— Ведь с летошнего года волочится…
— Так вы и про то знаете, что болел отец, заработать не мог.
Бикбулат как-то чудно оттопырил большой палец и, почесывая им бороду, оглядел наш неказистый, под лубяной крышей дом, вросший в землю по самые окна, крытые соломой дворовые строения и опять спросил:
— Ну? Платить-то думаешь?
Во мне все кипело: как мог он в такие горестные дни из-за пяти рублей долгу хватать нас за горло?
— Заплачу, конечно.
— Когда? Чем заплатишь?
Тут мама подозвала меня к сеням.
— Что делать-то будем, коли плуг отберет? — зашептала она тревожно. — Еще и пары не все подняли, озимые осенью как посеешь? Поди скажи: «Не сомневайся, мол, Бикбулат-абзы, вернем долг. Ежели деньгами не осилим, в жатву отработаем». Да посмирнее говори! Чего стоишь-то? Иди, не упрямься!
Но меня ничто не заставило бы сейчас повторить эти слова.
Бикбулат ухватился за плуг. Он, видно, слышал, о чем говорила мама, и выжидающе посмотрел на меня:
— Ну, молодой петух, как-то ты кукарекнешь?
Меня так и подмывало бросить ему в лицо что-нибудь язвительное, да что я мог сказать?
— Забирай! — с яростью крикнул я, задыхаясь от злости, и зашагал к воротам.
— Ишь, гордец нищий! — зарычал Бикбулат. — Отцовы повадки!
— Не трожь отца!
Все во мне бушевало! Лучше останемся без плуга, думал я, но уж кланяться, умолять не стану! И не обернусь, пусть делает что хочет!
Я уже сворачивал за угол дома, как услышал позади грохот. Не выдержал все-таки, взглянул краешком глаза. Бикбулат, хоть и выволок плуг на улицу, не стал тащить дальше, повалил, поддав ногой, и, ругаясь на чем свет стоит, пошел к своему двору.
ЗЕМЛЯ, СВОБОДА!
I
На улице творилось что-то несусветное! С низу деревни двигалась вверх толпа людей. Словно лес в бурю, она качалась, колыхалась, шумела. Кто-то махал рукой, кто-то натужно орал.
Впереди всех, наигрывая на скрипке, шел Кирюш. Вот он, совсем как на кряшенской свадьбе, стал приплясывать.
То проваливаясь в снег, то выбираясь на середину дороги, он подпрыгивал, подскакивал бочком и вдруг, взмахнув над головой скрипкой, выкрикивал:
— Миколая смахнули! Царю по шапке дали! Сыпь-пляши, нету больше царя!
— Царя скинули! Слабода! — раздались еще голоса.
— Слабода! Нету царя!
С обеих сторон улицы со скрипом, скрежетом отворялись ворота, молодежь выскакивала, накинув на себя что попало, и вливалась в бурлящую толпу. У ворот сгрудились солдатки. Они шмыгали носами, утирали подолами фартуков глаза:
— Ой, подружки! Ежели б эта слабода войну скорее прикончила!
— К добру бы только!
— Про мужей-то наших что говорят? Вернут ли их?
Вскоре к ним присоединилась тетушка Зифа и всех успокоила.
— Войне конец! Как же иначе? — заявила она. — Вместе с царем и енералы его полетят. А без енералов кто станет воевать?
Некоторые мужики с сомнением прислушивались к шуму — разговору и, нахлобучив пониже шапку, уходили подальше от греха к себе домой.
С кряшенской стороны, скособочив, точно курица, голову, появилась бабушка Бикэ. Как сказали ей про царя, рука у нее словно сама по себе вскинулась вверх, но повисла на полдороге. Видно, хотела бабушка перекреститься, да смешалась под устремленными на нее насмешливыми взглядами. И разобраться не успела, добрый был тот слух или недобрый.
— Ой, косподи! Ой, аллак мой! — забормотала она, испуганно поглядывая по сторонам единственным своим глазом. — Не то в колове у меня помутилось, не то свету конец настал, — не пойму я ничего. Как можно без царя-то? В небе — аллак, на земле — царь! Повсюду так, спокон веков! Вон ведь и стаду пастух требуется. Как же без нево?!
— У тебя же на одну два аллаха, бабушка Бикэ, — засмеялась Сахибджамал. — Мало их тебе?
— Вот уж ни к чему кобылой ржать, — рассердилась бабушка Бикэ. — Соображать надо, ежели не курячьи мозки в колове. О больших делак разковор идет, о царе.
Тем временем людской поток двинулся дальше. Вскоре звуки скрипки и гул голосов доносился уже со стороны Заречья.
Деревня бурлила. Впервые с тех пор, как началась война, лица людей посветлели, впервые слышались веселые голоса.
II
В караулке теперь постоянно толпился народ. Там с утра до вечера толковали о новостях. Ждали вестей о земле, о разных переменах, облегчениях.
Мухамметджан-солдат, что ни день, гнал лошадь в Арск, а то и в Казань.
Староста тоже накатывал арскую дорогу. Только самые важные, интересующие нас новости привозил Мухамметджан-солдат.
— Помните урядника, у которого борода была точно у царя Николая? Как свергли царя, он тут же в Питер подался, работать устроился при брательнике-матросе!
— Матрос, стало быть, у него брат? То-то он тогда за разговоры никого не посадил, не тронул…
— И в уезде и в волости новое начальство! Вместо губернатора — комиссары.
— Какая нам польза от того, что начальство новое? — ворчали мужики. — Начальство новое, а дела старые, законы те же! Почему войну не прекратят?
— Вот именно! — оживлялся Мухамметджан-солдат, словно этого только и ждал от них. — Верно вы учуяли! Как было, так и осталось. Оттого и война не кончается!
День проходил за днем, месяц — за месяцем, война все бушевала; в деревню шли похоронки, из деревни без конца вывозили хлеб, гнали скотину.
Весной перед севом мирские сходки растягивались на целый день. Увечные солдаты и голытьба до хрипоты шумели об одном и том же:
— С войной обещали покончить — не покончили, солдат не вернули. Землю обещали дать — не дали! На черта нам такая слабода? Земля нам нужна, земля!
Бикбулат тоже не пропускал эти сходбища.
— Чего же вы, благослови вас аллах, желаете? — ухмылялся он. — Какую вам еще слабоду надо? День-деньской под моими окнами горло дерете, власти ругаете. Чем не слабода?
Тут Мадьяр и Вэли-абы с двух сторон брали его в оборот:
— Сытый голодного не разумеет!
— Тебе что… Твои сыновья шубинской[50] полой прикрылись, в тылу отсиживаются.
Бикбулат, как бы с полным пренебрежением, отворачивался от них и, заложив за спину руки, степенно направлялся домой. Однако через несколько шагов возвращался обратно.
— Ваши раздоры притчу мне напомнили, — сказал он однажды. — Деревья в лесу на топор засетовали: «И собой, мол, он невелик, а ведь губит нас, губит!» И растолковал им старый дуб, кто их губит: «Ежели б не топорище, один топор ничего бы не мог поделать. А топорище из нашей породы, из дерева!» Так же и вы. Своего мусульманина, единоверца и земляка, за горло хватаете.
Вэли-абы расхохотался:
— Ишь какой выворот сделал! Как стала вода под него сочиться, сразу вспомнил притчу!
— Когда ты старые скирды обмолачивал, выделил сколько-нибудь детям солдат — единоверцев своих? — запальчиво спросил Мадьяр.
— Верно! — крикнул кто-то. — Тут одна забота: как голодных прокормить да раздетых одеть!
Увечные солдаты, и без того обозленные, говорили решительнее всех:
— Отобрать у помещиков землю, засеять, пока не поздно! Заодно и у деревенских богатеев излишки прихватить!
— Бабам тоже наделы дать!
Шуметь шумели, но дальше того дело не шло. Богатеи да их подпевалы умели всем рты затыкать.
III
Теперь на базар ездили не столько ради покупок, сколько искать ответа на саднившие сердце недовольство и тревоги, послушать людей, узнать, что делается на свете, куда дуют ветры войны.
Хотя и купить-то на базаре было нечего. Прежних шумных торжищ нынче и во сне не увидеть. Лавки зачастую стояли пустые, а если изредка и появлялся какой товар, не с нашими деньгами было туда соваться.
Народу, однако, всякий раз бывало здесь немало. Съехавшиеся из разных мест деды в картузах и кэлэпушах, воротившиеся с войны покалеченные солдаты ходили, бродили из конца в конец, останавливались то у одной кучки людей, что-то обсуждавших горячо, то у другой и шли дальше.
Больше всего привлекали внимание те, кто посреди базара держал речь, взобравшись на телегу. Они так и сменяли друг друга. Одних слушали, а некоторым и говорить не давали, стаскивали с телеги. На наши головы так и сыпались новые, странные слова: «монархист», «анархист», «большевик», «меньшевик», «эсер», «эсдек». Каждый пытался вдохнуть в слушавших свою веру, притянуть на свою сторону.
Мы с Хакимджаном предпочитали тех, кто отвергал старую жизнь, призывал к подушному разделу земли крестьянам. Только их было еще мало.
Однажды, ко всеобщему удивлению, на телеге оказался поп в черной рясе, с большим серебряным крестом на груди.
— Что ему понадобилось, волку гривастому? — крикнул кто-то визгливым бабьим голосом. — Пусть в церкви у себя болтает!
Однако с первых же слов, произнесенных попом глубоким, густым голосом, наступила тишина. Церковный пастырь говорил о бренности мирской жизни, о спасении души, о жаждущем благостыни русском человеке… Видно, проникновенные слова о добре и мире притягивали ожесточившихся в последнее время людей. Но стоило попу заговорить о царях, помазанниках божьих, без которых Россию ждет гибель, все вмиг пропало.
— Довольно, довольно! — закричали со всех сторон.
— Долой его! Это о каком царе он болтает? Не о том ли, которому под зад дали?
— Долой, долой!
Вдруг на телегу вскочил белесоватый русский дядя и, распахнув армяк, рванул надетую под ним рубаху и потряс лохмотьями над головой.
— Кто там сидит во властях? — исступленно закричал он. — Видите, в чем ходим? Стыд, срам! Войну не кончат никак, народ голодом морят! Обнищали ведь совсем! Какого черта лезли в верхи, коль не способны ни на что? На кой нам эта власть? Нам земля нужна, хлеб нужен! И чтоб войну кончали!
Больше всего меня поразил человек, который поднялся на телегу вслед за русским дядькой. То был Гимай из Ямаширмы! Только сейчас он был не в пальто, не в бешмете, а в солдатской шинели. Повернув зеленую фуражку козырьком назад, будто молиться собрался в мечети, Гимай горячо заговорил по-татарски.