— Ишь какой парнишка! — покачал он головой, любуясь тянувшимися в ряд ровными следами зубьев бороны. — Гм! Довел до дела, не бугрится нигде, не комится. Пух, а не земля! Вот уж где получат урожай! Верный урожай!
Пашня у Минзая и в самом деле лежала гладкая из конца в конец, точно гребешком ее прочесали.
А у меня на полосе и тут и там глыбы с лошадиную голову торчали неразбитые. И такие виднелись места, с которыми борона не поздоровалась даже. Что за штука? Как же я не заметил ничего?
А отец все Минзая нахваливал:
— Вот это работа так работа! След-то от бороны ряд в ряд, как по нитке, нижется! Ты на завороты погляди, на завороты! Будто чекменный воротник, на машинке простроченный!
Теперь наша полоса показалась мне еще более неприглядной. Я уже и смотреть на нее не хотел. А все из-за черной шайтанки. Это она со своим «отмерзшим» глазом вкривь да вкось вихляла!
Однако сколько я ни старался свалить все на вороную, где-то в душе шевелилось сознание и своей вины. Да и зависть стала забирать. Ну, сказал я себе, все равно забороную точно так, как Минзай! Все равно!
Так и бороновал после обеда.
Правда, отец не очень меня расхваливал, но достаточно было и того, что он в усы улыбался, когда вдоль делянки проходил.
Вечером в тот день, как улегся я, так и закружилась у меня перед глазами пашня. Дергалась и подскакивала борона, а за ней бесконечной черной тесьмой стелились по земле ровные следы железных зубьев.
КТО НАРОД ОБИДИТ — ДОБРА НЕ УВИДИТ
I
Однажды осенью с предзакатного намаза в мечети отец пришел не один, а с муэдзином Гайнетди́ном-абзы. Мама быстренько умыла, переодела меня и велела подняться в верхнюю горницу. Там у разостланной на паласе скатерти с угощением сидел на мягкой подушке муэдзин. Отец устроился возле самовара, чай разливал, я тоже опустился на пол рядом с ним.
— Этот, что ли, сынок учиться пойдет? — спросил гость.
— Он самый, — ответил отец. — Пора уж, а то знай шары гоняет.
— Вон какой славный у тебя джигит! Надо, надо знаний набираться, закону божьему учиться. Пусть растет разумным, благонравным.
Так, попивая чай, они беседовали. Разговор все-таки вел отец.
— Нынче-то не станут притеснять детей, как прежде? — спросил он.
— Кто его знает. Наперед поручиться не могу. Ведь Тирэ́нти-стражник еще у нас, в деревне. Только и подстерегает!
— Гляди-ка, а! Когда старший сын учился, тоже страху нагоняли. Бывало, прибежит, плачет: стражник, мол, книги у всех отобрал. Или вовсе трясется с испугу: в подполе, мол, сидели, спасались.
— Что верно, то верно. Налетят нежданно-негаданно. И урядник и стражник…
Отец пододвинул гостю масло и мед.
— И чего стражник вцепился в нас? Неужто царь ничего про то не ведает?
— Царь в выси, мы в низи.
— Не доходит до него, а то пожалел бы небось.
— Он один, нас много. Всех не нажалеется!
— С землей тут мыкаемся, — продолжал отец, — а на наших исконных землях помещики сидят. Скрутили мужика…
Муэдзин перевернул пустую чашку вверх дном — напился, значит.
— Испросим у аллаха терпения, — сказал он со смиренным видом. — Будем помнить его завет: «Рабов моих, что без ропота приемлют ниспосланные мной страдания и злосчастья, одарю вечным раем!»
— А что остается, как не терпеть? — ответил отец и, вынув из кармана три копейки, протянул муэдзину.
— Благодарствую за угощение. Ну, воздадим аллаху…
Муэдзин поднял руки чуть не до самых глаз и начал беззвучно читать молитву. Его реденькая, клином бородка смешно подергивалась, и губы шевелились беспрестанно, будто он горошину во рту перекатывал. Тут отец, сидевший, как и муэдзин, подняв руки, толкнул меня локтем. Я тоже раскрыл ладони и старательно зашевелил губами.
II
Наутро мне дали двухкопеечную монетку, полешко, и я, повесив через плечо холщовую сумку с книжкой, отправился к муэдзину «набираться знаний».
Дом муэдзина, как и наш, был в два яруса, только большой и крепкий. Ребят к моему приходу набилось в нижней горнице до отказа. Тут собрались мои ровесники, мальчишки и девчонки. У каждого в руках была маленькая книжка — «Иманша́рт»[23]. Кто пришел раньше, сидел на саке у глухой стены, большинство же разместились рядами прямо на полу, и каждый, заглядывая в книжку и стараясь перекричать других, повторял заданный урок.
При моем появлении кто-то громко крикнул:
— Новый ученик!
Девочки сразу зашебуршились и, скашивая глаза то на меня, то на Миннису, зашептались друг с другом. А Минниса, точно кто иголкой ее кольнул, вздрогнула и круто повернулась к окошку.
Я бросил полешко в запечье, уселся неподалеку от двери и стал дожидаться, когда спустится к нам абста́й[24], жена муэдзина.
Ребята очень скоро позабыли обо мне и снова принялись зубрить во весь голос. А я как-то невольно посмотрел на Миннису и заметил, что она тоже кинула взгляд в мою сторону, но тут же отвернулась и начала показывать соседней девочке буквы.
Хи-и, хвальбишка! Я вынул из сумки новенький «Иманшарт» и стал разглядывать нарисованные на первой странице сады, минареты с полумесяцем на макушке. Однако сколько я ни старался не слушать, из сорока звенящих голосов в уши мне лез голос одной Миннисы:
— А это что за буква? Видишь, похожа на блюдце…
После долгого ожидания на лестнице сначала показались носки вышитых сапожек, потом — пола широкого платья, наконец перед нами предстала сама Фатима́-абстай. Высокая, статная и белолицая.
— Тише! — крикнула она, постучав костяшками пальцев о поручень. — Вот услышит Тирэнти и книги у вас отымет, на нас штраф наложит.
Ребята сразу примолкли.
Я вспомнил, меня еще дома предупредили, когда провожали в школу.
«Ты смотри не ротозейничай, — сказал отец. — Как услышишь стук в потолок сверху, — юрк в подпол! Понял?»
Неужто и в самом деле гонять нас будут?..
— Новый шаки́рд! — подозвала меня к себе Фатима-абстай и, взяв мой «Иманшарт», показала несколько первых строк: — Выучи этот кусок. А коли не поймешь, спросишь у сестры или у брата…
На том и кончился первый мой урок. Точно так же продолжалось «обучение» и в следующие дни: выучить наизусть от сих до сих.
— «…Аллах всевышний есмь сущий и единый, и несть его ни на тверди земной, ни на небе, несть ни в глуби, ни в выси, ни вправе, ни влеве, ни позади, ни преди нас, но аллах — сущий и единый, правый и вечный, светлый в благодати…»
Я поневоле смотрел в потолок, на пол и вправо повертывался и влево. Несть… Ни там, ни тут, кругом — несть. И в то же время — есмь! Уж слишком загадочным представлялось это.
Однако мне нравилось произносить все эти слова. Они так и просились на язык, так и нанизывались одно за другим. Мама считала, что чем больше заучишь их, тем будешь ученей, и что нельзя в них сомневаться. Я крепко зажмуривал глаза и, покачиваясь, повторял напевно:
— «…сущий, единый, светлый в благодати…»
III
Когда к небольшой горнице тридцать-сорок учеников зубрят на все лады уроки, конечно, гул их голосов не может не вырваться на улицу.
— Тише! Стражник услышит!.. Не шумите, Тирэнти прибежит! — не раз на дню предостерегала ребят Фатима-абстай.
Но стоило ей оставить нас одних, как мы обо всем забывали и снова поднимали шум.
Минули первая и вторая недели учения, а стражник не показывался. Кто-то даже говорил, что он гостевать надолго уехал.
Но однажды, только мы собрались, над головами у нас раздался стук.
— Бросайте книги в запечье и прячьтесь! — сдавленным голосом крикнула сверху Фатима-абстай.
Девочки в одну минуту спустились в подпол, а мы, мальчишки, выскочили во двор и залегли за кучей соломы под навесом.
Вскоре распахнулись ворота, и появился стражник Терентий, весь в ремнях и с саблей на боку. За ним семенил староста. Мы еще пуще испугались и поползли к задней калитке, чтобы удрать через огороды. Однако в это время кто-то забежал во двор и одним ударом повалил стражника. То был дядя Гибаш! Увидев такое, староста кинулся под навес и наперед нас выскочил на огороды.
Дядя Гибаш был куда рослее Терентия и не давал ему встать, тут же сбивал с ног и повторял при этом:
— Не смей один лезть в дом! Не смей!
Тут собрались люди: Мухамметджан-солдат с Сарником Галимджаном, дед Саби́т и еще кто-то.
— Понятые где? Где староста? — шумели они, наскакивая на стражника. — Как ты посмел к муэдзиновой жене врываться?
Мы рты раскрыли. Вот тебе на́! Ведь стражник и в глаза ее не видел!
Народу набилось во дворе тьма! Терентию слова не дали вымолвить, вырвали у него саблю и повели в караулку.
— Пусть Тирэнти попробует теперь книги у детей отбирать!
Нас всех отправили по домам и пригрозили:
— Смотрите не путайтесь здесь, покуда дело не уляжется!
Деревня бурлила. Люди собирались у ворот, сходились у караульной избы, ругали начальников на чем свет стоит, сетовали на тяжелые времена:
— Что за беззаконие! За что издеваются над нами?
— Царя мы не поносили, подати платим!
В тот же день прикатил урядник.
— Тут, — сказал, — что-то серьезное заварилось!
Поспрошал кое-кого и уехал обратно.
На другой день в упряжке с пристяжной с колокольчиками нагрянул сам становой пристав. Рассказывали, что ему пожаловались на стражника, будто он пьяный ворвался в дом к муэдзину. Особенно дядя Гибаш старался.
— Вижу, — говорит, — старосты нет, понятых нет! К стражнику обращаюсь: «Что, мол, за порядок, ваше благородие! Закон так не велит, пойдем приведем понятых». Взял было его за рукав, а Тирэнти вдруг повалился!
— Еще бы не повалиться, — подкрепил его слова Мухамметджан-солдат, — когда он вдрызг пьяный был.
Пристав уехал. Стражника после того к нам не ставили.
Янасала́ наконец свободно вздохнула. Обысков в доме у муэдзина не чинили, книг не жгли. Мы уже могли учиться без опаски. А дядя Гибаш, если вспоминали про ту историю, смеялся, пофыркивая носом: