Вот один из торговцев, черноусый дядька в ичигах с кяушами, встал посреди улицы и крикнул:
— Ахме́т, Ахмет!..
Ахмета как раз с нами не было.
— Где же Ахмет, мальцы? — обратился к нам усатый, не дождавшись Ахмета.
— Тургаевского Ахмета спрашивает, — зашептались мальчики постарше. — Они каждое лето в зазывалы его берут.
— Ничего, зато нынче не будет зазывать!
— Где все-таки Ахмет? — повторил вопрос тот человек. — Что молчите? Языки проглотили?
Мальчики сделали вид, что не знают, про кого у них спрашивают.
— У нас Ахметов с полдесятка наберется, — ответил Нимджан, самый брехливый мальчишка. — И в верхнем конце деревни и в нижнем… Ты, дядь, про какого Ахмета спрашиваешь?
— Про того, у которого голос славный, поет он хорошо. Вот запамятовал, чей же он сын!
— У нас в деревне не токмо Ахметы, куры все поют!
— Не болтай зря! Знаешь ведь, о ком говорю!
— Тургаевых, что ли, Ахмет-то?
— Он самый, точно! Как же вам его не знать?
— А-а-а… Так он в Утары́, в гости поехал.
Мы не выдержали, прыснули. Торговец же очень расстроился.
— Ах, чтоб ему пусто было! — пробормотал он и, обтерев лицо платком, поманил нас пальцем к себе.
Мы, словно птичья стайка, кидающаяся к кормушке с зерном, спеша и толкаясь, обступили дядьку. Он внимательно оглядел всех, кого по пузу хлопнул, кого по спине. С нами, маленькими, разделался быстро. «Мал, не годишься!», «Цыпленок еще!» — говорил он и, щелкнув по затылку, спроваживал в сторону. А старших испытывал на голос. Подходящим оказался Ахун, голубоглазый, носатый и пестрый от веснушек малый. Но не повезло ему. Только было дядька собрался посадить его на лошадь, как, запыхавшись, примчался сам Ахмет! Аршинник погрозил нам пальцем и, прогнав Ахуна, посадил на гнедую кобылицу Ахмета.
Ахмет пустил лошадь шагом и крикнул на всю улицу:
— Красного товару привезли, аршинного товару! Спешите на майдан за товаром!..
Мы толпой следовали за Ахметом. Не было меры, не было предела зависти, охватившей нас в тот момент. Ведь проехать по деревне верхом на замечательной гнедой, вдобавок с колокольчиком, — это целый праздник! Слышат люди твой голос, выбегают на улицу и узнают тебя…
Главное, зазываешь-то не даром, деньги за это платят. В воображении мы все видели себя на месте Ахмета, и каждый думал, что в другой-то раз выберут именно его.
Ахмет медленно ехал впереди и время от времени призывал хозяек поспешить за аршинным товаром. Но вот он добрался до нижнего конца деревни, где его уже не увидят с майдана, и вдруг запел:
Встаю ли я с зарей и в поле выхожу —
Там заяц иву над рекою не находит.
Вхожу ли в дом родной, на волю выхожу ль —
Моя головушка покоя не находит[16].
Тут босоногая наша ватага, шлепавшая с шумом и криком по дорожной пыли, сразу притихла. Даже Нимджан, сгоравший от зависти и все поддразнивавший Ахмета, даже он прикусил язык. Голос у Ахмета был печальный, и песня его пронимала нас до дрожи. В минувшем году, когда лес рубили, мать Ахмета насмерть зашибло деревом. Женщину, которая стала мачехой четверых детей, наши мамы частенько ругали меж собой: сварливая-де она, бессердечная и сирот подаяние просить гонит.
Ахмет ехал какое-то время молча, ссутулясь, как старик. Потом глянул на видневшееся отсюда кладбище и снова запел:
Меж берегов крутых струится Агиде́ль,
Безмолвно вдаль текут ее немые воды.
Ах, можно ль на груди земли найти людей,
Не знающих кручины и невзгоды?
Песни Ахмета душу переворачивали. Женщины выбегали, услышав его, за ворота, вздыхали, утирали глаза.
— Душу всю бередит, сердце разрывает своими печалями! — говорили они.
— На одежу-то поглядите, на одежу! Вот до чего довела мальца, мучительница!
Рубашка на Ахмете была линялая и ветхая, из прорехи на штанах проглядывалось голое колено. А кэлэпуш был такой, что другие давно бы его выбросили.
Вдруг Хакимджан побежал за лошадью и протянул Ахмету свой кэлэпуш, украшенный серебряными монетками. Ахмет остановил лошадь, примерил его.
— Красивый, с монетками… И по голове как раз. — Он то надевал кэлэпуш, то снимал и смущенно его рассматривал. — Ведь побьет тебя дед?
Хакимджан понял, что Ахмету хочется взять кэлэпуш, и страшно этому обрадовался:
— Не побьет! Скажу, что бабушка велела отдать!
II
Обойдя все улицы, проулки и проулочки, мы вернулись обратно к мечети. На возках уже вовсю шла торговля. Тем временем пронеслась весть, что у речки варят дождева́нную кашу[17]. Мы кинулись по домам, прихватили ложки и, подтягивая вечно спадавшие штаны, скатились под горку, к речке.
Лето в этом году пришло засушливое. И затужили наши мужики. Сойдутся ли посидеть на завалинке или встретятся у родника, куда лошадей приведут поить, — об одном толкуют: о засухе! Вздыхают и, глядя в огнисто-желтое, дышащее жаром небо, качают головами:
— Эхма, вот дела-то! Хлеба выгорают!
— Ежели и дальше так пойдет, зерно у ржи с птичий коготок всего и созреет.
— Уж поистине беда на беду. Вон и гречку сухменью ожгло.
Засуха никогда не приходит в одиночку. Она тянет за собой мор скота, повальные хвори, страшными пожарами сжигает дотла целые деревни.
В знойные дни глянешь окрест — над какой-нибудь да деревней увидишь зловещий столб дыма. Мужики собираются на краю деревни за овинами, жалеют соседей:
— Э-эх, бедолаги! Вот погибель нашла на них! Ведь всю деревню спалит.
— Еще бы! Теперь им конец. Десять, а то и пятнадцать лет пройдет, покуда оклемаются.
— Пойти бы подсобить, — предлагает один.
— А вдруг у самих займется? — опасается другой.
Но если и вздумают пойти, оказывается, что нечем помочь: из насоса вода не бьет, и бочки стоят рассохлые.
Вот тогда лишь и опомнятся. Наказывают всем: бани не топить, хлебы не печь! Увидит десятник дым из трубы — бежит, заливает водой огонь в печке.
Наш мулла и старцы мечетные ходили на поля дождя у аллаха молить. Сказывали, что и кряшенский поп икону с кистями в поле вынес и вопил над посевами, молитвы свои читал.
А дождя все не было. И порешили в деревне затеять по старинке дождеванную кашу. Дядя Гибаш был тут как тут. Вместе с такими же, как сам, зачинщиками всяких дел он насбирал у хозяек крупы, соли, большущий казан раздобыл…
Еще каша не сварилась, а мы уже стояли с ложками наготове вокруг подвешенного над костром казана. Кто бойчей да проворней, тот больше и съел.
Покончив с кашей, мы было взялись оскребывать остатки, как сверху спрыгнул с ведром в руке Нимджан и, едва переводя дух, закричал:
— Ребята, чульмэчле́ки начинается, дождевая начинается!
Только не поверил ему никто, знали все, что Нимджан — враль отчаянный. Врал он всегда очень ловко, сам получая от этого удовольствие. Однажды он заставил своего старого деда бежать в Айба́н, в деревню за восемь верст, сказав ему, что там-де ждут его не дождутся, что дочка его, тетка Нимджана, при смерти лежит. В другой раз отца родного до самого Ушарова устья погнал: змея, мол, мать на жнивье ужалила. Били его за это нещадно. Но он опять за свое принимался.
Лопоухий Шайхи́, самый старший и драчливый среди нас, схватил Нимджана за шиворот:
— Врешь!
— Ей-богу, не вру!
Мы все вскочили. Вдруг он начнет избивать Нимджана? У Шайхи так и было заведено — колотить всех мальчишек подряд. Если вырвется кто, убежит, Шайхи не успокоится, пока не отдубасит его. Отыщет, где бы тот ни спрятался: во дворе у себя или даже в бане. Отколотит нас по очереди, потом жди второго раза.
Когда он однажды схватил меня, я попытался усовестить его:
— Я же тебя не трогаю! За что меня бьешь?
— За то, что лопоухим дразнишь!
— Когда я тебя дразнил?
— Не дразнил, так подумал!
Но сегодня Шайхи что-то не спешил с тумаками.
— Бил я тебя или нет еще? — заколебавшись, спросил он у Нимджана.
Губы у Нимджана задрожали:
— Уже два раза…
— Ну, тогда скажи: ветряк!
Тот и вовсе расхныкался. Для него легче было перенести побои, чем выговорить некоторые слова.
— Скажешь или нет? — повторил Шайхи, тряся его за ворот. — Ветряк!
— Вертяк!
Мальчишки попа́дали со смеху. А Шайхи продолжал мучить Нимджана:
— Веш-ка!
— Век-ша…
Шайхи, и сам рассмеявшись, отпустил Нимджана. Но поверил он ему только после того, как трижды окатил водой и заставил трижды побожиться…
Мы пустились вскачь по домам за ведрами, за ковшами и пошли по деревне обливать каждого, кто попадется навстречу! Малая ли ребятня, девушки или тетушки — всех подряд. Но интереснее было, конечно, когда попадалась девчонка. Она забежит во двор, в сени шмыгнет — ты за ней! В избу вскочит — ты тоже в избу и окатишь ее водой с головы до ног. Тут поднимают визг, бранятся. Однако все это понарошку. Кто бы и сколько ни шумел, какими бы словами ни костил, никто всерьез не принимает. Да и ругаются-то сквозь смех. Такой уж обычай, дедами, прадедами заведенный. В дождеван ни на кого не обижаются. Ведь одна у всех забота — засуху перебить. Дождь нужен, дождь!
Поначалу аршинников не трогали, обходили стороной: не свои все ж, не деревенские. Но парни, разгулявшись, добрались и до них. Вот один подбежал и как выплеснет целое ведро воды на девушек, стоявших у возка! Было бы кому начать! За первым ведром метнулось второе, третье… И пошла кутерьма! То ли нечаянно, то ли с умыслом, но пару ведер вылили и на разложенные товары. Приказчики тоже сухими не остались. Ну и расшумелись они! Особенно черноусый дядька разбушевался.
— Товар губите, товар! — завопил он и кинулся задергивать возки.
Глядим, а на майдане уже никого не осталось. Тут приказчики погнались за парнями, а черноусый дядька за нами побежал. Бежит и ругается: