При виде дьякона бабушка Бикэ растерялась и стала отвешивать ему поклоны до земли. То с одного боку подскочит и поклонится, то с другого. Микиш увидел ее, но прошел мимо, ровно и не заметил.
Бабушка Бикэ постояла, тревожно глядя ему вслед, вздохнула:
— Попробуй не кланяйся! Уж он на меня штрафу накладывал: белье, мол, в воскресенье полоскать пошла.
Мы ничего не поняли.
— Микиш сказывает, что русская вера так велит, — объяснила бабушка Бикэ. — Большой крех, ежели в воскресный день работаешь или смеешься. Воскресный день — великий день. В церковь надо кодить, коспода славить.
III
Горести-тревоги недолго омрачали лицо бабушки Бикэ. Стоило нам выбраться за деревню, она словно смахнула их и снова стала живой, говорливой.
Мы уже прошли мимо покрытых желтыми цветиками зеленей конопли. Остались позади распростертые яркими заплатами полосы овса и полбы, пышной пшеницы, рудо-красной гречихи.
Вот бабушка Бикэ свернула к лугу. По тому его краю узкой голубой опояской тянулись цветущие льняные посевы.
— Прежде деревня стояла вон там, вдоль лука, — сказала бабушка Бикэ. — И звалась она Щенковой.
— Зачем же ее собачьей кличкой назвали?
— Косподь ее знает… Может, на собаку сменяли.
Когда мы дошли до угора, бабушка Бикэ показала нам на оба конца распростертой перед нами луговины:
— Вон Ушаров лужок, там Суранова лощина!
Но до лужка и лощины бабушка Бикэ села отдохнуть у извилины реки Буйды, где вливалась в нее Каенсарова речка. Над камышами носились стрекозы. Куга качалась на ветру. Мы развеселились, разыгрались. Кто ягоды стал искать, кто за бабочками погнался. Я сорвал алую кашку и потянул сладкий ее сок. Удивительно, сколько душистого шербета она хранит в своих тоненьких, как иголочки, тычинках!
Неожиданно взялся откуда-то чибис, закружил над нами, заверещал, да так пронзительно, тревожно, будто увидел лютых врагов, и мы начали кидаться.
— Не трожьте птицу! — крикнула бабушка Бикэ. — Это сам косподь ей так повелел!
И тут словно кто за язык меня потянул.
— Который господь? — спросил я, подсаживаясь к ней. — Тот, что в церкви?
Старуха взглянула на меня с укором, даже ее слепой глаз и тот будто недовольно сверкнул из узкой щелочки. Ровно боясь, что боги услышат ее, она зашептала над моим ухом:
— Откуда нам, темным людям, знать? Что ни деется на свете, нету на том знака! Который из аллаков в небесах крокочет? Который посевы иссушает? Мор на скотину насылает? Кто знает! Не то тот, не то этот. Какому кланяться-молиться, какому барашка в жертву заколоть? Вот кде беда!..
Она развязала платок, омочила лицо речной водой и повела нас в Суранову лощину.
Мы шли, обступив бабушку Бикэ со всех сторон. Зальется ли жаворонок над головой или птички из-под ног вспорхнут, на нее смотрели: может, скажет, объяснит, что им повелел аллах?
— У каждой птахи есть дело, косподом данное, — начала она наконец рассказывать. — Одни поют-чирикают, друкие — червяков клюют, а такие, как тот вон, весть обо всех подают.
— Кому подают весть-то, бабушка Бикэ?
Старушка огляделась кругом и перешла на шепот:
— Знаете кому, озоруете только, понарошку спрашиваете… А в стародавние времена люди обмана не ведали. Вот и коворили они…
— Что говорили?
Над нами опять заверещал, затрепыхался чибис. Бикэ головой закачала:
— В стародавние времена понаекали к нам из корода попы, понуждали цареву веру принять. Приедут, уедут. А то и месяцами живут — уломать не мокут. Как покажутся попы, народ бежит, прячется. Земля-то родимая: и овраки скоронят, и уремы-кустарники укроют, и деревья в дупле спрячут. Леса токта кустые были, не отыщешь. Затаились раз люди, а чибисы возьми и расшумись над ними. Тут и крянули конники.
— А потом что, бабушка Бикэ?
— Потом… Приволокли всех, в яму бросили да дыму на них напустили. Не всяк помирать-то котел… Понавешивали им на шею кресты. И стал токда Мэрде́н Максимом, Миркайда́р — Миколой… Матушка Икната коваривала: не любили попов-то. Как поп с клаз долой, так и кресты долой… Некоторые, клядишь, посмирнели. Ведь поначалу кряшенам земли много нарезали, податей не брали и в солдаты их не отдавали. Царь-то осерчал на татар: посылать, мол, татар на самую тяжелую службу! В войну под смерть, мол, ставить! Только не укодили кряшены царю. Нас тоже и податью и солдатчиной скрутили…
IV
Мы спустились в Суранову лощину и, рассыпавшись по склону, принялись собирать ягоды. Бабушка Бикэ для легкости повязала платок на затылке, подоткнула полы да так и осталась стоять с туеском в руке. Она завороженно смотрела на цветущую долину, на журчавшую в камышах извилистую Каенсарову речку, на полный птичьего гомона Бишенский лес и улыбалась, точно в первый раз видела все:
— Туточки и есть рай-то земной, косподи… Пташки чирикают, цветики дышат сладко, пчелки-букашки жужжат, радуются. Недаром наши деды тут осели!..
И вдруг вздохнула тяжко:
— Эх, детушки, детушки…
Может, и в самом деле гложет ее горе? Отчего ее не любят взрослые, а то и косятся на нее? За то, что она крещеная? Но ведь у нас кряшен никто не чурается, дружатся и в гости, бывает, ходят друг к другу. Или есть что неизвестное нам? Вспомнились мне сосланные в Сибирь Анны́ с Гайнулло́й. Не тянется ли от них к бабушке Бикэ ниточка?..
Все равно мне стало жалко бабушку, и я окликнул ее:
— Иди сюда! Знаешь, какие здесь ягоды крупные!
Недолго хмурилась старуха, опять разговорилась, то одному из нас молвит слово, то другому. Вот она бочком, как курица, поглядела-поглядела одним своим глазом в траву и руку протянула. Но, видно, не давалась ягода ее негнущимся старческим пальцам.
— Косподи, и чево ты прячешься под листик! — начала смеяться бабушка Бикэ. — Ишь ты! Якоде и той не кочется в туесок лезть.
Как тронулись мы в обратный путь, над нами еще один чибис взвился, завизжал.
— А что, если у него гнездо поблизости в траве, — повернулся я к Хакимджану, — и боится он, что птенцов его тронут?
— Ну да, бабушка Бикэ меньше твоего знает! — сказал Хаким-джан. И уже не очень уверенно добавил: — Думаешь, дурные они, под ногами-то гнездиться? Хоть и птицы, да соображают небось…
Домой мы шли мимо старого кладбища. Как добрались до двух сосен, что одиноко высились в поле, бабушка Бикэ шаги замедлила. Мы тоже не стали ее обгонять, примолкли. Знали, что бабушка Бикэ частенько наведывалась сюда. То ли молилась, то ли просто беседы с соснами вела и плакала иногда.
Сосны те иссохли совсем, с них и шишки почти не сыпались осенью, и колючие лапы лишь на маковках шапкой малой сохранились, и тени от них не было.
— Вон и вы состарились, — говорила бабушка Бикэ. — Руки у вас усохли, скрючились, как мои пальцы. Ай, жизнь, жизнь…
Бабушка Бикэ стала на колени под соснами и рукой нам махнула.
— Вы, детушки, идите покуда, идите! — сказала она.
Мы отбежали в сторону и, притворяясь, что не видим ее, цветы принялись собирать, искать сусликовые норы. А она сидела в траве, бормотала что-то и проводила ладонями по лицу вроде наших старух. Потом снова бормотала и быстрым движением крестилась, «мух отгоняла», как говорили у нас.
Любопытно мне стало: что она там шепчет? И в обычном-то разговоре у нее много чудного бывает. Такого ни от людей не услышишь, ни в книгах не прочтешь.
Подполз я тихомолком, уселся позади нее. Поначалу ничего не мог разобрать, а дальше молитва ее стала яснее.
— Ой, Микола-укодник! — причитала она. — Раз в жизни крех на душу приняла, и доси сердце кровью точится. Микиш коворит: святое сотворила дело, царю и косподу укодила. В деревне клаз на людей поднять не смею, доносчицей меня зовут. Дай же мне знать, святой укодник, истина-то кде? Одни в пламень кидают, другие блакодать райскую опещают. А на что мне райская блакодать, коли вся деревня в лицо мне плюет?
Бабушка Бикэ пошмыгала носом, слезы вытерла и опять взмолилась:
— Дух святый, блакодатный! Прими мои моленья, прости, коли сокрешила. Облекчи мне жизнь, сними камень с души…
В этот миг со стороны деревни донеслись звуки скрипки. Бабушка Бикэ, словно ее ударило чем, упала ничком на траву, умолкла.
Я пошел к товарищам. Интересно, что сегодня у кряшенов? Не воскресенье, и свадьбы вроде не предвиделось. Праздник, что ли, какой? В такое время у них гулянье со скрипкой устраивается.
— Небось березовых веток праздник! — предположил Нимджан.
Неподалеку от нас дядя Гибаш прямую тропу к лугу по косогору прокладывал. Увидел нас, бросил лопату и уселся на краю дороги. Обтер холщовым передником медное от загара лицо, к звукам скрипки прислушался.
— Знаете хоть, какой день нынче? — обратился он к нам.
Мы недоуменно переглянулись.
— Черный день нынче! Темный день!
— А-а-а, — вспомнили мы наконец. — Знаем!
Дядя Гибаш повел взглядом в сторону старухи Бикэ, отвернулся.
— А уж она поболе всех знает!
И столько было презрения в его глазах, что я невольно опять подумал о вечной неприязни к бабушке Бикэ в деревне, ровно совершила она великое зло.
За кладбищем показался Кирю́ш.
В те времена дядя Гибаш с Кирюшем в джигитах еще ходили. Была у Кирюша круглолицая, кареглазая сестра восемнадцати лет, и звали ее все Анны. Случилось так, что полюбила она джигита-мусульманина Гайнуллу́, и зажили они вместе, мужем и женой. А по законам нельзя было кряшенской девушке за татарина выходить. Пошли суды, пересуды. Кто-то донес дьякону Микишу, тот — попу главному.
Почуяла Анны беду, сказала Кирюшу:
— Исчезнуть нам надо подальше от глаз недобрых! Убежим с Гайнуллой. Не то пропадем, сгубят нас!
Но Кирюш был доверчив, не захотел, чтоб сестра убегала из родной деревни.
— Вы же по своей охоте оженились! — возразил он. — Царь милостив, поп Харлампий святым его почитает. Да у него у самого дети есть… Зазря подданных своих губить не станет!
Только Кирюшев царь оказался вовсе не милостивым. Нагрянули в деревню попы, становой со стражниками. Скрутили молодых цепями, к становому приволокли.