— С кем? — спросил Семенов.
— Да с ним же самим.
Вскоре обоим пришлось убедиться в справедливости этих слов. Чувилев хорошо знал своего друга детства Анатолия Сунцова.
Соня сообщила чувилевцам последнюю заводскую новость.
— С сегодняшнего дня начнет работать наш заводский лекторий обеденного часа. Два раза в неделю, в течение получаса, остающегося после обеда, Павла Константиновна будет читать лекции по русской литературе. Партбюро решило организовать этот лекторий прежде всего для молодежи, выбывшей из школы, — ведь надо же им догонять своих товарищей. Лекции по физике, математике и географии будут происходить в городском клубе. Постепенно Павла Константиновна и другие лекторы будут принимать зачеты, и, таким образом, все выбывшие из школы будут как бы учиться в средней школе без отрыва от производства.
— Очень интересно и разумно, — оживился Сунцов. — И мы все с удовольствием Павлу Константиновну послушаем!
…В середине пролета поставили ящики, и хрупкая фигурка Павлы Константиновны стала всем видна из конца в конец большого механического цеха.
Павла Константиновна скинула платок, и ее седые волосы снежно засияли среди темного металла станков. Ее темнокоричневые ласковые глаза зорко и внимательно оглядели столпившихся тесным полукругом слушателей, и она произнесла звучным и ясным голосом, каким привыкла говорить в школе:
— Товарищи, здесь работают некоторые из моих учеников… Вот я вижу их. Здравствуйте, ребята!
— Здравствуйте, Павла Константиновна! — грянуло в ответ.
Павла Константиновна выдержала короткую паузу и продолжала:
— Итак, друзья мои, на чем мы кончили более двух лет назад занятия по литературе? Кто помнит?
Бывшие ученики разноголосо зашумели, а немного спустя Виталий смущенно подал голос:
— Мы говорили о лирике Пушкина, о стихах о родине… Мы начали, кажется, со стихов о природе.
— Верно, молодец, Виталий. Вот, вслушайтесь, как глубоко любил Пушкин родную природу.
Павла Константиновна сделала легкий знак и начала читать наизусть:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
Засунув пальцы в рукава потертой шубки и задумчиво глядя перед собой, учительница читала так просто и хорошо, будто рассказывала о себе самой, как ехала она в одинокой кибитке по дороге зимней, скучной, как слушала песни ямщика.
Ни огня, ни черной хаты…
Глушь и снег… Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…
Из механического цеха на склад к чувилевцам донеслись всплески аплодисментов.
— Минуточку! — и, распахнув дверь, Сунцов застыл на пороге.
Сквозь чистую тишину летел к ним звучный, как струна, голос Павлы Константиновны:
И что ж? Свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русский штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь —
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
— «Бородинскую годовщину» читает! — прошептал Сунцов. — Я тоже ее наизусть знаю!
— Работай! — сурово произнес Чувилев и захлопнул дверь.
— Вот как! — возмутился Сунцов. — Сам не хочешь слушать и другим не даешь. А я вот пойду сейчас в механический…
— Останешься на месте, — холодно отпарировал Чувилев.
— Да что ты за человек? — ужаснулся Сунцов. — Есть ли в тебе живая душа?
— Не меньше, чем у тебя, — спокойно возразил Чувилев.
— Рассказывай! — с надменным видом, чего Чувилев не терпел в нем, усмехнулся Сунцов. — Разве ты понимаешь, что значат вот эти, например, бессмертные слова из «Бородинской годовщины»?.. Эх, какие слова!..
Сунцов красиво закинул голову и начал:
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали, —
Смотрите ж: все стоит она!..
— Ты опять работу бросил, Анатолий! — негромко, но властно перебил Чувилев.
— Вот, вот! — возмущенно вскинулся Сунцов и резким движением включил станок. — Ты только одно и знаешь — наступать, нажимать, не считаясь ни с чем…
— Да, я не считаюсь с тем, что тебе охота перед публикой покрасоваться, — сказал Чувилев, словно не замечая выражения лица Сунцова. — Не воображай, что ты один Пушкина любишь!.
— А пока ты упиваешься поэзией, — твердо и насмешливо произнес Игорь Семенов, — мы, значит, здесь должны за тебя работать? Нет, дудки-с! Мы тебе справедливость нарушать не позволим! Я первый не позволю.
— А что ты сделал бы, если бы Анатолий все-таки ушел? — простодушно спросил Сережа.
— Обозвал бы его подлецом! — не задумываясь, ответил Игорь Семенов.
Артем вызвал Игоря Чувилева к себе и встретил его необычным восклицанием:
— Здорово, здорово, товарищ начальник!
— Почему… начальник?
— Садись, все расскажу. Скоро я уезжаю обратно к себе на Урал. Получил от жены письмо: сын у меня родился!
— Поздравляю, Артем Иваныч!
— Мне, конечно, охота его скорее увидеть… А одновременно меня к себе Лесогорский завод требует, — здесь ведь я уж более полугода. Но как же я могу уехать, не подумав о будущем: главному инженеру, который заступит мое место, нужны будут крепкие молодые помощники, например мастера смены. А нашего мастера, как тебе известно, не сегодня-завтра в армию возьмут. Значит, надо срочно искать, кто его заступит.
— Это верно. Кого же вы нашли, Артем Иваныч?
— Да вот он, мастер смены, рядом со мной! — засмеялся Артем.
— Кто? Я? — испугался Чувилев. — Что вы, Артем Иваныч?
— Стой! А чего ты испугался? Разве тебе впервой подучивать людей и руководить ими? Вспомни, в сорок первом и сорок втором году сколько ты молодых ребят и женщин подготовил? Я не помню, чтобы на тебя жаловались.
— Но сменным мастером стать… что вы! Мне же только семнадцать, постарше меня есть. Парторг скажет: «Мало ты, Чувилев, каши съел, чтобы сменным мастером быть».
— Уж не собираешься ли ты, товарищ Чувилев, утверждать, что партия определяет пользу человека числом прожитых им лет? Кстати, было бы тебе известно, что с парторгом насчет твоей кандидатуры я вчера уже перемолвился, и он очень положительно отнесся к моему предложению… Ну? О чем ты еще соображаешь?
— Не я один, и другие стахановцы могли бы на таком же основании в сменные мастера пройти.
— Да что ты мелешь, Игорь! А лесогорское приспособление?
— Оно еще не пущено в ход.
— Так через несколько же дней мы его испробуем, и после этого я со спокойной душой уеду к себе. Нет, некуда тебе отступать, Игорь Чувилев!
Чувилев начал смену в смятенном состоянии духа и все время следил за собой, чтобы не отвлекаться от работы. С трудом он мог представить себе, как он перестанет чувствовать себя в привычном окружении своей бригады, как должен будет заботиться обо всех бригадах цеха и отвечать за них. А хватит ли у Чувилева ума и способностей для такого ответственного дела? А вдруг он сразу оскандалится?
Пластунов любил, идя на работу, делать «крюк» в ту или иную сторону заводской территории. Каждый день парторг отмечал что-нибудь новое, радующее глаз: то стена коробки восстанавливаемого цеха стала выше, то на месте пробоины словно расцвело рыже-красное пятно свежей кирпичной кладки, то вместо бесформенного провала появилась круглая арка входа с высокими створками дверей, то в цеховых окнах заблестели стекла.
Шагая по заводскому двору, парторг памятливо отмечал радующие сердце перемены. Мартовское солнце слепило глаза. Стайка воробьев суетилась на дороге. Где-то робко постукивала капель.
Около кузнечного цеха парторга остановили Орлов и Лосев.
— Дело-то какое неожиданное, Дмитрий Никитич… — недовольно жуя толстыми губами, заговорил Василий Петрович. — Пришлось вот мне у себя в инструментальном складе вроде приюта устроить — и для кого? Наших молодых новаторов приютить пришлось… вот какие дела!
Он кратко рассказал о том, что было уже хорошо известно парторгу, а потом совсем сердито продолжал:
— Приют я им дал и знаю, что поступил правильно, но с данным фактом несогласен, никак несогласен, — и того и другого не должно быть!
— Мыслимое ли дело! — возмущенно поддержал Иван Степанович. — Ребята вперед глядят, а их вроде назад тащат.
— А впереди что? — сурово забасил Орлов. — Наш завод по области с первых своих лет был главным поставщиком металла всей областной промышленности: и завода сельхозмашин, и текстильной фабрики, и трикотажников… да какое производство ни возьми — за металлом все к нам.
— А после страшного-то разорения заказов будет в несколько раз отовсюду больше, — поддакнул Лосев. — Тут-то и подавай все скорее, тут-то скоростники себя и покажут! Но для этого им надо ход давать, дорогу расчищать, а не отпугивать. Вмешаться надо в эту прискорбную историю, Дмитрий Никитич!
— Не только вмешаться, — раздумчиво сказал Пластунов, — а и оттолкнуться от нее, как от «ключевой позиции» нашего партийного отношения к развитию нового в труде и технике.
В течение дня парторг не раз возвращался мыслью к «прискорбной истории». Присматриваясь к Челищеву, Пластунов уже не однажды имел повод отнести его к числу тех натур, которые ни одного дела не могут решить вне своей «личной проблемы», то есть во всем прежде всего видят себя.
Пластунов в шинели и фуражке, притопывая, расхаживал по комнате партбюро.
— Скорей бы уж зима катилась ко всем чертям! — сердился он. — Вот поставили в каждой комнатушке по печурке, а тепла все равно нету, сквозь эти тонкие стены все выдувает. А тебе, смотрю, жарко, уважаемый сменный мастер: щеки и уши горят, будто из бани!
— Я что-то покоя себе не найду, Дмитрий Никитич, — смутился Чувилев.