Я не знал, верить ему или нет. Что-то он посмеивался очень хитро.
Зыбкий свет луны лился и лился на землю. Вместе с ним низошло на нас и теплое, мягкое безмолвие.
В неожиданной этой тишине намаявшееся от бесконечной беготни, от работы тело понемногу охватывалось дрёмой. По ногам пробегала легкая дрожь, я испытывал такое удовольствие, что, казалось, разомлею совсем, растворюсь.
И вдруг певучий голос нарушил глубокий покой поляны:
Забреду в подлесок — травка не пылит,
Дальняя полянка ягоду сулит.
Пламя разгорелось у меня в груди.
Отчего же это сердце так болит?..
Мне хотелось, не размыкая век, угадать, где сидит Ахмет. Наверное, у березы, заблудившейся на поляне. Прислонился к ней спиной и поет, глядя на луну.
Словно желая расшевелить примолкших у костра джигитов, Ахмет запел другую песню, повеселее:
Гордо носит конь гнедой
Поводок волосяной.
Буду громко петь я, чтобы
Не забылся голос мой.
Когда Ахмет замолкал ненадолго, как бы в продолжение его песни, со всех углов поляны доносилось звонкое теньканье колокольцев да пощелкиванье соловьев в кустарнике.
— Ай-хай, голос у мальца! — вздохнул Закир. — Печали-то в нем сколько!
— Как не печалиться сиротинке? — задумчиво проговорил Хисам.
— Нет, не от сиротства только. Он родился певцом. Попасть бы ему в город на учение! Слышал я: богачи за собак по сотне отваливают, пропивают тысячи. А ведь нет доброго человека, который бы вот таким помог!
Хисам усмехнулся:
— Выдумаешь тоже! Кому твой Ахмет нужен? Дорог он кому? У него же куска хлеба на пропитание нет!..
Очень мне понравилось, что Закир с такой заботой и похвалой об Ахмете говорил. Только мне вовсе не хотелось, чтоб Ахмет из деревни уезжал. Кто еще может у нас петь, как он?
Однажды я спросил у него:
— Если тебя в город захотят увезти учиться, бросил бы ты деревню?
Ахмет, не задумываясь, мотнул головой.
— Почему?
— У меня же братишка с сестренкой остаются! — Потом, поразмыслив, добавил: — Говорят, города сплошь каменные. Каменные улицы, каменные дома. Где там петь-то?
IV
Уже было поздно, когда в дальнем конце поляны застучали копыта, лошадь вроде прискакала.
Хисам вытянул тонкую шею, как бы пытаясь разглядеть что-нибудь:
— Не волки ли напали на коняг?
— Нет, — сказал Закир, прислушиваясь, — не стреноженная лошадь, под седоком.
Вскоре кто-то вышел из березняка и, волоча камчу, направился к нам. Это оказался черноусый пригожий Сальма́н из заречья. Голова у него была непокрыта, рубаха на груди расстегнута. Он подошел и повалился у костра, руки, ноги раскинул, разметался весь.
— Помираю, воды дайте, воды! — прохрипел Сальман.
Никто почему-то не откликнулся на его просьбу. Хисам делал вид, что подбрасывает сучья в костер. Ахмет многозначительно поглядел на Сальмана, на березняк и сплюнул. А мы, мальчишки, посверкивая глазами, ожидали, не будет ли чего интересного. Откуда прискакал Сальман? На своей лошади или…
— Не то глухие собрались здесь?..
— Воды нет, друг Сальман, — ответил Хисам, продолжая разжигать костер. — Может, из ребят кто сбегает?
Ахмет нехотя поднялся и пошел было к березняку, но Сальман, взмахнув камчой, вернул его обратно:
— Не ходи!
Ахмет снова растянулся рядом со мной.
— Не пускает… — шепнул он мне на ухо. — Не Галиша́ ли там остался? Они ведь всегда вдвоем…
Отдышавшись, Сальман подсел к костру, лицо, шею рукавом обтер. Он заметил настороженно-любопытные взгляды, и в черных его глазах мелькнула усмешка.
— Уф-ф! — вздохнул он и потянулся. — Из Тюляче́й еду… запоздал, пропади оно пропадом! Курить до смерти охота! Найдется у кого?
Один Ахат был курильщиком. Но хоть и знал, что вопрос Сальмана обращен к нему, не шевельнулся даже. Шайхи с Ахметом тоже курить начали недавно; задыхались, да курили, только от старших скрывали. Не выдержал Ахмет, в бешмет за пазуху полез и кисет красный вынул. Сальман опять белыми зубами сверкнул:
— Ай, молодец! Нашелся-таки джигит среди вас…
Все поглядывали исподлобья на Сальмана, но в разговор с ним не вступали. Лишь Хисам порой словом перекидывался.
— Похоже, ты верхом на базар ездил? — спросил он.
— Да-да, верхом…
Потягивая самокрутку, Сальман рассказывал о том о сем, о базарных ценах и, внезапно поднявшись, пошел к березняку, скрылся с глаз, словно растворился в темноте.
Как внимательно ни прислушивались мы, и шороха оттуда не донеслось.
— Не то в лапти лошадь обул? — предположил Хисам и засмеялся. — Ей-богу! Ни следов тогда, ни стуку…
Сэлим испуганно посмотрел в ту сторону, где исчез Сальман.
— У ночи, говорят, сто одно ухо, — сказал он шепотом. — Не болтайте лишнего! — И добавил: — Может, цепью заменить путы?
— Думаешь, спасешься цепью? Он их вмиг сорвет, охнуть не успеешь!
— Не дрожи! Путный вор свою деревню не обижает!
Хисам взял длинную палку, поворошил костер. Сучья задымили, зашипели и, вспыхнув, охватились пламенем. Смуглое продолговатое лицо Хисама запылало медью в отблеске костра и стало еще пригожей.
— Когда мы шить к башкирам ходили, у одного бая иноходца увели. Тоже в цепях был. Да в каких!
Стоило Хисаму в воспоминания пуститься, как все приумолкли, даже задремавшие было мальчишки про сон забыли.
— Под четырьмя замками держал, — продолжал Хисам. — И ноги цепями опутал. Редкостной красоты был иноходец!
— Как влезли? — нетерпеливо высунулся Шайхи. — Увели-то как?
— Ежели вор задумал, непременно уведет. Собаке яду подбросили, разобрали заднюю стену конюшни, а цепи в издевку на щеколду ворот повесили.
— Гнались хоть за ними?
— Догонишь их!
— Ежели у бая одним конем меньше станет, мир для него не рушится, — подал голос Ахат. — А вот украдут у бедняка, тогда конец! Ложись и помирай!
Уж если в разговор вступил Ахат, Сэлим не упустит случая куснуть его. И тут не стерпел!
— То-то иные люди лошадьми не обзаводятся, — ухмыльнулся он, — в батраки идут. Конокрадов, стало быть, боятся.
Ахат вскочил и, набычившись, пошел на Сэлима. Тот давай бог ноги — к лесу побежал и, оглядываясь, выкрикивал на ходу:
— Батюшки! Да разве я про тебя? Уж ты слишком… Думаешь, батыр сабантуйский, так тебе все дозволено…
Хисам с Закиром пожурили их.
— Не пристало, — сказали они, — джигитам, вроде ребятни, цепляться по пустякам.
Ахат не погнался за Сэлимом, но погрозился:
— Упредите этого вонючего хорька. Ежели не придержит язык, ей-богу, как цыпленку, шею ему сверну!
— Ладно, свернешь, — заявил Хисам, словно соглашаясь с тем, что Сэлиму следует свернуть шею. — Другое время для этого найдется.
А Закир все посматривал в сторону березняка, прислушивался и, видно, не услышав ничего, головой покачал.
— Вот ты насчет лаптей говорил… — начал он, обращаясь к Хисаму. — Прошлым летом возвращался я затемно с мельницы. Вдруг рядышком лошадь всхрапнула. Я — на межу. Присел на корточки, смотрю — из овина выводят гуськом четырех коней.
— Из чьего овина? — спросил Шайхи, подаваясь вперед, точно был готов влезть в рот Закиру.
— Разве разглядишь? Темно. И один я был. Та ли забота? Наутро русские мужики из Пановки прибежали, да где там! Только следы лаптей на тропках остались.
Никто не спал, стало как-то тихо. Мы растянулись на бешметах и, подперев руками голову, не отрываясь глядели на Закира. Что-то еще он расскажет?
Однако Закир больше не проронил ни слова.
V
Звезды в небе будто туманом окутались, притускнели. Закир опять уставился на них, задумался. Когда поблизости все захрапели, он повернулся к Хисаму, который лежал с того боку, спросил шепотом:
— Ахат давно смылся? Я и не заметил даже.
— Давно!
— Не жениться ли он задумал?
— Кто знает, может, и задумал.
Я чуть не вскочил с места. Не к моей ли апай он поехал?
Хисам с Закиром продолжали шептаться, Ахата жалели.
— Пора бы ему жениться, да кто пойдет? Где ютиться будут? На что надеяться?
— Это верно. Ведь всем вышел: и силой и сноровкой. Работа в руках горит. Жениться бы да жить в удовольствие. Эхма!
— Все есть, богатства нет. А без богатства и счастья нет.
— Счастья у того нет, кто честным путем идет. Вон тот востроглазый… — Закир настолько приглушил голос, что я, как ни старался, дальше ничего не мог разобрать.
— Вот окаянный! — проговорил уже громче Хисам. — Да как ты разглядел?
— Когда он здесь валялся, я отполз в кусты и стороной тихонько прошел, поглядел.
— Конь-то каков?
— Белый, с длинной гривой. За один погляд жизнь отдать можно!
— О-от нечестивец! Загребет денежки, а?
Не выдержал я, потянулся к уху Закира:
— Что ж ты меня с собою не позвал?
Видно не понравилось Закиру, что я разговор их подслушал, не ответил мне.
А белый конь будто так и стоял передо мной, навострил уши, горящими глазами поводил. Вот его тонкие ноги чуть подогнулись, и он медленно взлетел в воздух, а густая грива колыхалась волной…
— Закир-абы, — зашептал я, — а тот белый конь не крылатый тулпа́р?
Но Закир уже уснул. Остальных тоже сон разморил, кто храпел, кто носом посвистывал. Только мальчишки на той стороне костра еще бодрствовали, лопоухий Шайхи сказку им рассказывал. Я подложил под голову шапку, улегся удобней, решил Шайхи послушать. Однако глаза мои тотчас смежились, и то ли сказку я слышал, то ли снилось мне…
…Услыхал это джигит, взмахнул камчой, сказал своему коню: «Милый мой тулпар! Стань легче хмелевого колокольца, быстрее ветра! Вознесись над оградой, копытом не задень!»
Я проснулся от яростных взвизгов неуемных лошадей. Луна уже исчезла, и ночь выбелилась. В кустарниках, словно выхваляясь друг перед другом, щелкали соловьи. Возле тлеющего костра сидел на корточках Ахат, дымил цигаркой.