— Эй, берегись, берегись! — послышались вдруг голоса отовсюду.
Это валили подрубленное дерево. Если оно в такой момент застигнет тебя, погибнешь. Надо или в сторону отбежать, или стать у комля. Я метнулся к отцу. Огромная, но вся дуплистая древняя береза поначалу крепилась, цеплялась ветвями за соседние деревья, пытаясь удержаться, и внезапно, точно старуха великанша, потерявшая опору, стеная и охая, рухнула на землю. Вокруг все загудело. Но не успел утихнуть гул, как раздался предостерегающий крик:
— Змеи, змеиное гнездо!
И в самом деле, в полом пне березы, сплетясь в огромный клубок, кишмя кишели гадюки! Сотня, а то и тысяча!
Женщины с визгом кинулись врассыпную. Отец подхватил меня и поставил на поваленное дерево.
— Смотри у меня, не слезай! А ежели подползет какая, бей палкой!
Все уже похватали палки и прутья, только растерялись, видно, стояли, посматривая с опаской под ноги и на змей, ворочавшихся в гнилом пне.
— Дайте спички, спички! — опомнился первым отец.
В эту минуту меня пронзила мысль о змеином падишахе Шахма́ре. Что, если он здесь? Ведь стоит ему разгневаться и свистнуть, как вся роща превратится в пылающий костер. Стоит ему чуть дунуть, и нас всех, как щепки, унесет за тридевять земель! Я про то своими ушами слышал.
— Погоди! — рискнул я позвать отца. — А нет ли там самого?
— Это кто — сам?
— Шахмара. Змеиный падишах.
Отец окинул меня свирепым взглядом и, подпалив березовую кору, бросил ее с кучей хвороста прямо в гнездо. Над пнем заполыхало пламя. Змеи взвились и, высунув жала, с жутким шипением заворошились еще сильнее. Некоторые из них, изворачиваясь и кружась, вырывались из огня и тут же попадали под палки и прутья мужиков. Я весь дрожал от страха и в то же время, готовый лопнуть от любопытства, во все глаза смотрел на бушевавший огонь, ожидая, что вот-вот появится, сверкая радужными чешуйками, змеиный падишах с золотой короной на голове. И тогда произойдет что-то страшное: или земля нас поглотит, или подымется немыслимый ураган, закрутит смерч и повалит лес.
Пень уже был сплошь охвачен пламенем. Там все шипело и свистело. Будто срезанные ударом плети, взметались вверх змеиные головы и хвосты… Но падишах так и не показался.
IV
За гумнами зареченцев, где начинались пашни, высилась на холме, махала крыльями старая ветряная мельница. Мы еще только за околицу выбрались, а уж сразу услышали, как она грохочет, как что-то скрипит в ней. Вскоре показался и сам хозяин — Хайрулла́-абзы. По своему обыкновению, он сидел на чурбаке перед мельницей и курил трубку.
Оттого ли, что я непомерно много наслушался сказок, а может, от чего другого, но порой эта мельница принимала в моих глазах сказочное обличье. Будто вовсе не старый то ветряк, а несчастная царева дочка. Это она, убегая от дракона, прочла заклинание и обратила себя в мельницу, а джигита, своего спасителя — в мельника. Мне так хочется верить в это, что я, ожидая чуда, не отрываю глаз от огромных крыльев, кружащихся по сини неба. Мельница дрожит от грохота и стука, в ее крыльях свистит ветер, и, если ускорить их кружение, она, конечно, не устоит, оторвется от земли, полетит…
Заметив нашу подводу, мельник вынул изо рта свою неизменную трубку, сунул за нагрудник фартука. И тут мгновенно исчезли все диковинные картины, которые только что возникли в моем воображении. Даже представить было невозможно, что старый мельник, серый с головы до ног от мучной пыли, может обернуться юным богатырем, спасающим царевну. Да и станет разве сказочный красавец джигит курить вонючую трубку?..
Пока отец таскал к лоткам мешки с рожью, стих ветер, замедлился взмах мельничных крыльев.
— Неужто станут? — обеспокоенный, спросил отец.
Хайрулла, будто в дрёме, все так же сидел, сгорбившись, на чурбаке. Он молча кивнул на шест, воткнутый в землю около мельницы. Обрывок мочалы, привязанный к шесту, едва шевелился.
— Может, высвистишь, попробуй! — не поднимая головы, буркнул Хайрулла.
Я всегда свищу, когда лошадь надо поить. Под свист-то она лучше пьет. А отец, когда хлеб на току веяли, эдак не раз ветер вызывал. Тот его слушался. Услышит, как отец свистит, так и появится тишком из-за гумна или меж овинов проберется, дунет, подхватит мякину в подброшенном лопатой зерне и унесет подальше от тока. А чистое зерно, шурша, падает вниз.
Тут ведь еще интересней! Чтоб двинуть эти крылья, ветер тоже сильный нужен. Еще неизвестно, послушается ли он.
Отец пошел за мельницу, уперся руками в бока и засвистел:
— Фью, фью, фьють, фьють!..
Сначала он свистел, повернувшись в сторону леса, откуда ветер дул прежде. Потом поворотился к деревне. Не дождавшись ветра и оттуда, он стал лицом к Арску, куда мы на базар ездим, и опять засвистел. А ветер хоть бы шелохнулся. Крылья мельницы совсем остановились.
— О-от окаянный! И где он шатается? — Отец приложил руку щитком ко лбу и уставился на видневшееся вдали старое кладбище. — Гляди, на кладбище вроде бы маковки у деревьев качаются. Там разгуливает, а тут его не дождешься. Вот негодный!
Теперь отец зашел с другого боку мельницы:
— Фью, фью, фьють, фьють!..
Куда отец, туда бегу и я. Но мне кажется, что ветер нарочно притаился где-то на лугу и не желает крылья мельничные вертеть, норов свой показывает. Ему небось, чем здесь тужиться, веселее по лугу бродить, по лесу кружить меж деревьев да посвистывать в свое удовольствие!..
V
Пока мы с отцом зазывали ветер, к мельнице подъехали еще несколько человек. Среди них — двое парней с нашего порядка: Ахат и Сэли́м.
Сэлим никак не мог стянуть с телеги холщовый, чуть не в рост самому мешок, туго набитый рожью. И за один конец пробовал ухватиться и за другой, запарился, а все без толку. И тогда у Ахата подмоги запросил. Чудно что-то разговаривал этот Сэлим. То гудел низким голосом, как все мужики, то прямо на бабий визг срывался:
— Пособи-ка, ведь без дела стоишь!
Однако Ахат, голос ли Сэлима был ему противен или он хотел заставить его еще покланяться, лишь зубы оскалил.
— Что, не под силу? Поджилки затряслись? — сказал он и, чуть обернувшись к нам, добавил: — А еще поговаривают, что жениться ты надумал.
В эту пору и в самом деле слух прошел, что Сэлим сватов к нашей апай заслать хочет.
Сэлим взглянул краешком глаза на отца и скривился:
— Ну, хватит, не ломайся!
— Коли так, сам тащи! Пусть увидит Башир-абзы, какой ты есть джигит. Ну-ка, ну!
— Ты нас не вмешивай! — возмутился отец и отошел в сторону.
Сэлим задохнулся, даже языка лишился поначалу, потом как понес дурным голосом:
— Ах ты шваль чертова! Еще ломается, голь перекатная! Силой своей заносится!
— Чего мне заноситься? Был бы ты человеком истинным, я бы твой мешок один снес.
— Ха, так бы один и снес! Бахвалься!
— Вот и снесу! Мое слово твердо!
Ахат метнул глазом на отца и схватился за мешок. Мужики пытались остудить парня.
— Не дури, Габдельаха́т, — степенно проговорил мельник, — поясницу повредишь.
— Шутка ли — в куле-то девять пудов!
— Не упрямься! Тут двоим, пожалуй, как раз будет.
Но парень и слушать не стал.
— Не называться мне Ахатом, ежели с этим мешком десять разов вкруг мельницы не пройду!
Он рывком взгромоздил мешок на плечи и пошел, пригибаясь под его тяжестью. Он шагал, как по мосткам, раскинув в стороны руки, лицо у него налилось кровью, жилы на шее вздулись, стали толстые, точно жгуты конопляные, а ноги глубоко грузли в землю.
Я было кинулся вместе со всеми за Ахатом, но отец остановил меня.
— Залезай в телегу, — сказал он мрачно, — домой поедем!
— Хоть чуточку поглядим!
— Залезай, тебе говорят!
VI
Веснами в отцовском саду цвела не только сирень, но и черемуха, и рябина. Они стояли высокие, раскидистые. Из-за них, может, и поселился в нашем саду соловей. Каждый год с нетерпением ожидали мы его прилета. Вечерами все ближние соседи собирались у наших ворот послушать соловья и, если вдруг он умолкал, тревожились.
Как-то в начале лета поутру нашли соловья в саду мертвым. Для меня, беспечного, озорного мальчишки, ничего необычного в этом не было. Мало ли валяется сбитых птичек по садам да вокруг овинов! Оттого, наверное, странно было видеть, как отец, такой большой, бородатый, нагнулся над крошечным тельцем и бережно взял его в руки.
— Это какого безбожника дело, а? — произнес он с горечью. — Кому он жить помешал? О-от окаянный! Чтоб ему самому шею свернуло!
После долгих сожалений, обсуждений пришли к мысли, что убил соловья Ахат. И причина тому вроде нашлась. Я давно приметил, что во время посиделок и всяких игр наша апай с Ахатом как-то близко друг к другу держались, а то и перешептывались. Оказывается, отец с матерью знали про это и уж вовсе не одобряли. Боялись, как бы не приняло дело серьезный оборот, как бы не сгубила их дочь свою жизнь, выйдя за бездомного, безземельного батрака.
Вот и решили, что свиделась-де апай с Ахатом вечером возле дома и он-де сшиб соловья, чтоб не было им помехи.
Точно было так или нет, никто не видел. Мама и то засомневалась.
— Ай-хай, — покачала она головой. — Где ему было достать птичика? Ведь…
— А кому же еще? — оборвал ее отец. — Кто, кроме него?
Отец сам закопал соловья под черемухой и холмик над ним ладонью выровнял.
— Попадись-ка мне теперь этот варнак! Уж я ему!..
Лишь только отец, занявшись своими делами, скрылся в глубине двора под навесом, с верхней горницы сбежала сестра и, чуть не плача, прижалась к маме.
— Напраслина, напраслина все! — горячо зашептала она. — Да разве он тронет? У него и рука не поднимется. И не приходил он сюда, и сроду он не такой!
— Что же птичик-то? Ни с того ни с сего…
— Откуда я знаю? Может, коршун зашиб или собственная смерть пришла.
А меня тем временем тихонько окликнули в заборную щелку соседские девушки и защебетали, заюлили.