоин, ни бугров на горе, где мы катаемся, не разглядеть. В деревне давно зажглись огни.
Поздно. Пора расходиться. Уж не позвякивают ведрами девушки у родника. Стих и посвист парня, что последним поил лошадь на конском водопое. Остались одни мы, мальчишки. Да и то лишь те, которые так в игре задурились, что им уже все нипочем.
Давно отвалилась спинка у санок. Валенки и варежки заледенели. Штаны насквозь мокрые, хоть отжимай. Ведь знаешь, что дома тебя ждет таска, но уйти не можешь. Не можешь, и всё!
Сопя, еле переступая усталыми ногами, тащим санки в гору.
— Еще разок скатимся!..
Однако «разок» этот повторяется и два, и три, и пять раз…
Забираешься на самый верх Кабактау, садишься на санки и, оттолкнувшись ногой, катишься вниз. Чем ниже, тем быстрее. В ушах свистит ветер, в лицо бьет жгучий холод. Санки летят, и хочется, чтобы этот стремительный полет продолжался бесконечно. Вот ты обогнал одного мальца, оставил позади другого. Переполненный радостью, торжеством и уверенностью, что обойдешь и третьего, ты вскрикиваешь вдруг:
— Хэ-эй-йт! Сторонись!
Но главное, отчего всегда захватывает дух, все еще впереди. Катишься, вздымая снежную пыль, катишься и внезапно отрываешься от горы и в самом деле летишь! Ветер врывается в рукава, в ворот, вздувает полы бешмета. Сердце замирает, ты зажмуриваешь глаза. А когда открываешь их, уже барахтаешься глубоко в снегу, завалившем скованную льдом речку.