Вероятно, Забихулла-абы сам учился по старинке, и в его преподавании старое частенько путалось с новым. Но как бы то ни было, мы учили географию, родной язык и арифметику!
Очень занятно получалось с арифметикой. Вот учитель приказывал нам вынуть из сумок аспидные доски, грифель и, прохаживаясь вдоль окон, диктовал задачу.
Положив доски на колени, мы писали:
«Сначала я купил четыре арна́товых шкуры. Потом купил шесть бакара́товых шкур…»
Забихулла-абы, заглядывая мимоходом в наши доски, спрашивал:
— Ну, сколько всего?
Пожалуй, мы за зиму «сложили» целую гору шкур, они без конца переходили из одной задачки в другую. Только не думайте, что это были шкуры каких-то диковинных зверей. Арнат был всего-навсего зайцем, а бакарат — обыкновенной коровой, что мычала у нас в хлевах. Но их в наших задачках именовали по-арабски, видно, так выходило поученей.
Самому мне больше всего нравились уроки родного языка и географии.
Однажды Забихулла-абы привез из города и повесил на передней стене огромные, похожие на вышитые скатерти сине-зеленые листы. В медресе сразу стало веселее, уютнее.
Мы с нетерпением дождались перемены и, толкая друг друга, кинулись к листам. На них крупными буквами было напечатано: «Карта Европы», «Карта Азии».
Земля в нашем представлении была плоской. Даже приходилось слышать про храбрых солдат, которые доходили до края земли и сидели, свесив ноги. Да, земля была плоской и держалась, зацепившись за рога могучего быка. И сколько опасений возникало в нашем сознании! А вдруг быка укусит овод и разъярится, поскачет он, задрав хвост, вроде наших деревенских быков, головой начнет мотать? Лучше было не вдаваться во все это и не пускаться в размышления…
И вот плоская наша земля оказалась круглой, как яблоко или арбуз. Учитель называл ее земным шаром.
Учитель рассказывал нам о далеких землях, о народах, говоривших на непонятных наречиях. И для нас, мальчишек, сидевших в покосившейся низкой избе с обледенелыми окошками, это было невообразимой новостью, чудом! Что мы знали о мире? Что есть Янасала́, за ней Каенса́р, а там еще деревни. Города, о которых мы слышали, тоже казались нам лишь большими деревнями вроде Арска.
А как ошеломляли нас необычные слова, названия, выведенные на картах: Алмания́[26], Энгельтрэ́[27], Париж, Эльджезаи́р[28], Бэхре́-Мухи́т атланси́[29], Маншу́[30]… Желтые пятна оказывались пустынями, синие — волнующимися морями, красные извилины — цепью величественных гор…
Прежде на первых страницах книг и учебников непременно давались заставки с изображениями сказочных садов с дворцами, минаретами. Возможно, они и запавшие в память истории из старинных книг, которые по четвергам читал нам брат Хамза, помогали пылкой моей фантазии видеть на синих пятнах белые, стремительные корабли, на желтых — караваны верблюдов, дворцы, мечети с резными минаретами… Иногда, глядя на карту, я пускался в воображении в дальние странствия и вздрагивал испуганно от неожиданного вопроса учителя:
— Куда впадает река Иде́ль[31]?
Или:
— В какой части света находится Энгельтрэ?
III
На третьем году отец неожиданно отвез меня учиться в соседний Каенсар. Мама и родственники всполошились. Что произошло? Зачем было отдавать мальчишку в отсталое медресе, которое уж никак не назовешь светочем знаний, скорее уподобишь чадящей коптилке?
Причина открылась позже. На выборной сходке отец стал уговаривать мужиков не доверять более старосте Юсуфу, рассказал обо всех его кознях против деревни. Хотя козни те и были давно известны, Юсуфу всяческими ухищрениями удалось склонить на свою сторону муллу и учителя, а дальше уже все повернулось по его желанию.
Возмущению отца не было предела.
— С каким сердцем я отдам в их руки свое дитя? Хоть и трудновато придется малому, здешним я его не доверю!
Отец был человек гордый, не хотелось ему смириться перед учителем, но сколько пришлось мне натерпеться из-за этого!
Помещение каенсарского медресе было немногим больше обычной деревенской бани. На грязном его полу вдоль и поперек рассаживались десятка два мальцов, кто в бешмете, кто в одной рубашке, и зубрили уроки, заучивали непонятные арабские слова.
Первогодки сидели здесь у самой двери, подростки постарше прочно занимали места в переднем углу и возле печки.
— Эли́ф, би, ти, си… Эли́ф, би, ти, си[32], — непрестанно повторяли малыши у двери.
А в переднем углу заучивали целые слова. Один великовозрастный парень зажмурил глаза и, покачиваясь, бубнил:
— Зараба́, зараба, зараба… — Потом, словно вырвавшись из плена этого слова, бросал вдруг: — Девка спать здорова, здорова! — И снова продолжал: — Зараба, зараба…
Бесконечные повторения утомляли, от смрадного духа и гула голосов пухла голова, и мы прерывали зубрежку, чтобы немного размяться. Шум все возрастал. За печкой кукарекали, посреди комнаты вовсе затевали драку. Взвихривалась пыль, раздавались глухие Удары.
— Хазрэ́т[33]! — испуганно вскрикивал вдруг дежурный шакирд.
Тут начиналась толкотня, борьба за места, кто-то ползал по полу, искал оторванную пуговицу или скинутый противником кэлэпуш. Драчуны вытирали разбитые губы, носы, старались прикрыть руками порванные на коленях портки.
Хазрэт, каенсарский мулла, входил, расстегивая на ходу отороченную мехом шубу, и, не снимая ее, опускался на подушку у передней стены. Проверяя уроки и задавая новое, он никогда не заглядывал в книгу и часто, уставясь большими глазами в окно, задумывался о чем-то своем.
Был он молод и пригож. Правда, появлялся всего два-три раза в неделю, но его приход вносил оживление в монотонное течение наших занятий. Только хазрэт наш вечно торопился. Были у него какие-то торговые дела, из-за которых он каждый день куда-то ездил. И у дверей медресе его почти всегда дожидалась запряженная лошадь.
IV
Прошло всего два месяца, а душа моя совсем отворотилась от каенсарского медресе. Уроки родного языка и географии у Забихуллы-абы стали счастливым воспоминанием. Не учить мне теперь стихов, не пускаться в дальний путь по карте — в странствия по чужим краям! Но как сказать обо всем отцу? Как умолить его взять меня из Каенсара?
И стал я в пятницы, в дни, когда бывал дома, больше возиться у отцова верстака. А вдруг да подвернется случай поговорить с ним? Ну, а если не подвернется, все равно я так скучал по нашему, не похожему на иные дому, что радовался и визгу отцовской пилы и стуку молотка.
Когда входишь в нашу нижнюю горницу, тебя сразу обдает запахами свежей стружки, сосновой смолы, замазки и всяких красок. По стенкам и простенкам развешаны пилы, на полках лежат рубанки, долота, стамески, большие и малые сверла. У двери на длинных шипах висят покрашенные рамы. До чего же я люблю смотреть, как отец что-то мастерит, распиливает, строгает!
В эту пятницу он как раз сработал первый стул из тех, что ему заказал Бикбулат-бай.
Ножки у стула были гнутые, спинка, чтобы сидеть было удобно, слегка откинута и тоже гнутая. Сейчас отец вырезал узоры на поперечине спинки — посредине крупный, по краям помельче.
Вот он обтер, обдул поперечину и, поставив на верстак, спросил у меня:
— Ну-ка, на что похоже?
— На подсолнух маленький, но больше на ромашку, которую от зубов пьют.
Отец хмыкнул и снова взялся за свои узоры — и стеклом скреб и наждаком тер.
Он уже было привинтил поперечину к стулу, как хлопнули ворота.
— Салям-алейкум! — раздалось во дворе.
Отец накинул бешмет, пошел навстречу пришельцу:
— Алейкум-салям!
Вернулся он вдвоем с Бикбулатом. Тот распахнул овчинковую шубу и стал рассматривать стул. Садился на него, стукал об пол, переворачивал.
— Когда остальные-то сделаешь? — спросил он наконец.
Отцу явно не понравилось, что Бикбулат даже не заметил узоров.
— Вот это затянет малость… — сказал он, проведя рукой по ним.
— А это к чему? О поперечину я спиной упираюсь. Знаешь сам, сзади глаз у меня нету.
— Не ты, так другие увидят. Ведь так лучше. Всему дому красу придадут. Набавишь по десять копеек…
Бикбулат принялся считать по пальцам.
— Рупь двадцать всего-то! — сказал отец.
— Ишь, «всего»! Это же два пуда муки! А весенний пуд осенью двумя оборачивается! Не пойдет! Дорого станут стулы.
Отец поглядел на упершиеся в колени крепкие кулаки Бикбулата, усмехнулся. Потом поднял стул на верстак, окинул, словно ребенка, любовным взором:
— Не видишь разве? Узоры — они что бровь над глазом. Ты хочешь сказать: «На кой бровь, коли глаз есть?» Так, что ли? Неверно! Ведь это все одно, что птица без крыльев, что соловей без голоса!
Бикбулат встал, застегнул шубу.
— А чего раньше думал? Вовремя надо было упредить. Я, может, тогда на арских мастеров бы наметился.
— Это уж нежданно, как работать начал… вроде просветление нашло…
Бикбулат ушел давно, а отец все ворчал:
— Скаред бесчувственный! Неужто глаза у него не видят?
Он брал с верстака один инструмент, бросал его и хватался за другой, но так и не смог снова взяться за работу.
На другое утро такой закрутил буран, что я не смог пойти в Каенсар. Поговорить бы с отцом! Но как это сделать, чтобы он усы не встопорщил?
И на верстаке я у него прибрал и под верстаком. Замазку замесил. И тут вышла для меня неожиданная удача.
Отец занялся какими-то подсчетами. Делал он это на пальцах, но все путался и наконец велел принести счеты. Я пошарил по углам и сделал вид, что не нашел их.