— Погоди, — и Соня добавила, совсем как девочка: — Я должна сказать маме… ведь правда?
— Конечно, родная! Я завтра же скажу обо всем Евгению Александрычу.
Праздничный шум и голоса на лестнице, а затем несколько громовых стуков в дверь — кто-то ошибся номером квартиры — нарушили уединение.
Забыв, сколько времени они пробыли здесь, Соня и Пластунов собрались уходить.
— Ах, как все это удивительно! — сказала Соня, оглядывая пустую, залитую солнцем комнату с таким видом, будто открыла в ней что-то необычайное. — Я совершенно забыла, что здесь пусто! Наоборот, мне казалось, что здесь есть решительно все, что нужно для жизни!
— Все будет здесь, любовь моя!
Они вышли на улицу Ленина, миновали длинный корпус Дома стахановцев, который так и гудел молодыми голосами и смехом, миновали недавно восстановленное здание Центральной городской библиотеки, где уже вставляли стекла, и поднялись на холмистую сторону улицы. До войны здесь был Пионерский сквер, от которого остался только облупившийся каменный круг фонтана.
— Смотри, милая, город поднимается, встает! Видишь?
— Вижу!
Отсюда, с холма, было далеко видно вокруг. Клетки строительных лесов, янтарно желтея, возвышались в разных местах то отдельными вышками, то одна за другой, будто караван кораблей у причала. Проломы пустых кварталов, где вместо домов зияли черные ямы, пустоглазые коробки сгоревших зданий, одинокие, закопченные столбы домовых печей, буро-зеленые заросли бурьянов на пожарищах — все это сейчас, казалось, покорно отступало и, поверженное, жалось к земле, где воочию поднималась, расцветала новая жизнь. Видно было, как в домах, взблескивая стеклами на солнце, распахивались окна, и чудилось — праздничный гомон голосов, что принесли с собой хозяева в новые стены, ветровой весенней песней так и веет над городом.
— Ты молчишь? Что с тобой? — сразу что-то почувствовала Соня, заглядывая ему в лицо большими озабоченными глазами.
— Что со мной? — повторил Пластунов, глядя то на Соню, то на строящийся внизу город. — Сбылось, Сонечка, моя родная, сбылось!
И Дмитрий Никитич рассказал Соне, как полгода назад, томимый жаждой счастья, слушал ее музыку, как потом, стоя около челищевского дома, смотрел на городские развалины и возрожденный Кленовск виделся ему.
— И вот все сбывается, о чем я мечтал! Мне даже не верится: я ли это так счастлив сейчас? Скажи, ты не пожалеешь, что полюбила меня? Ведь моя молодость уж позади…
— Посмотри на меня! — вдруг тихо приказала она, и Пластунову показалось, что вся душа его погрузилась в глубину ее сияющих и в то же время по-женски строгих глаз.
Ольга Петровна Шанина открыла дверь своей двухкомнатной квартирки и зажмурилась от солнца. Хотя каждый гвоздь был вбит ее руками, все-таки вид этих двух светлых комнаток и маленькой кухни с аккуратной печью-шведкой привел Ольгу Петровну в такое волнение, что она даже прослезилась.
— Ох, не могу…
Смеясь и громко распевая, Ольга Петровна быстро развязала небогатый багаж. Раскладная кровать, трехногий круглый столик и такой же старенький венский стул, одолженные у кого-то челищевской няней, пришлись как нельзя более кстати.
— Эх, как распелась пташечка! — воскликнула Ксения Саввишна, квартира которой находилась на той же площадке.
— А что, Ксения? Даже не верится, что вся эта прелесть — та самая развалина, которую мы с тобой восстанавливали!
Ольге Петровне хотелось болтать, острить, хлопотать, расставлять вещи, развешивать занавески, но все уже было развешено и красовалось на своих местах.
— Ну, а у нас в квартире как есть голизна — стены да пол, — сказала Ксения Саввишна..
— Не горюй, Ксения, все будет! — пообещала Ольга Петровна. — На Пионерской улице скоро откроется мастерская по производству мебели из отходов строительства. Конечно, производство в скромных размерах, да и мебель будет простенькая, но все-таки самое необходимое будет и не придется сидеть на полу!..
— Ты просто настоящей хозяйкой стала на строительстве, Ольга! Все знаешь, все идут к тебе, — без зависти похвалила Ксения Саввишна.
— А как же? — просто ответила Ольга Петровна. — Скоро я ухожу с завода и буду старшим техником по городскому строительству. Как жаль, что нашего Владимира Николаича нет сейчас в городе! Как бы приятно было ему посмотреть на этот праздник переселения в новые квартиры!
— Увидит еще не раз… Время идет к лету, и дома еще быстрее будем восстанавливать.
Сняв со стены небольшое зеркальце, Ольга Петровна улыбнулась своему разгоревшемуся лицу и горячим, совсем еще молодым глазам: «Это лицо можно полюбить!»
Кончив все хозяйственные дела, она села на подоконник. Было необыкновенно приятно греться на солнце, да и давно уже не оставалась Ольга Петровна наедине со своими думами.
Знает ли Владимир Николаевич, как он дорог ей, или догадывается ли по крайней мере об этом?.. После разрыва его с женой прошло несколько месяцев, и боль в его душе, конечно, уже перегорела, да и не в его характере предаваться обидам по поводу того, что раз навсегда отрезано. Допустим, он замечает, что дорог ей, — ведь его глаза порой так тепло усмехаются Ольге Петровне, но… почему он не открывает своих чувств, почему? Да и вообще разговоров о личной жизни он избегает. Не оттого ли, что однажды он ошибся в женщине и теперь проверяет себя, а может быть, и ее, Ольгу Петровну Шанину?.. Конечно, разумный человек должен остерегаться повторения ошибок сердца…
«Ошибка сердца»… Но ведь во мне-то он не ошибается! А в себе? Должен же он себя проверить: может ли он отвечать мне так же, как я ему?.. Ведь у него прекрасная, глубокая душа, которая не допустит нечестного отношения к женщине!.. И разве может он жениться только потому, что ему, видите ли, скучно одному жить? Конечно, нет! Не из тех он людей, чтобы так поступать. Ах, чудачка ты, Ольга Петровна! Ведь в разрушенном городе ни у меня, ни у него до сих пор не имелось даже своего угла, где можно было бы начать жизнь вместе… И, наконец, скажите, пожалуйста: зачем мне торопить события? Пусть он еще больше узнает меня, пусть почувствует, как много у нас с ним общего, и тогда он мне все откроет, и это будет настоящая, большая любовь. А этого ждать надо… И, значит, умей ждать, голубушка!»
Ольге Петровне вдруг стало легко и страстно захотелось видеть Соколова, говорить с ним. «Может быть, сейчас мы и заговорили бы наконец о себе», — замирая от радостного ожидания, подумала она.
Ольга Петровна не знала, что Владимир Николаевич Соколов вернулся в город и сидел в это время у себя в комнате, заканчивая длинное письмо своей жене:
«…Я верю, Тася, что тяжелое недоразумение, доставившее нам с тобой немало страданий, наконец рассеялось. Пережитое нами обоими, конечно, оставило тени и горечь в душе, но не будем вспоминать о нем… Вначале, очень возможно, будет нам трудно, дорогая Тася, но постараемся чутко и правдиво относиться друг к другу, попытаемся создать новую жизнь, и пусть она будет не хуже прежней! Ты спрашиваешь, Тася, мог ли бы я устроить тебе приезд сюда самолетом? Думаю, что это удастся. В мае и из Сибири лететь не так уж трудно. Пропуск в Кленовск высылаю тебе авиапочтой вместе с этим письмом. Ну, Тася, жду тебя, приезжай, буду тебя встречать».
После переезда прошло еще несколько дней, «праздничных будней», как называла их про себя Ольга Петровна. В ее трудовой жизни произошла важная перемена: она ушла с завода и самым дружеским образом простилась с бригадой Сони Челищевой.
В строительном отделе горисполкома Ольга Петровна официально приняла дела по техническому надзору в присутствии Владимира Николаевича Соколова. Он пожелал ей, «строительнице», успешно работать в новой профессии, был необычайно оживлен. Отвечая кому-то по телефону, он сказал, не скрывая радости:
— Да, да, едет!
Ольгу Петровну словно что-то кольнуло.
Весь день странная тревога не покидала ее, но на другой день все рассеялось. Погода была солнечная, в меру жаркая, с мягким, бархатистым ветерком. Ольга Петровна побывала в разных концах города и ближе к вечеру зашла на участок Ксении Саввишны, где заканчивалось восстановление большой двухэтажной школы.
Едва обе вышли на Ленинскую улицу, как увидели Соколова. Он шел под руку с женщиной, высокой, стройной, лет тридцати пяти. Она была без шляпы, ветерок развевал ее высоко собранные над лбом бледнозолотые волосы. Щуря голубые глаза и улыбаясь, она слушала Соколова, который, остановившись перед Домом специалистов, что-то объяснял ей.
У Ольги Петровны потемнело в глазах и смертельный холод разлился по телу.
— Кто это?.. — прошептала она.
— Это жена к Соколову приехала, — ответила Ксения Саввишна. — Да идем-ка скорей отсюда, Ольга!
Ольга Петровна не помнила, как пришла домой, как рухнула в постель, сколько времени пролежала без движения, словно мертвая.
Открыв глаза, она увидела на стене багрово-золотое пятно заката — и вспомнила все. Нежданное, крутое горе больно сжало ей грудь.
Ольга Петровна встала с постели, пошатываясь, бесконечно слабая, легкая, пустая, как будто из нее вырвали все, чем она жила и дышала. Голова кружилась, сердце замирало. Ужасная холодная боль, казалось, раздирала ее сердце, ее мысли. Ей хотелось исчезнуть, умолкнуть навсегда, только бы не чувствовать себя.
Уж темнело. На улице весело шумела молодежь. Будто чужое, молодое счастье, дразня, прошло мимо окон, и Ольга Петровна еще сильнее заплакала.
— Ольга Петровна! — раздался вдруг близкий голос, и Ксения Саввишна вошла в комнату. — Ты что без огня сидишь? Идем-ка, душа, ко мне…
Будто не замечая опухшего от слез лица Ольги Петровны, Ксения Саввишна подняла ее с постели, приговаривая:
— Ребят моих дома нету, а у меня чайничек вскипел, идем чайку попьем.
Ольге Петровне было все равно. Она пошла, но от угощения Ксении Саввишны отказалась.
— Тогда я тебя холодной водицей угощу, — нашлась хозяйка. — Идем-ка, умойся под краном… Глаза-то совсем заплыли от слез.