— Гадюка! Самая ядовитая! — проговорил он. — Хорошо еще, на мать не успела упасть.
Язык у меня так и зачесался. Сказать бы, что это я крикнул маме про змею, сказать бы! Да не любил отец, когда хвастали. Все же я нашел повод поговорить о змее.
— А мама Миннисы заклятье против змей знает, — таинственно сообщил я отцу. — Как увидишь их, сразу говори: «Чвира-чвира, чвирк, змея! Чвира, черная змея…»
— Да неужто? — Отец даже улыбнулся, первый раз за весь день! — А ты что, забыл давеча про заклятье? Ведь первым змею разглядел! Вот бы и почвирикал!
V
Настала страда. Я был еще мал для жатвы, но и меня начали в поле брать: за дитём, мол, приглядит, снопы потаскает.
Это дитё была моя сестренка, она недавно у нас родилась. Бывало, как приедем на свою полосу, брат Хамза и апай наденут нарукавники, подоткнут подолы передников и пойдут хрустать серпом. А мама укладывает девочку в лубковую тележку и, склонясь над ней, кормит, пока та не уснет. Сестренка спит, губами почмокивает, а я устраиваюсь в тени и думаю, чем бы мне заняться. Божьих коровок в спичечный коробок набрать? Земляники поискать на меже? Или плетку из соломы сплести?
— Сынок! — зовет меня тут мама. — Спустись, пока дитя спит, в Ушару́ за водицей!
Несу я кувшин с водой с Ушарова ключа и невольно задерживаюсь в низине у круглого, словно колодец, бочага с водой. Это «Морской глаз»! Его вся деревня так зовет. В зиму он никогда не замерзает, только пар над ним тогда поднимается. Вода в бочаге какая-то мутная, пугающе темная. Пробовали дно у него шестом нащупать — не нащупали. Вожжами длинными, камень к ним привязав, до дна пытались достать — не достали. Старики считают, что так и должно быть. Бочаг, мол, ходами подземными с морем далеким связан. Море — это бескрайний, безграничный водный простор, а бочаг — глаз его, которым он в другом конце земли на мир смотрит.
Я, точно околдованный, не могу отойти от бочага. Осторожно ступаю на зыбкий его край и пугливо вглядываюсь в мутную воду. Мне всякий раз кажется, что она вот-вот забурлит-закипит и всплывет со дна чудо-юдо морское, о котором в книжках пишут…
Да разве наши дадут дождаться чуда-юда!
— Иди скорей, шалопутный! — слышится сверху голос апай. — Дитя проснулось!
Ладно еще, сестренка не плаксивая. Сунешь ей в рот тряпочную соску, покатаешь малость, и опять сон ее сморит.
А в голове у меня все тот же «Морской глаз». Нырнуть бы в него и доплыть до самого моря!..
— Нечего там прохлаждаться! — кричит тут же апай. — Берись-ка за снопы.
Снопы, что наши навязали, мне надо перетаскать в круг, где их в бабки сложат. Лето нынче засушливое, и рожь уродилась негустая, снопов не очень-то много. Но все равно под рубаху набиваются остинки, а от них и подскочишь поневоле и подпрянешь. Да и по жнивью колкому босиком бегать не великое удовольствие, особенно если на колючки наступишь.
К полудню пересыхает в горле. Начинает ломить плечи: уже и шаг шагнуть нет сил. Старшим тоже нелегко. Мама то и дело разгибает спину и трет поясницу. Апай и Хамза повязывают лоб мокрыми полотенцами. Но останавливаться нельзя. Отец велел на этом клину все дела до обеда закончить.
Я посматриваю на дорогу, не уходят ли люди полдничать в деревню. Однако брат рушит все мои надежды.
— Ты чего ворон считаешь? — шумит он. — Двигайся живей! Как перетаскаешь снопы, лошадь приведи, на другое поле поедем!
В сенокос я с ребятами, а то и с Миннисой затевали игры, но теперь не поиграешь. С Миннисой мы и виделись-то в поле редко. Но я уже издалека узнавал ее отца и мать и даже пегую их лошадь с белым, будто заплата, пятном на животе. Когда нам приходилось проезжать мимо их полосы, я старался по-взрослому погонять лошадь.
— Но-но! — вскрикивал я, взмахивая вожжами. — Ты что на ходу спишь!
Апай, бывало, приставит руку щитком ко лбу, точно высматривает что-то, и скажет:
— Глядите, что за колобушка промеж бабок там катится? Э-э, да это не колобушка, а Минниса-невестушка!
Я замахивался на нее. Но голубовато-зеленые глаза апай улыбались так бесхитростно и ласково, что вскоре и сам я начинал смеяться.
VI
Ураза́ — месяц поста. Одни у нас постятся честно: от восхода до заката крошки в рот не берут, капли воды не пригубят. А некоторые отлынивают. Мужики помоложе и джигиты не таятся даже друг от друга при встречах.
— Ну как, — спросят, — не доняла еще ураза?
— Чего ей меня донимать? — посмеиваются в ответ. — Я ей воли не даю!
А мы, мелкота, становимся во время уразы вестниками долгожданного мига разговления. Он наступает с закатом, в момент, когда муэдзи́н поднимается на минарет и возглашает азан — призыв к вечерней молитве. Поскольку мы живем поблизости от мечети, босоногая ребятня собирается в ожидании азана возле нашего сада или в проулке за углом.
Девочки усаживаются особняком на траве и играют в камешки. В уразу я вижу Миннису каждый день. Она делает вид, что не замечает меня, но я чувствую: нравится ей, что я смотрю на нее. Когда я рядом, она становится еще подвижней, и смеется чаще, и глаза ее блестят как-то особенно.
Вот девочкам надоедают камешки, и они, вскочив, становятся в круг. Однажды я тоже затесался в их игру. Только некоторые девочки — видно, завидовали они нашей дружбе — сразу зашумели:
— Не хотим, не хотим! Это девчачья игра!
— Верно, верно! В напевке тоже говорится: «Много-много было нас, десять девочек как раз». Не сказано ведь «десять мальчишек»!
Одна приложила руки ко рту воронкой и начала дразнить меня:
— Женишок, рваный гребешок! Кукареку-у!
Не первый раз приходилось мне слышать это. Если в такой момент стерпишь, промолчишь, так и знай, глаз потом открыть не дадут. Вот и я не успокоился, пока не отдубасил ту девчонку.
Тут уж все в один голос загалдели:
— A-а, он еще дерется! Сказали, не примем в игру, и не примем!
Минниса жалобно распустила губы и принялась уговаривать подружек:
— Позвольте ему поиграть разок!
— Нет, не позволим! Мало того, что мальчишка, да еще дерется!
— Ну что с того, коли разок поиграет с нами?
Девочки переглянулись, перемигнулись:
— Ну, так и быть!
Я радостно встал в круг, и мы завертелись, завели напевку:
Много-много было нас,
Десять девочек как раз.
В погреб засели — масла поели,
В клеть заглянули — меда хлебнули,
Щеки горят, точно вешний цвет.
В окнах рассвет, а нас уже нет.
Скинь тулуп, Яку́п!
С последним словом все мы сомкнули губы и затянули: «Мм…» Посмотрел я на девочек — у кого под носом блестит, у кого волосы совсем взлохматились, и смех стал меня разбирать, что я, мальчишка, стою один среди них и тоже мычу, как теленок. Не выдержал, прыснул.
Девочкам только этого и надо было:
— Ага, разомкнулся, первым разомкнулся!
И стали они меня толкать да дергать:
— На чью крышу опустился?
Я и не сообразил, назвал того, кто вспомнился первым:
— На крышу дяди Сулеймана!
— Сколько у них народу?
— Шестеро! — крикнула одна.
— Ага, шестеро! Давай сюда лоб! Вот тебе! На тебе!
Девочки с удовольствием щелкали меня по лбу: «Щелк!», «Щелк!». А я даже глазом не моргнул. Хоть и маловат, а все — мальчик!
Потом я с мальчишками играл в ножички, в пятнашки, в прятки… Поднялся тут визг, писк!
— Хватит вам! — цыкнул кто-то, высунувшись из окна. — Вот шайтаново племя!
Мы притихли и уселись рядком вдоль забора нашего соседа дяди Гайни́. Мне было так хорошо чувствовать сквозь рубашку тепло Миннисы! Когда она вертела головой, ее растрепавшиеся волосы приятно щекотали мне лицо. Минниса сидела на корточках, обхватив руками колени. Мне казалось, что ей тоже нравится безмолвно сидеть вот так возле меня.
Солнце уже скатилось за Бишенский лес. То из одной, то из другой калитки выглядывают люди.
— Детушки, не было, что ли, аза́на? — спрашивают они у нас.
И голос-то у бедняг еле слышен, ждут, скоро ли прозвучит азан. Один я не жду. Чем больше пройдет времени, пока муэдзин поднимется на минарет, тем дольше продлится мое блаженное состояние…
И все же тот момент наступает. Слышится скрип ступенек, ведущих на минарет. Вскоре в окошке наверху показывается белая чалма муэдзина. Не знаю, успевает ли старик раскрыть рот, но ребятня вскакивает разом и с криком мчится во все концы деревни:
— Азан! Азан!..
Мы с Миннисой, взявшись за руки, спускаемся по проулку вниз. Я провожаю ее до косогора и смотрю, как она, подпрыгивая, словно козленок, бежит по тропинке к своему дому.
«ПОЛЕ-ПОЛЕ, СИЛОЮ МЕНЯ НАГРАДИ!
I
Минула еще одна зима. Мне уже седьмой год пошел. Как-то заметил я за ужином, что отец все посматривает на меня, и решил улизнуть, пока чего не вышло. Подобрался тихонько к двери, но, видно, отец следил за мной.
— Не пойдешь! — зыкнул он. — Спать ложись! Боронить тебе завтра.
Значит, завтра сеять начнем! То-то мама целый день в сеновале шарила, яйца собирала. Отец с братом, будто к празднику, двор и улицу вымели, плуг с бороной да сбрую всякую готовили. Баню сегодня топили, помылись все. Апай, как всегда, самовар начистила, пол и саке намыла, натерла. И весь наш дом праздничный вид принял.
Вот отчего отец глаз с меня не сводил! Прикидывал, выходит, справлюсь ли я. Мне уже приходилось, правда, и боронить и за плугом ходить. Только я тогда на подмоге бывал у отца или у брата, а тут самому надо управляться. Как говорится, ты голова, ты и шея. Сам почнешь, сам закруглишь.
Я, покуда сон не одолел, все представлял себе, как мы встанем поутру, чаю напьемся и выедем на пашню. Коли дело до пашни дошло, меня теперь к старшим можно приравнять. Одно плохо — безземельный я.
Когда к нам дальние гости наезжают, удивляются.
— Неужто, — говорят, — у вас всего два надела? Мужчин-то ведь трое.