— Эх, темнота! — покачал головой Мухамметджан-солдат и сердито сдвинул на затылок войлочную шляпу. — Темнота, невежество! На кой черт, в таком разе, скакунов растить? Пусть шелудивые скачут! И когда борются, подарок пусть дают тому, кто под низом лежит! Тьфу!..
Он постоял, посмотрел на баб и, нахлобучив шляпу на глаза, вовсе ушел с майдана. А Сарник Галимджан рассмеялся ему вслед:
— Разве услышишь путное от зимого́ра[13]?
Хакимджан что-то разошелся нынче.
— Каменное у твоего джизни сердце, — сказал он, толкнув меня в бок. — Отставшую лошадь не пожалел…
Я ничего ему не ответил. Чудно все это было, чудно!..
Тем временем по майдану разошелся тревожный слух:
— Рыжий скакун сбросил мальца и в деревню ускакал!..
— Господи, а малый-то как, малый? — заволновались все. — Не покалечился ли?
— Человека надо послать! Чего староста смотрит!
Кто-то побежал за старостой, кого-то погнали в деревню лошадь запрягать. Но не прошло много времени, как из конца в конец пронеслась весть: коня, что задурил, поймали возле старого кладбища. Мальчик жив-здоров, только плечо немного ободрал, когда падал.
VI
День уже клонился к вечеру, игрища на сабантуе кончились. Тут мы с Хакимджаном, увязавшись за принаряженными женщинами, пошли к верхнему, тянувшемуся в сторону леса краю деревни, где под горой, на лугу, у извилистой речки устраивались гулянья.
Что говорить о луге! Даже пологий склон горы был сейчас весь пестрый, цветистый. Это женщины — каждая со своим выводком детей — расселись ярусами по косогору. Отсюда, сверху, было видно как на ладони то место, где собрались девушки и джигиты.
Вскоре мы тоже сидели на косогоре под крылышком у мамы. Мама смотрела вниз на звеневший песнями и пестрый от девичьих нарядов луг и покачивала головой:
— Ай-хай, сколько там народу собралось! Игры какие затеяли!
Вот подошла и села возле нас тетушка Гильми́, соседка, дружившая с мамой. Она была женщина бойкая, живая, и с ней нам стало еще веселей. Тетушка Гильми сунула руки под зеленый плюшевый жакет и, обхватив себя, мерно покачивалась под напев гармони.
— А девки ног под собой не чуют! Будто лебеди, плывут вокруг своих джигитов! Гляди-ка, Минзифа́, — тетушка Гильми, улыбаясь, подтолкнула маму, — твоя Уммикемал тоже там! И красавца вроде бы подцепила!
Мама нахмурилась, словно не по душе ей пришлись подобные слова.
— Может статься, и там. Где же ей быть, молоденькой? Подросла ведь уже дочка! Слава богу, не кособокая какая. И станом вышла — не сглазить бы, — и лицом пригоженькая.
Тетушка Гильми закивала головой: знаю, мол, не в укор сказала.
Мама глянула с опаской в сторону деревни и стала подниматься:
— Не пора ли домой, детки? Хоть и весело тут…
Тетушка Гильми схватила ее за руку и потянула вниз:
— Чего заерзала? Думаешь, Башир-абзы ждет? Ну и пускай, не дрожи!
— Говорить-то легко…
— Легко ли, нет ли… Уж если и на сабантуе не поразвеяться!.. — Она сжала губы и опустила голову. — Я вот больного сына одного оставила, да пришла.
Мама вздохнула и уселась обратно. Видно, представила себе прикованного к постели Фазуллу́, сына соседки…
Говорили, что у Фазуллы желёзки изъязвились. Голова, шея, грудь — всё у него перевязано. Он высох весь. Фазулла — сын тетушки Гильми от первого мужа. Может, и порадеть за него некому…
— Поглядите, поглядите! — воскликнула мама вдруг. — Закружились-то как!
На лугу завели хоровод. Вот в середину круга, где стоял гармонист, вбежал парень и пошел плясать, пошел отбивать ногами, да так быстро, что глаза за ним не поспевали. И чем быстрее кружил он, тем пуще наяривал гармонист.
— Ай-хай, искусники-то какие! — восхитилась мама.
Кто знает, может, в эту минуту она вспомнила девичью свою пору. Вон как оживилось ее лицо, похорошело.
В круг под пару пляшущему джигиту вышла девушка в розовом платочке и зеленом фартуке. Эта особенно понравилась тетушке Гильми.
— Ох, ножками-то, ножками перебирает, господь ее благослови!
Девушка и впрямь так живо вертелась и так дробно переступала ногами, что напомнила мне соломенных куколок, которые мастерил мой брат. Ставишь те куклы на поднос, постукиваешь по краям, а они подскакивают и то близятся друг к дружке, то отдаляются.
— Ну-ка, сыпь, ну-ка, жарь! — Тетушка Гильми даже в ладоши захлопала. — Вот так, вот так! Это кря́шенская[14] девка из заречья. Эх, запамятовала, как ее зовут…
— A-а! То-то, думаю, отчаянная какая. Не наша, не мусульманская.
VII
Уже закатилось солнце, и наступили сумерки. Над дальним, взбегавшим к лесу краем луга поплыли клочья тумана, и даже похолодало немного.
А внизу игры да пляски были в самом разгаре.
Вдруг над склоном с криком пробежали мальчишки:
— Прячьтесь, прячьтесь! Старцы мече́тные[15] идут!
— Пропади они пропадом! — Тетушка Гильми со злостью хлопнула себя по коленям. — Ох, и баламутные же! Хоть бы шеи себе свернули на кочках!
В этот момент из ближнего переулка вынырнули пять или шесть стариков в белых чалмах и, грозно махая посохами, изрыгая проклятья, ринулись по склону вниз.
— Где эти безбожники окаянные? — кричали старики. — А-а-а! Вон они, вероотступники! Хватай гармошку! Ломай дьяволову забаву!
На лугу поднялся переполох, визг, крик, беготня. Но где уж дряхлым, колченогим старикам за молодыми поспеть! Парни вмиг перебежали речку и рассыпались по противоположному склону. А девушки, прикрывая полушалками лица, чтобы их не узнали, пустились по бережку.
Средь стариков оказался и староста. Тряся жидкой бороденкой, он напустился на женщин, сидевших на косогоре.
— А вы чего здесь собрались? — зашумел он в гневе, наступая на них. — Дьяволовы потешки пришли смотреть, бесстыжие? Грехи накапливаете? Кнутом учить вас надо, головешки адовы, безбожницы!..
Мама совсем растерялась. Схватила нас за руки и наверх стала тянуть.
— Ой, погибли! Пропали! Пошли скорей, скорей! Что делать будем, коли отец узнает? Господи, как из беды-то выйдем!
Но тетушка Гильми не сробела, сама навстречу старосте пошла.
— Не след бы тебе, Юс́уф-абзы, ни с того ни с сего безбожьем нас корить! — Она степенно и неторопливо отряхнула подол платья. — Это ты за какую провинность страмишь нас пакостными словами? Мы что, царя задели иль над верой надругались?
Отец, когда про старосту разговор заходил, не иначе, как «тупоносым», его называл. Так этого «тупоносого» от слов тетушки Гильми сначала в бледность, потом вовсе в синеву бросило. Он даже ногами затопал:
— Что? Что такое? Ах ты бесстыжая рожа! Ишь как с почтенным человеком пререкаешься! Молчать!
— Ты что запрет на язык мне накладываешь? — распалилась тетушка Гильми. Глаза у нее стали колючие, и в лице она как-то переменилась. — Тоже почтенный человек выискался! Коли ты почтенный, то и веди себя почтенно! Ну к чему этих привидений мечетных сюда приволок? На кой ляд вы лезете в дела молодых? Чего тут рыщете?
— …Грех… Скверна… Дьяволова потеха!.. — задыхаясь от злости, начал было выкрикивать староста.
Но тетушка Гильми оборвала его:
— Ахти, какая беда! Веселятся, песни играют! Так ведь на то они и молодые! Самая их пора сейчас. Вы бы тоже не отказались, да не про вас оно, веселье-то, куда вам… Вон у тебя уж и ноги будто палки скрюченные, и сам все одно что таракан ошпаренный! Завида, что ли, тебя гложет, ночи спать не дает? Был бы ты путный старик, сидел бы дома на почетном месте, о своих бы грехах думал и молитвы читал!
— Господи! — Мама в панике вцепилась в рукав тетушки Гильми и попыталась увести ее. — Опомнись, перестань, ради бога! Пропадешь ведь! В острогах сгноят!
Староста чуть не лопнул от ярости, он был не в силах произнести ни слова и только беззвучно открывал и закрывал рот.
Собравшиеся вокруг женщины, не сдержавшись, прыснули.
— Чтоб ты языком подавилась! — заговорил наконец староста. — Безбожница! Тебе сам черт в рот плюнул, оттого ты и языкастая. Думаешь, я спущу, что ты меня, царева слугу, поносишь? Погоди, проучу тебя!
— Ты еще грозишь? — Тетушка Гильми сжала кулаки и двинулась прямо на старосту: — Застращать хочешь? Не выйдет! Рыло у тебя в пушку, понимаешь, рыло! Если на злость дело пойдет, я тебя за глотку возьму! Из деревни заставлю выгнать! Я знаю, как тебя прижать. Не ты ли, от народу скрываючи, землю мирскую продал?
У старосты перехватило дыхание. Выпучив глаза и словно остерегаясь пинка в зад, он испуганно стал пятиться с косогора вниз.
— Уходи, сматывайся подобру-поздорову! — продолжала честить его тетушка Гильми. — Не то еще добавлю, и придется тебе в баню бежать, а то и вовсе паралик хватит!
Женщины, хоть и смеялись вначале до упаду, всерьез испугались за тетушку Гильми. А мама просто была в отчаянии.
— Ну и язык у тебя! — укоряла она соседку. — Уж больно ты круто взялась! Ведь сама знаешь, все начальники у него угощаются, все на его стороне. Вот объявит он, что ты царя ругала, и погонят тебя в Сибирь! Что делать-то будешь?
Тетушка Гильми никак не могла успокоиться и, сердито поглядывая в ту сторону, где скрылись старики, одергивала рукава жакета.
— Да, погонят, как бы не так! А то мало там, в Сибири, каторжан! Одной меня не хватает! Чтоб я эдакое поруганье стерпела?..
Поднявшись на гору, мы оглянулись назад. От шумного веселья и следа не осталось, на лугу было пусто.
— Э-эх, — вздохнула мама, — всю-то нам радость отравили!
— Чтоб провалиться им! — сказала тетушка Гильми. — Кровь людям портят, баламуты… Ладно еще, парни гармошку успели унести. Слышите, не они ли?
И верно, за речкой, словно в утешение всем, заиграла гармонь.
АРШИННИКИ ПРИЕХАЛИ!
I
Выбежали мы как-то на улицу и запрыгали, заскакали от радости: в деревню к нам аршинники с красным товаром приехали! Они распрягли лошадей на майдане напротив мечети и уже суетились вокруг телег, поклажу разбирали. Мы побежали к ним всей гурьбой.