Пластунов снял с полки небольшой томик в простом переплете:
— Вот из этого сборника я хочу тебе кое-что прочесть…
Он раскрыл книгу, задымил трубочкой и с видимым удовольствием от предстоящего разговора удобно расположился за столом.
— Ты читал Бебеля, товарищ Чувилев?
— Бебеля? Августа Бебеля?.. Слыхал, но не читал.
— Так вот. В тысяча девятьсот двенадцатом году товарищ Сталин в статье «За партию» вспоминает об Августе Бебеле. Вот послушай, что писал тогда товарищ Сталин: «…нужно раз навсегда отбросить эту никому не нужную скромность и боязнь «непривычной» работы, нужно иметь смелость браться за сложные партийные дела! Не беда, если при этом откроются некоторые ошибки: раза два споткнешься, а там и привыкнешь свободно шагать. Бебели не падают с неба, они вырастают лишь снизу в ходе партийной работы во всех ее областях…» Ты, конечно, уже понял, что именно помогает нам с тобой осветить главный смысл нашего вопроса?
— «Бебели не падают с неба…» — повторил Чувилев и, заглянув в книгу, еще раз, про себя, прочел всю страницу.
Несколько сравнительных выводов, которые они сделали вместе с Пластуновым, убеждали Игоря в самом главном: он вступает в жизнь с «неизмеримо сильной подпорой», как выразился Пластунов, о которой и мечтать не могли молодые люди тридцать с лишком лет назад.
— Да, и сменные мастера не падают готовыми с неба… — уже раздумывал вслух Игорь, чувствуя, как на душе у него становится все легче и яснее. — Даже если десять замечательных мастеров выложили бы передо мной весь свой опыт, мне, по своей линии, все равно в каждом случае полезно искать новое решение.
На другой день Чувилев пришел на завод в тревожно-приподнятом настроении, которое еще сильнее охватило его, когда он после смены прошел в свою «экспериментальную мастерскую».
— Уж не так-то много работы нам осталось, ребята, — подбадривал он товарищей.
А Василий Петрович сочувственно поддержал:
— Где старание да умение, там и толк будет!
Настроение бригадира передалось всем, и вся четверка работала увлеченно и дружно.
Вдруг кто-то громко вздохнул. Чувилев поднял голову — и обомлел: перед ним стоял начальник цеха.
— Это что такое? Почему в инструментальном складе работают станки? — резко отчеканивая слова, спросил Челищев, оглядываясь по сторонам. — Что здесь происходит?
Все молчали. Ноги Чувилева словно приросли к полу, руки, упавшие вдоль тела, как бы одеревенели, губы не разжимались.
— Чем вы все здесь занимаетесь? — опять спросил Челищев и брезгливо указал на верстак с разложенными на нем в строгом порядке мелкими деталями, играющими веселым медным блеском.
— Эт-то что за поделки, бригадир Чувилев?
Брезгливый взгляд начальника цеха окончательно отрезвил Чувилева.
— Это не поделки, это мы приспособление делаем, — отчетливо, сразу придя в себя, ответил Игорь.
— Какое приспособление?.. A-а, то самое… — и дряблые щеки Челищева задрожали от негодования. — Но ведь вам было ясно, что я против всяких экспериментов, а вы нарушили мою установку. Главный инженер Сбоев тоже не знал о ваших занятиях?
— Ему все известно… — сдавленным голосом ответил Чувилев.
— Так… Вы комсомольцы?
— Все комсомольцы.
— Секретаря комсомола вы известили, что нарушили мой приказ?
— Известили. Мы были убеждены, что наша работа…
— Мы говорим на разных языках, — холодно прервал начальник цеха. — Это дело так оставить нельзя!
Челищев вышел.
Мертвое молчание нарушил Сунцов.
— Я говорил, я все время говорил, что ничего не выйдет! — закричал он высоким, срывающимся голосом.
— Теперь-вот скандал на весь завод! — надсадно завздыхал Сережа..
— Нет, я больше не могу! — и Сунцов резко провел рукой, словно перечеркнув все, что было им сделано.
— Да, хватит с нас, хватит! — поддержал Сережа.
Оба быстро оделись и пошли к дверям.
Игорь Семенов молча переглянулся с Василием Петровичем, и оба сумрачно загляделись на Чувилева. Бледный и молчаливый, он бесшумно собрал оставленные Сунцовым и Сережей инструменты и сложил их в шкаф. Потом укрепил маленькую медную болванку на своем станке и нажал кнопку. Станок зажужжал.
Игорь-севастополец подошел ко второму станку и пустил его. Никто не произнес ни слова.
Кто-то сильно постучал в дверь к Пластунову, и в комнату партбюро вошел, слегка прихрамывая и волоча левую ногу, человек лет около сорока в офицерской гимнастерке с погонами майора-танкиста и тремя рядами разноцветных орденских ленточек. Его выбритое до блеска, слегка скуластое лицо было хмуро и неспокойно.
— Разрешите представиться, товарищ парторг, — заговорил вошедший. — Сталевар Владимир Косяков.
В рукопожатии Косякова парторг ощутил силу и энергию решительного и, как ему почему-то сразу подумалось, искреннего человека.
— Присаживайтесь, товарищ Косяков, — приветливо сказал Пластунов. — Вижу, вы недавно демобилизовались?
— Да. Ранение в ногу.
Косяков рассказал, что был ранен в Корсунь-Шевченковском районе, «где Гитлеру устроили второй Сталинград».
— И вот уже несколько дней, как я вернулся из госпиталя прямо на родной завод.
Пластунов спросил Косякова о его впечатлениях от общей картины восстановления завода.
— Сделано уже немало, хотя впереди еще уйма работы, — ответил Косяков. В его темностальных глазах мелькнули довольные огоньки, но тут же скрылись. — Дела еще, конечно, не на один год. Мартены, например, страшно покорежило, и работы с ними хватит на много месяцев.
Косяков рассказал о своих технических соображениях насчет восстановления мартенов, потом пожалел, что старый начальник мартеновского цеха погиб на фронте, а новому, еще молодому инженеру иногда недостает уверенности в себе и оперативности.
— Но все, конечно, образуется, потому что наш начальник цеха, вижу, человек открытой души и широкого характера, не то что некоторые…
Косяков с силой отмахнулся, и лицо его опять приняло неспокойное выражение.
— Очень сожалею, товарищ парторг, только вот познакомился с вами, и сразу же с неприятного дела начинаю, но иначе нельзя.
Лицо его стало решительным и строгим.
— На фронте генералы армии горячо интересуются данными разведки, поощряют инициативу и смелость каждого разведчика. А у нас на заводе? Комсомольская фронтовая бригада делает техническую разведку в будущее, а начальник цеха чинит ей препятствия и даже морально старается давить на этих молодых людей. Простите, товарищ парторг, но как можно терпеть такой позор?
— А его никто и не собирается терпеть, товарищ Косяков. Мне вся эта история известна.
— Очень рад, что известна, а все-таки вам должна быть небезинтересна реакция рабочего класса, товарищ парторг.
— Эта прекрасная реакция имеет для данного вопроса самое решающее значение, товарищ Косяков.
Сталевар встретился с живыми, внимательными глазами Пластунова, доверчиво взглянул на него, а потом сердито потер лоб.
— Возможно, Евгений Александрыч придет к вам с жалобой на меня, он ведь знал меня с малых лет. Прошу не думать, что я боюсь жалоб, товарищ парторг. Я высказал ему свое возмущение открыто, по-фронтовому. Понимаю, что у нашего бывшего главного инженера со здоровьем и самолюбием не все в порядке. Но никто не дал права ни ему, ни мне и вообще никому свое личное самолюбие и свои боли, простите меня, совать, как палки в колеса, в заводское дело! Вы, я вижу, согласны со мной, товарищ парторг, так давайте, заострим это дело!
— Да, именно так: заострить! — подхватил Пластунов. — Это слово уже летает в воздухе. Эта прискорбная история имеет общественное значение, и мы сделаем из нее свои выводы.
Только захлопнулась дверь за Косяковым, как позвонил Василий Петрович, который торопливо посвятил Пластунова во все подробности появления Челищева в «экспериментальной мастерской» и того, что произошло потом.
— Как опять не поделиться с вами, Дмитрий Никитич?.. Ребята зубы стиснули, работают, а на сердце у них тяжко: все-таки зеленые они еще, силенка не с нашу…
— Словом, приободрить их надо? — прервал Пластунов. — Я сейчас зайду к вам.
— Минуточку, Дмитрий Никитич. Наши новаторы, конечно, не должны знать, что я говорил с вами. Я звоню вам из завкома. Настасья Васильевна вот тут сидит и тоже советует, чтобы все было шито-крыто.
Пластунов улыбнулся в трубку:
— Не беспокойтесь, все будет как надо.
Дмитрий Никитич вошел в экспериментальную мастерскую с видом человека, завернувшего сюда мимоходом.
— Ну, как дела, уважаемые товарищи? — спросил он, окидывая юношей ласковым взглядом. — Но, вижу, вас только двое.
— Двое сдрейфили, — скупо ответил Игорь Семенов, и его худенькое лицо передернулось, как от оскорбления.
— Теперь силы пополам раскололись, — в тон ему добавил Игорь Чувилев.
— Почему «пополам»? — живо подхватил Пластунов. — Нет, на вашей стороне силы больше. Как вы думаете, например, на чьей стороне мы, партбюро, завком и вообще все передовые люди завода… ну-ка?
Чувилев и Семенов переглянулись. В глазах их засветилось то глубокое понимание происходящего, от которого, как от солнца, зреет воля и рождаются решения, ведущие человека вперед.
— Когда мы в подполье были, — заговорил Василий Петрович, — одна главная дума нас поднимала: товарищ Сталин о нас помнит, мы у него в сердце записаны! И мы становились смелее.
— Очень верно, — задумчиво произнес Пластунов. — Кто всей душой для Родины работает, все у Сталина записаны.
— Значит, и… мы оба? — тихо спросил Чувилев.
— Значит, и вы оба, — ответил парторг.
Чувилев помолчал, а потом медленно вздохнул и слегка вскинул голову:
— Мы сделаем, Дмитрий Никитич!
— Мы обязательно сделаем! — подтвердил Игорь Семенов и привычным, легким движением пустил станок.
Евгений Александрович пришел домой чернее тучи.
— Где Соня?
— У себя, — испуганно ответила Любовь Андреевна. — А что случилось?