Он только что пришел из цеха после срочного ремонта одного из старых молотов. Ремонт был произведен «по рецепту» самого Ивана Степановича, мастера кузнечного цеха, а главное — силами самой бригады, и удался прекрасно. Теперь Иван Степанович наслаждался чаепитием. Вытирая лоб большим с голубыми горошинами платком, он неторопливо пил стакан за стаканом, временами вставляя в разговор свои замечания.
— Мы, люди уральские, немцев-то еще с каких пор знаем! — многозначительно говорил Иван Степанович. Его густые с проседью усы встопорщились от злых воспоминаний. — И у нас на Лесогорском до революции немцы управители бывали, и на шуваловских заводах, что под Пермью — случалось мне там у родных гащивать, — тоже немцев управителей толкалось сколько хочешь. Иной норовит с тебя три шкуры спустить, а то и все семь. Надерут денег побольше, набьют карман — да и фьють к себе в Германию. Случалось, и у нас на Урале расправлялся народ с такими управителями. Будто про нас Некрасов Николай Алексеевич, великий русский писатель, песню сложил. Помните, чай:
И немец в яму бухнулся,
Кричит: «Веревку, лестницу!..»
Иван Степанович прочел наизусть несколько строк и торжественно закончил:
— За врагом гляди в оба!
— Гляди в оба! Правильно, Иван Степаныч! — подхватил Костромин. — Немцы, Сергей Алексеич, конечно, постараются, придумают новые танки.
— Конечно, придумают, — согласился Сергей.
— Да, да, — продолжал Костромин. — Фашисты, конечно, скоро почуют опасность и навалятся на нас новой мощью металла. При этом, как всегда, главная их надежда — на броню; и мы должны быть к этому готовы. Вас, Сергей Алексеич, я из рук своих не выпущу, пока ваших замечаний о своей работе не услышу! Фронт питает нашу мысль, фронт вносят свои коррективы.
— Да что ж, — рассмеялся Сергей, — бранить не собираюсь. Наш средний танк мы, фронтовики, очень уважаем и любим, а замечания, конечно, есть.
Между конструктором и танкистом начался, как успел шепнуть жене Иван Степанович, «ответственный технический разговор». Иван Степанович, важно и таинственно поднимая русые курчеватые брови, старался тихохонько касаться стаканом блюдца, чтобы не нарушить чем-нибудь течения этой беседы. Некоторые детали, относящиеся к «сердцу машины», ковались на пятитонных молотах его цеха, и он гордился про себя, что его старое кузнечное мастерство участвует в таком большом военном деле. Наконец он не утерпел и, воспользовавшись подходящим моментом, опять вставил в беседу свое «отчее словцо»:
— Что говорить, наше русское мастерство от времени не вянет и не старится. К примеру, наш лосевский род, сказывают, со времен царя Алексея Михайловича начало свое ведет, от кузнеца Нефеда Лосева. А прапрадед мой, кузнец Андрей Лосев, у царя Петра жалованный заветный рубль получал… Все у нас в роду были кузнецы да литейщики, и сколько раз мы, Лосевы, для битвы работали!.. Андрей Лосев «казну» для петровских пушек ковал, а я, Иван Лосев, детали кую, которые к самому сердцу танка относятся. И сыновья мои, оба мастера-литейщики, оба в Молотове работают и тоже по танкам, тоже оружейники боевые!
— А чем они, все Лосевы, не династия? — ласково подмигнув в сторону Ивана Степановича, спросил Костромин. — Честное слово, вполне династия, особенная, рабочая.
— Что говорить, копни-ка нас — и окажется: мы — живая история! — с гордым смешком произнес Иван Степанович и вдруг застеснялся: — Извините, однако, что я беседу вашу нарушаю.
Он замолчал и слушал, уже не прерывая. Темная его рука поигрывала курчавыми концами русых с белой проседью усов, а это значило, что Иван Степанович погрузился в какую-то особо приятную и значительную задумчивость.
Несколько раз во время разговора Сергея с Костроминым Таня замечала, как Сергей с затаенной улыбкой переводил свой взгляд с нее на важное, задумчивое лицо Ивана Степановича, а потом опять посматривал на Таню.
Когда Костромин ушел, девушка спросила:
— Что ты то на меня, то на папу посматривал, Сережа?
— Что? Да у него глаза тоже синие, у отца твоего! Я и подумал: старику шестьдесят пятый идет, а глаза еще яркие — порода крепкая!
Сергей обнял Таню за плечи.
— Стоп! — вдруг испуганно прошептал он. — Пока мы с Костроминым о технике разговаривали, я заметил — у тебя глаза стали не те… Что с тобой?
— Да так… В голову всякое пришло…
— Ну?
— Вы разные технические термины называли: «бензобак», «смотровая щель», «коробка скоростей»…
— Ну-ну?
— А я вдруг подумала: да ведь все это твое дело со смертью связано…
— Вот оно что! О смерти, милая, там некогда думать! На войне жизнь, знаешь, какова: ты, враг, хочешь меня убить, так нет — раньше я тебя убью! Я, уверяю тебя, настроен только на жизнь! — Он крепко прижал ее к себе и сказал: — Да какая там смерть, если в душе у меня ты!
Скоро они простились. Таня вышла в переднюю проводить. Матовый тюльпан лампы освещал лицо Сергея. Таня помогла ему надеть полушубок на раненое плечо, застегнула воротник, и незабываемая голубая вьюга будто пронеслась перед глазами обоих.
Она еще долго сидела у окна и сияющими глазами смотрела в черную мокрую ночь. Погода сломалась, опять разлилась вязкая октябрьская оттепель с дождем и ветром, но Тане все еще виделись голубые вихри метели. И будто не дождь хлестал в окна, а старый чудодей Тимофей-сундучник пел, мурлыкал свою загадочную, как сказка, песенку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯГОРДОСТЬ
Матвей Темляков, сияя каждой чертой лица с «вечным» рыжим румянцем кузнецов, быстро взбежал по лестнице и широко распахнул дверь своей квартиры.
— Катя! Катенька! — гулко и весело крикнул он.
— Нет ее дома, — послышался мягкий женский голос из ванной.
— Эх! — подосадовал кузнец. — Нарочно домой спешил, а ее и нет!
Он заглянул в ванную. Там соседка, жена Никифора Сакуленко, Марья Сергеевна, мыла своих черноглазых близнецов — Ивася и Василька.
— Куда ж Катя ушла? — нетерпеливо спросил Темляков.
— Да в магазин же, — мягко и певуче ответила Марья Сергеевна и вдруг улыбнулась. — Вы, бачу я, даже помыться толком не успели, Матвей Петрович!
— То-очно-о! — расхохотался кузнец. — Уж очень я нынче торопился!
Он подошел к умывальнику, умылся и, вытираясь полотенцем, улыбнулся своему отражению в зеркале. На него смешливо смотрело скуластое лицо с рыжими щеками, вздернутым носом и маленькими карими глазками.
«Н-да… не очень-то ты, брат, фасадом вышел!» — с веселой иронией подумал он.
— Одно жалко, Марья Сергеевна, — сказал он соседке, — на двенадцать лет старше я моей Катерины, — и Матвей даже вздохнул. — Когда я первую свою жену похоронил, было у меня решение больше не жениться, да появилась Катерина Лосева на моем жизненном пути… и вот два года, как опять женат! — и он с счастливой улыбкой развел руками.
— Не по-хорошему мил, по-милу хорош, Матвей Петрович.
— Это верно. А знаете, почему она меня выбрала, почему на меня внимание свое обратила? — Матвей выгнул широкую грудь. — За мастерство она меня выбрала, за то, что я первым в цехе был и всегда работал художественно. Вы не подумайте, Марья Сергеевна, кузнецы тоже могут художниками своего дела быть. А Катя таких людей ценить умеет, она ведь из семьи Лосевых. Эта семья знаменитая! Пращур их еще до Демидовых здесь работал, а прадеды всегда в первейших мастерах ходили.
Войдя в комнату, Матвей встретился глазами с большим портретом жены. Он заказал его вскоре после свадьбы. Катя смотрела на него, подняв густые, серпиком, брови, и улыбалась затаенно весело, чуть прикусив нижнюю губу. Кузнец подмигнул портрету: «Эх, день-то какой нынче, Катенька!» — и открыл дверцу шкафа.
Он надел праздничный костюм и уже начал «мучиться» с завязыванием галстука, когда Катя вошла в комнату.
— Ты чего нарядился? — удивилась было она и, вдруг вспомнив, весело и гордо улыбнулась. — А! Ведь сегодня в клубе вечер-концерт в честь знатных стахановцев… и прежде всего в твою, твою честь!.. Пожалуйста, не скромничай: ведь переходящее знамя твоя бригада еще с февраля держит!.. Ну, до чего ж ты молодчина, Матвеюшко мой!.. Дай я тебе галстук завяжу!.. — и Катя, с торжественно-строгим лицом, зашуршала синим шелком под твердым выбритым подбородком мужа.
Домой они вернулись в первом часу ночи.
— Ох! — с блаженным вздохом произнесла Катя и, припав головой к плечу мужа, невольно загляделась вниз, на огни завода.
Раскинувшись далеко вокруг, как море, они сияли мощными россыпями, освещая осеннюю ночь золотым пожаром, от которого, казалось, бледнели звезды. Высокая стеклянная крыша кузнечного цеха жарко горела огнями, как гребень алмазной горы. Как хорошо помнилась Матвею чумазая подсобная кузница, которая пятнадцать лет назад стояла на месте этого красавца-цеха! Помнил он и себя, долговязого, неуклюжего парня из глухой лесной деревни. Сначала он был чернорабочим и знал одну кувалду. Как он завидовал каждому кузнецу и как он был счастлив, когда его взяли в кузницу молотобойцем! Он подковывал заводских битюгов, ковал крючья, топоры. Что было у него тогда, кроме медвежьей силы мускулов? А теперь он не представляет себе работы без чертежа и кует, легко сказать, детали для тяжелых и средних танков!
— Матвей! — прервал его воспоминания сонный голосок жены. — Это ты заранее или уже на сцене придумал так хорошо, когда насчет знамени сказал?
— А что я такое особенное сказал?
— Удержу, мол, знамя до конца войны.
— Маленько не так, Катенька, было говорено: «Буду стараться удержать».
— Лучше бы так сказал, как я думала.
— Лучше всего лечь тебе спать. Вот неугомонная!
На другой день Катя объявила мужу:
— Я завела альбом на тебя. Смотри — хорошо?
В самодельном альбоме, разрисованном цветными карандашами, Матвей увидел наклеенную на первом листе заметку заводской многотиражки о вчерашнем вечере в клубе.
— Ну как? — спросила Катя. Она стояла посреди комнаты, заложив руки за спину и покачиваясь на носках. — Видишь, вокруг заметки какую я рамку нарисовала? Вот теперь и у нас с тобой вроде есть свой заветный рубль…