а. Хотел я дать ему один пряник обратно, но он покачал головой и отказался.
Обегав вдоль и поперек весь майдан, мы остановились возле скакунов, нетерпеливо бивших землю копытами. Здесь полно хлопот и забот. Мальчишки, которым предстояло ехать на скакунах, поснимали обувку, чтоб весу лишнего не иметь, в одних чулках остались, чтобы в уши не надуло, повязались платками. Хозяева лошадей, кажется, вовсе потеряли покой — то уздечки на них подправят, то по холке погладят, тревожатся.
Чуть в сторонке сидят на корточках старики, ждут, когда скачки начнутся. У них — своя беседа.
— Откуда нынче коней-то запускать будут? — интересуется один. — От Нурмы или Мунчалковой опушки?
— Скажешь тоже, с Мунчалковой опушки! Это что тебе, козлиные скачки? Ты гляди, тут же настоящие аргамаки есть! Один гнедой Нимджа́на чего стоит!
— Ай-хай, Нимджанов-то гнедой как подобрался. Потоньшал! И живот подтянуло!
— Зато в груди просторен, дых у него вольный! Животом подборист, а в груди широк!
— В достатке ведь дело. В хлебушке. Ты голову ломаешь, как бы концы с концами свести, а Нимджан небось за зиму сколько овса да сколько хлеба жеребцу скормил!
— Ове-ос… Иного коня не токмо овсом — халвой корми, все одно толку не будет. Сказал бы, порода хороша, кровей, мол, настоящих, — это другое дело.
— Да, бывают такие легкокостные, ну прямо на крыльях летят!
Опять те же таинственные крылья. Позабыв обо всем, мы подбираемся ближе к скакунам и ощупываем взглядом их плечи, спины…
IV
В середину майдана важно прошел староста. Он в черном легком бешмете, в ичи́гах с кяу́шами[11]. На груди у него большая медная бляха. Ни саляма никому не сказал, ни доброго взгляда не кинул, только дядю Гибаша, затеявшего борьбу подростков, знаком подозвал к себе.
— Не подлезай под грудь, не плутуй! — шумнул дядя Гибаш на кого-то из ребят и, поддав по заду парнишке, который подставил ногу противнику, подошел к старосте.
— Хватит с ребятней возиться! — сказал староста, почесывая жидкую бороденку. — Выкликай борцов!
— Так ведь всему свой черед! Сперва мальцы, потом старшие, — ответил дядя Гибаш, но тотчас же принялся наводить порядок. — Назад, подай назад! — Он шел по кругу, слегка ударяя палкой по ногам усевшихся впереди людей. — Не видите, что ль, до самой середки доперли! А ты что истуканом встал? Тебе говорят — отходи назад!
Пока мы бегали туда-сюда, пробивались в круг, началась настоящая борьба. Все-таки, потолкавшись, потыркавшись, мы пролезли в такое место, откуда можно было углядеть и широкие спины борцов и багровые от натуги их лица.
— Хайт! — вскрикнул вдруг кто-то из борцов.
В воздухе качнулись ноги, а в следующее мгновение обладатель этих ног хлопнулся на землю.
— Готов, готов! — раздались голоса. — Здорово его положил айбанец, молодчина!
Айбанец, выпятив грудь, ходил по кругу и спесиво поглядывал на толпу, ожидая следующего борца.
Долго ждать его не заставили. На майдане появился приземистый, плечистый парень. Желтая рубаха на нем была нараспашку, и руки висели длинные, вроде бы даже ниже колен.
— Качинский джигит, из Ка́чи!
— Ну, этот обломает хребет айбанцу!
— Ха! Еще бы не обломать! — прогундосил Сарни́к Галимджа́н. — Он же крючник! Ему что, он двадцать пудов играючи носит.
Сидевший у самого круга близкий мой родич Мухамметджан-джизни́[12] —«солдат» по прозвищу, — обернулся к Сарнику, бросил через плечо:
— Прибавь малость! Я сам видел, как он куль в двадцать пять пудов ворочает!
— Ну, готов, стало быть, айбанец! Мешок-то он захватил — кости собрать?
Посмеялись, пошумели… Борцы между тем схватились не на шутку. Народ заволновался, по рядам то и дело прокатывался гул. Боясь упустить момент, когда один из борцов отрывает противника от земли и перекидывает через себя, каждый старался протиснуться вперед. Мы тоже смотрели во все глаза, но все равно проглядели. Вдруг толпа качнулась, ахнула, а борец из Айбана уже лежал где-то на дальнем краю.
Неторопливой, развалистой походкой крючник отошел в сторону и присел на корточки.
Кто-то даже языком прищелкнул:
— Ох, и здоров, прах его возьми! На шею гляньте! Гляньте на руки! Как ляжки толстые!
— Ха, еще бы не толстые! — хохотнул Сарник. — Думаешь, он мало бараньих туш за весну прикончил? — И, почесав красную, как медь, голову, добавил: — Мы бы тоже не отказались, да кто их знает, в каких стадах наши овцы бродят.
Кажется, не по душе пришлась Мухамметджану-солдату его шутка. Он почмокал губами, будто слова свои на вкус пробовал, и, обернувшись, сказал Сарнику:
— Так тебе и пригнали, отворяй ворота шире! Да голопасами, которые, разинув рты, ждут, что им с неба все посыплется, мир полон! — В этот момент он заметил, что никто против качинского борца не выходит, и совсем расстроился: — Да разве это дело? Где же наши джигиты?
Тут все в один голос стали вызывать Ахата:
— Выходи, Габдельахат, не позорь Янасалу!
Ахат с безразличным видом стоял в стороне и с кем-то разговаривал. И даже когда весь майдан подхватил его имя, он только рукой отмахнулся. Люди, однако, еще упорнее принялись уговаривать его:
— Не томи народ! От сердца тебя просят!
Сэлим и здесь не удержался, распустил язык. Ходят толки, что Сэлим завидует Ахату, что они из-за Уммикемал-апай враждуют. Может быть… А у Сэлима уже язык заплетается и глаза окосели.
— Трусит, потому и не выходит! — выкрикивал он из-за чьей-то спины противным разнозыким голосом. — Поджилки-то небось трясутся! Того гляди, ноги откажут!
Хотя кое-кто и встретил слова Сэлима хохотом, большинство возмутилось:
— Подбери бубнилки-то! Коли сказать что хочешь, не таись, в лицо выскажи!
— Придется, брат, выйти! — Это уж сам дядя Гибаш взялся за Ахата. — Народ на тебя надеется. Давай, рискни. Чего особенного-то? Упадешь — так ведь не от бабьей руки! Упадешь и встанешь.
Посмотрев мельком на Ахата, парень из Качи поднялся и, подбоченясь, стал спокойно ждать, глядя куда-то поверх толпы.
— Здоров, шельма, чисто медведь! — сказал Мухамметджан-солдат. — Хор-роший бы из него шахтер получился!
После долгих уговоров Ахат согласился наконец принять вызов. Хоть я и не больно жаловал его в душе, но теперь об одном лишь думал: чтобы непременно он поборол качинского джигита. Чтобы не стоял тот, выпятив пузо, на майдане нашей деревни.
Ростом Ахат оказался пониже своего противника и шея у него была не такая могутная, а все же он и в плечах был широк и станом крепок. Усы у него тонкие, из-под кэлэпуша выбивались густые желтые, как пшеничная солома, волосы, и взгляд вроде был смелый.
Ахат не спеша намотал на руку полотенце и, прежде чем обхватить им того джигита, поискал кого-то глазами в толпе возле мельницы. Наверное, хотел узнать, видит его наша апай или нет.
Джигиты обхватили друг друга, и по рядам снова прокатился гул. То ли от тревоги, что не справится Ахат, то ли от веры в него!
— Не поддавайся, Ахат, не поддавайся!
— Стой крепче, ноги в землю впечатывай!
Ахат широко расставил ноги и, вздыбив плечи, знай кружил, покачивался. Тот парень попытался поднять его, да руки у него соскользнули.
— Спину жиром смазал наш Габдельахат! — рассмеялся кто-то.
— Не ухватишь! Кусок-то что надо!
Покрутился Ахат немного и вдруг схватил качинского в охапку. Дружный вскрик потряс весь майдан.
— Кидай его, Ахат, кидай!
— Через голову перекинь, через голову!
Но крючник, будь он проклят, был начеку. Вцепился в Ахата и повалился на него. Тот едва с земли поднялся.
У людей даже стон вырвался, словно им самим причинили боль.
— Эх, прямо ему на грудь упал, нечистый!
Борьба затянулась. То один джигит, казалось, вскинет другого, то его противник. Оба, однако, держались крепко.
— Эх, ежели бы нашему Габдельахату мясо да масло перепадало! — вздохнул дядя Гибаш. — Он бы этого качинского давно махнул!
— Ха, мяса еще батраку! Скажи, досыта ли он хлеб ест!
— И чего тужится, коли не под силу? — опять завелся Сэлим. — Чего в батыры лезет, когда поджилки хлипкие?!
Не знаю, что еще наговорил Сэлим, но в этот момент Ахат крякнул и вскинул вверх качинского парня. Он бы переметнул его через себя, но парень поднял руку, сдался.
Все бросились к Ахату:
— Ай молодец, Ахат! Ну порадовал!
— Ура! Ура батыру! Не сдался, не подвел!
Но всех перекричал Мухамметджан-солдат.
— Сэлиму скажите спасибо! — вопил он, махая над головой железной клюкой. — Это он Ахата рассердил!
Долго бы еще шумели и кричали, но тут послышался топот копыт.
— Кони идут!
V
По неширокой тропке пронесся первый скакун, за ним второй, третий… Вот показался и последний конь.
— На ноздри погляди! — вдруг заговорил Хакимджан. — Голова влезет!
В самом деле, ноздри несчастного животного расширились, казалось — вот-вот разорвутся, сам он был весь в белой пене, а верховой мальчишка, занося плетку вправо и влево, нещадно стегал ему бока.
— Не бей божью тварь, мякинная твоя голова! — погрозил кто-то мальчишке кулаком. — Не мучай!
— Сшибить бы его с коня, непутевого!
— Какого рожна гонишь-то? Все равно ты первым пришел… с заду! — крикнул один под общий смех.
Не успел, однако, тот конь остановиться, как его со всех сторон окружили женщины. Они тянулись к его гриве, к ремням уздечки, привязывали куски ситца, платки, салфетки. Вскоре бабьи дары закрыли чуть ли не всего коня, только уши остались торчать да хвост. И каждая приговаривала свое:
— Обет я давала, ежели сын от солдатчины вызволится…
— Извелась вся от колик в животе. Обещалась подарок дать последней лошади на сабантуе — и как рукой сняло! Тьфу, тьфу, не сглазить бы!..
Одна, оказывается, взяла на себя обет, чтобы дочь ее ребенком благополучно разрешилась, другая — чтобы корова телушку принесла…