Ему вдруг стало отчего-то неловко, как если бы он прозевал, что на улице светит солнце.
— Да что же… — медленно промолвил он, чувствуя, как бьется его старое сердце. — Юрия Панкова я ни разу лентяем не назвал… А что касается разряда… так я ему не только пятый, но и до шестого дотяну.
Он нашел глазами залившееся краской лицо Юрия и, чувствуя себя преисполненным власти разрешать, дарить и поднимать, продолжал с большим подъемом:
— Только ты, Юрка, меня не подводи: мне надо, чтобы ты, понимаешь, с блеском разряд получил, чтобы всем чертям тошно было! А принять его в ваш «отряд мстителей» вы вполне можете, — достоин, по всей правде говорю, достоин!
И Степан Данилович, все больше увлекаясь, начал рассказывать, что надо сделать Юрию, чтобы испытание прошло «с блеском».
«Старому королю» становилось все легче и приятнее на душе. Теперь на него были устремлены внимательные взоры Юрия, Зины, Игоря и всего совета этих безусых, но непримиримых мстителей. И богатству его знаний и опыта, которые не боятся ни бурь, ни тления, ни злой руки, казалось, не будет конца.
Открытие нового цеха сборки и выпуск с его мощного конвейера первой машины — среднего танка «ЛС» назначены были на 20 февраля. Время, люди и все узлы больших и малых операций — все было рассчитано, прохронометрировано, «засечено точно», как говорил Юрий Михайлович, до последней секунды: танк сойдет с конвейера ровно в восемь утра. Все бригады первого конвейера дали обещание, что никакая «задоринка» не испортит торжества.
Когда Юрий Михайлович вернулся накануне пуска из цеха, было уже довольно поздно. В комнате было тепло и тихо, бабушка и сын отправились на вечер в детский комбинат, да и загостились там.
Юрий Михайлович выпил стакан крепкого чаю и сразу почувствовал себя усталым. Следовало бы лечь, но спать не хотелось: тревожно-радостное возбуждение, которое он принес из цеха, все еще кипело в мыслях и в крови. Он сидел за своим рабочим столом, словно завороженный этим внутренним кипением и той особенной собранностью всего сознания, которая владеет человеком только в минуты самых важных свершений его жизни. Да, он свершил то, над чем напряженно работал, о чем мечтал все эти тяжелые месяцы: средний танк, сконструированный им, завтра войдет в строй и начнет собой выпуск новых и новых тысяч советских боевых машин.
Как широкое солнечное поле, где видна каждая травинка, вдруг ярко и зримо прошла перед ним работа его разума, строгость технических расчетов, неустанно взвешивающая каждый шаг точность, требовательность проверки, еще и еще раз проверка…
Костромин работал над своим изобретением самозабвенно, все время помня свое обещание Сталину в тот памятный день беседы в Кремле. Он всегда думал о нем и слышал его слова, требующие «шагать в ногу с жизнью». Взгляд темных глаз Сталина, глубокий и открытый, будто звал конструктора видеть мир открыто, беспощадно четко, без иллюзий и самообольщений. Это был жестокий мир войны, безмерно трудный путь народа, крутой, каменистый путь борьбы за честь, свободу и возвращение к мирной, созидательной жизни. Это будут долгие месяцы боев, крови, лишений, труда, постоянно подавляемых страданий. О, сколько еще придется поколесить его машине по просторам советским, чтобы истребить, полонить всех, до последнего, захватчиков, которые еще поганят родную землю! И русская природа расстилалась перед ним бескрайными полями, мягкими холмами равнинного ландшафта, оврагами, лесами и перелесками, березовыми шепчущими рощицами. Величавая даль проезжих и бранных дорог дышала в лицо ему ветрами древней русской воли, а тайные тропы в неведомых врагу лесных чащобах, по-над бережком ручьев и речек, посылали ему навстречу приветный ломкий шумок своих спутанных ветвей, запахи мхов и болот, перекликающиеся голоса птиц. Виделись ему одетые в алмазно-голубой панцырь зимние русские дороги, виделась медлительная русская весна с перезвонами капелей и заморозков, виделась распутица, метелица с буйной ее силой на российском приволье…
Враг стоял перед глазами Костромина во всем мерзостно-опасном своем обличье. Ожившие псы-рыцари в шинелях жабьего цвета вновь напоминали о себе могильным смрадом своих злодеяний. Он создавал свой танк не только для того, чтобы истреблять их сейчас, но и для того, чтобы уже никогда не могли подняться из своих могил упыри истории, чтобы уже никогда не могли они топтать чью-либо землю, будь то великий народ или маленькая страна. В каждом техническом расчете Юрий Костромин видел действие, направленное на их погибель, но видел и их противодействие. Они бешено будут хвататься за жизнь своими мертвыми, ледяными руками. Враг представлялся ему коварным, по-волчьи увертливым, по-волчьи умным, с хищным острым чутьем остервенелого зверя, с железными зубами. Представляя, как они будут противодействовать, Юрий Михайлович вычислял каждый шаг своей машины. О блаженство священной ненависти, когда представляешь себе, как твой танк нападает, давит, погребает под собой дзоты, батареи, пулеметные гнезда беспощадного врага! Так, так! Вы получили то, что вы хотели! Поднявший меч — от меча и погибнет! Вот почему, дорогой ты мой товарищ танкист, я старался, чтобы управление танка было наивозможно проще, чтобы действовать было тебе легче и быстрее. Красная Армия, родная, любовь народа! Вот мы создали для тебя новую боевую машину, чтобы все крепче становилась мощь твоего подвига, чтобы скорее пришла победа и вернулась мирная жизнь и мирный труд!
Сердце его вдруг стиснулось радостью, гневной, блаженной: она рвалась на простор, у него не стало слов, чтобы выразить ее даже для себя. Он не заметил, как взял скрипку, эту старую служанку его мыслей, которой он распоряжался так властно и небрежно. Нет, сейчас он взял ее трепетными, жаркими пальцами, и музыка, словно дождавшись наконец своего часа, завладела им. Он жаждал отдаться стремительной и сладкой силе звуков, которым только сейчас он узнал настоящую цену и радость.
Мелодия летела все дальше и дальше, будто пронзая изузоренное морозом стекло, неслась все выше, неукротимая, как упорство и вера, как песенный ветер, который словно рассеял дым на небе… И звезды, зимние звезды, вдруг глянули прямо в глаза…
«Что со мной»? — спрашивал себя Юрий Михайлович, чувствуя, как в груди его растет и ширится торжество, выше которого он еще не знавал в своей жизни.
«Что это со мной»? — думал он, опьяненный легкостью и точностью звуков, льющихся из-под смычка….
Мать с Сережей, оба пушистые и прохладные, оба в осыпи снежинок, вошли в комнату. Сережа, румяный, полусонный, довольный, валился с ног, — скорей бы в постель!
— Мне послышалось, что ты играл, Юра? — спросила мать.
— Да… немножко… — будничным голосом ответил конструктор, пряча глаза.
Рано утром, перед началом общезаводского митинга, Степан Данилович встретился с Иваном Степановичем.
— Ну как? — спросил приятеля Иван Степанович. Времечко-то как идет? Слышал сегодня сводку: «Наши войска, преодолевая сопротивление немцев, продвинулись вперед и заняли несколько населенных пунктов». То ли еще будет, старина! Смотри, опять какой цех сгрохали! Хорош?
— Красота! — убежденно произнес Невьянцев.
Оба, подняв головы, засмотрелись вверх.
— Конвейер-то какой могучий, в несколько рядов! — благоговейно зашептал Лосев. — Знай только все готовь да готовь для такой махины!
— Одно слово — поток, — важно пробасил Невьянцев. — Прежде мы о нем только читали, а теперь жить с ним будем.
Ослепительные лампы прорезали огромный цех сияющими тропами, обозначающими путь конвейера, горячее дыхание которого чувствовалось уже над празднично шумливой толпой.
Мощные краны в вышине словно замерли в ожидании, когда снизу раздастся призывный свисток и черный крановый клюв подхватит литую башню, опустит ее на корпус танка. Но пока конвейер был еще неподвижен. Под сводами цеха гомонила шумная толпа лесогорцев, ожидая его пуска. Цех сборки завершал собой целую эпоху в жизни Лесогорского завода, который теперь входил в «стальную семью» танковых заводов. Эту перемену чувствовали все. Не было человека, который, осматривая этот могучий цех, не задумывался бы над тем, как он должен работать теперь, когда его станок или агрегат становится частью единой воли потока. Сталевары, литейщики, стерженщики, кузнецы, токари, фрезеровщики, термитчики, в первую очередь рабочие танковой сборки, делясь впечатлениями, представляли себе, как все сделанное их руками придет, в конце концов, сюда, под высокие своды нового цеха, откуда будут выходить новые танки.
Посреди цеха возвышалась трибуна, украшенная хвойными ветками. Когда Лосев и Невьянцев, по приглашению распорядителей митинга, приблизились к трибуне, Иван Степанович легонько толкнул приятеля в бок.
— Смотри-ка, Степан, наши новые знаменитости туда же направляются!
Они увидели, как к трибуне шел бригадир Михаил Автономов, который недавно завоевал переходящее красное знамя гвардейской дивизии. Рядом с ним шагали Игорь Чувилев и Юрий Панков, лучшие стахановцы среди самых молодых рабочих завода, и еще кое-кто.
Нечпорук посторонился, когда на трибуну поднялись Игорь и Юрий. Он представил себе, как сейчас орудует у своей печи Василий Лузин, которому уже пророчат в недалеком будущем переходящее знамя дивизии.
Нечпорук теперь понимал, что иначе и быть не может, что время пришло быстрое, «как самолет», что славу зарабатывают все новые и новые мастера.
…Дмитрий Никитич получил слово после Пермякова. Он напомнил всем, как невиданно быстро построены были новые цехи: мартеновский, термический, артиллерийский, сборочный, как переоборудованы старые, как в невиданно короткие в мировой технологии сроки была подготовлена дорога единой воли — поток! Все, что знал Пластунов о лесогорцах, подытоживалось работой этих месяцев. Парторг обвел взглядом лица в передних рядах и сказал не громко, но твердо:
— Все это сделали мы, рядовые советские люди, все, что есть в нас лучшего, высокочеловеческого, все, что есть сталинского, мы вложили в этот наш общий труд, и вы увидите потом, что мы можем сделать и еще больше! Дорогие мои товарищи, люди славного Лесогорского завода! Вспомним самые черные дни нашей жизни, котор