атать ее приехала?
На деревню уже опустились сумерки. Из овинов повылетали летучие мыши и стали носиться чуть ли не над нашими головами, загудели жуки, лягушки заквакали на речке. С Арпаева луга донеслись резкие, хрипловатые голоса перепелов и дергачей.
— Погоди! Погоди! — вдруг прервала работу Сахибджамал. Она пощупала оббитое полотенце и показала Мэликэ: — Туточки-то, видишь, жестко еще! Нельзя Уммикемалово полотно скорузлым оставлять, а то у нее жених щедривый будет! Ха-ха-ха!
Потом, будто спохватившись, оглянулась на меня и то ли в шутку, то ли всерьез снова затараторила:
— Тьфу, тьфу! Это шайтан за язык меня потянул, Гумер, миленький! Ты не тревожься, щедривые — они приманчивые. У них что ни рябинка, то привада на девок! Ей-богу!
Она так красиво повела бровью и сощурилась, что я захотел бы, да не смог на нее рассердиться.
Что-то они о женихах толкуют. Неспроста это! Вдруг бабушка и в самом деле засватать хочет мою апай, а она согласия не даст и еще вздумает убегом за Ахата выйти?
Некоторые из девушек собрались уходить.
— Погодьте, девушки, не спешите! — стал уговаривать их Хисам. — Чего так рано расходиться-то? Пусть заря угаснет, старики пускай угомонятся, вот тогда и начнется веселье!
Девушки заверещали наперебой; одни желали оставаться, другие домой тянули.
— Нет, — говорили, — уйдем! Ежели дотемна задерживаться, разнесут нас старики!
Говорить-то говорили, однако ни одна не уходила. Еще к Минзаю, который с гармошкой сидел, приставали: то, мол, сыграй, это сыграй! Всё шушукались да хихикали…
III
Вдруг где-то за деревней запели русские девушки, видно, из соседней Березовки. В летние сумерки они всегда собирались на взгорке у околицы и пели, пока вовсе не стемнеет. В вечерней тишине многоголосое их пение долетало и до Янасалы. Но сегодня оно почему-то звучало особенно ясно и словно приближалось к нам.
Вальки в руках у девушек опустились.
— Поют-то как славно! — задумчиво промолвила Сахибджамал. — А мы вот не умеем петь вместе.
— Складно выводят, пчелу им в сиделку! — сказал Хисам и даже языком прищелкнул. — Голосистые! И песня долгая, будто речка Буйда течет!
Глядим, за гумнами девушки с парнями появились. Не успели мы опомниться, как они уже через плетень к нам перелезли. Девушки были в сарафанах ярких, в русые косы ленты голубые под цвет глаз вплели. Парни тоже выглядели форсисто: все, как один, в сапогах кожаных, кумачовые косоворотки длинными кушаками подпоясаны.
— А, шабра пришел! — первым обрел речь Закир-абы. — Дивкам пришел, вэт хураша. Айда, садичь, пажалыста, гучтем будиш! — И, растянув в улыбке складчатые губы, он показал им место рядом с собой на траве.
Те озирались кругом, посмеивались. Они, оказывается, пришли посмотреть, как тканину оббивают.
— У нас на всю деревню слышится, прямо звон стоит!
Услышав такой разговор, апай оставила Ахата одного и сама взялась за вальки. В наступившей было тишине снова взвился дробный стукоток; он зазвучал еще ладней, еще веселей.
Березовские девушки склонились друг к дружке и слушали с нескрываемым удовольствием. Но вот одна повела плечами, подбоченилась и пошла плясать под стук вальков. Парни оживились и, хлопая в ладоши, стали подбадривать ее, вскрикивая:
— Эх! Эх! Эх!
Тут Минзай лихо заиграл русскую плясовую.
— И-их, руски дивкам маладца! — восхитился Хисам и, притопнув, подскочил к девушке, закружил вокруг нее.
Пляска разгоралась. Русские парни начали зазывать наших девиц:
— Моя твоя любит, айда, айда! — И, протянув руки, стали подходить к ним.
Те расчирикались и вмиг прыснули в разные стороны.
IV
Я вытянулся на ворохе сена под навесом. Уснуть бы, одурманясь травяным духом, да какой теперь сон, когда на душе неспокойно! Ведь я вижу, чую: с того часа, как появилась дальняя бабушка, апай места себе не найдет. Может, она любит Ахата, крепко любит, а бабушка вон сватает ее за кого-то другого.
Мама тоже растревоженная ходит. Задумывается то и дело, хмурится. Давеча, только я показался во дворе, так ко мне и бросилась.
— Расскажи, — говорит, — весело ли было?
— Ничего, — отвечаю, — весело…
— Кто же был там?
Пришлось перечислить ей почти всех девушек и джигитов.
— Еще кто?
Я-то понял, чье имя хотелось маме услышать, но не назвал его. Не буду же против Ахата ненавистничать, хоть он и не по душе нашим. Он такой джигит, что вполне моим джизни мог бы стать. Одним не взял: беден он, беден…
— Много там было, — увильнул я от допытываний мамы, — много. И с нижнего порядка, и с верхнего…
В просвете между закраиной навеса и забором показались рядышком три звезды. Наверно, кружили они, кружили по небесному своду, а теперь сошлись вместе и, перемигиваясь вроде наших девушек, повели нескончаемую беседу о том, что повстречали на пути, и не было конца улыбчивому их сиянию.
Из конюшни послышалось мерное хрустанье. Это вороная размалывала в зубах колоски. Да с таким удовольствием, с такой охотой! Хруст-хруст-хруст…
Я живо представил себе, как она подбирает мягкими губами колоски, как вскидывает голову.
На речке под горкой квакали на все лады лягушки. Вдали перекликались на известном лишь им наречье дергач с перепелкой; изредка доносился шум воды с мельничной запруды за старым кладбищем.
Во дворе стало темнее. Мрак, все сгущаясь, вполз под навес, под телегу, заполнил углы и закоулки.
Апай что-то не показывалась, а ведь хотела лечь на воле. В доме давно уснули, но в верхней горенке еще горел свет. Неужто дальняя бабушка до сей поры уговаривает апай?
Над деревней взошла огромная, точно тележное колесо, огненная луна, и красноватый ее свет озарил весь наш двор. Где-то в конце нашей улицы джигиты заиграли на гармошке. Тут же появилась апай, в косах которой звенят чулпы, и скользнула в глубину двора к садовой калитке.
— Апай! — тихо позвал я ее. — Ты что… Ты бежать хочешь?
Она перевела дыхание, ответила шепотом:
— Да нет! Придумаешь тоже!
Я попытался заговорить с ней.
— Выйдешь ты замуж за Ахата, — сказал я, приводя мамины доводы, — а куда пойдешь жить? Сундуки свои где поставишь? Так от богатея к богатею и будешь вместе с ним переходить наймиткой?
Апай рассердилась.
— Не морочь впустую голову себе! — резко оборвала она меня. — Лежи смирно! Видишь — летучая мышь! Как проведет крылом под носом, так на всю жизнь без усов, без бороды останешься!
И верно, опасное это дело! Вон дядю Хамида из заречья обмахнула летучая мышь крылом над губой, и нет у него ни усов, ни бороды, лицо голое, ровно у бабы…
Немного погодя апай укрыла меня одеялом и полезла в телегу, где еще засветло постелила себе постель.
— Глупый ты, до чего додумался, а! Небыль какую понес… Ну, спи. А то вон звезды в стожарах к рассвету повернули.
Деревья давно погрузились в сон. Давно умолкли лягушки на речке. И дергач с перепелкой перестали болтать. Только филин в чьем-то овине ухал время от времени, будто жаловался на тишину и темень:
«У-ху! У-ху!»
Я внезапно проснулся на скрип калитки и увидел апай, пробиравшуюся в сад. Меня охватил ужас, я вскочил и спросонок громко крикнул:
— Апай! Куда ты пошла?
Она вмиг — подбежала ко мне и, заставив лечь, зашипела:
— Ты чего разорался? Гляди у меня! Чтоб духу твоего не было слышно!
Но было уже поздно. Из сеней вышел отец в длинной белой рубахе.
— Иди домой! — коротко бросил он апай и, затворив за ней дверь, уселся на крыльце.
V
Кончились все уговоры, уламывания, колебания. Просватали мою апай! Каков он, Набиулла́, жених из Кибахуджи? Видела ли его когда-нибудь апай? Сама ли дала согласие выйти за него или ее принудили к тому? Об этом разговоров не вели.
Однако будущая свадьба не предвещала никакой радости. В доме у нас поселилась тревога.
Однажды в поздний час, услышав какие-то шорохи, отец заглянул в сад и увидел, что кто-то тянется к окошку в стряпном углу, где собиралась спать апай. Это оказался Ахат.
— Мало того горя, что мы доси терпели от тебя, так ты опять явился, бесстыжий! — зашумел отец, бросаясь на Ахата с палкой.
Тот будто столб литой, встал перед отцом, не шелохнулся.
— Как же мне не приходить, ведь вот где она у меня! — сказал он, стукнув себя в грудь.
— Нет, зимогор! — заявил отец. — То, что там у тебя, — это ветер, через недельку фьюить, и нет ничего! У того, кто жениться захотел, вот где должно быть! — Он похлопал себя по карману. — С каким сердцем я дитё свое за тебя отдам? Где ты ее поселишь? Чем кормить станешь?
— Ну, так знайте, я не из тех, кто отступается. Пожалеете, да поздно будет! — погрозился Ахат.
С тех пор апай, можно сказать, безвыходно наверху в горенке сидела. У отца же все валилось из рук. Подойдет к верстаку, за одно возьмется дело, за другое — и все бросает.
— Вот, — бормочет, — беда из-под ног выпрянула! И с чего она решила с таким спутаться? Глаза, что ли, у ней притупели, голь бездомную выбрала?
В эти дни, кто ни заглянет к нам, все о нашей апай толкуют.
— Богом, стало быть, суждено, — говорит мама, обкатывая меж разговорами выстиранное белье. — Родительское благословение ничего, кроме добра, не принесет! На желанного-то не больно понадеешься.
— Вроде бы и верно, — вставляет тетушка Зифа́, — да ведь недаром сказывают: «В желанном и жала не чуешь!» И в песне поется: «Джигитов — тьма, а любый — один!»
Тетушка Гильми давно собралась уходить, но так и стоит у порога, взявшись за дверную скобу.
— Любый-то любый, — задумчиво произносит она, — да у любого ни бешмета, ни шубы! Вот где закавыка-то. А как помыслишь, что сердцем они прикипели друг к дружке, поневоле печалишься.
— Нельзя же, о любовях думая, родное дитя за бездомного бедолагу отдавать. Жизнь ведь придется тянуть, детей растить… Она бы и сама после каялась, себя кляла.