Лена вскочила и пошла вдоль пруда, а испуганный Алеша остался на скамейке.
На следующий день Лена уезжала, но Алеша не пришел из лесничества, чтобы ее проводить. Когда отошел пароход и уже не стало видно Мани, махавшей платком, Лена облокотилась о поручни и долго простояла, ничего не видя, тяжело дыша от обиды.
В шести километрах от Новинок пароход проходил мимо лесничества. От берега отвалила лодка. Пароход коротко прогудел и застопорил машину, чтобы принять с лодки случайного пассажира. Пассажиром этим оказался Алеша. Он поднялся на палубу к Лене. Она посмотрела на него испуганно. Алеша сказал, что решил проводить ее до следующей пристани, и спросил, можно ли это.
– Можно, – еле слышно ответила Лена и тут же подумала, что ему придется сутки ждать обратного парохода, негде будет ночевать, что он не взял пальто и, конечно, простудится. Она упрекнула его за это, но Алеша только улыбнулся.
Потом они сидели на палубе и молчали. Лене казалось, что земля и небо переменились местами. Облака медленно подплывали под днище парохода, а небо текло над ним глубокой рекой.
Следующая пристань была маленькая и безлюдная. Прощаясь, Лена неожиданно прижалась головой к плечу Алеши, потом подняла голову, и глаза их встретились. Алеша улыбнулся неуверенно и смущенно. Тогда впервые и единственный раз Лена поцеловала его и тут же оттолкнула.
В Москве она получила от Алеши письмо. «Я прямо счастлив, – писал он, – что живу в одно время с вами». После этого письма Лена долго ходила как потерянная. Смешное, милое время!
На этом месте следовало бы перестать вспоминать, но память вела дальше. Лена написала Алеше несколько писем, но не отослала их и все порвала. Слова в письмах бренчали, как погремушки. Нельзя было такими словами писать о том, что было у нее на душе. А других – настоящих – слов она не могла найти, будто сразу их позабыла.
Так прошел месяц, второй, третий. Алеша больше не писал, и Лена знала, что по своей глупости она обидела Алешу и теперь уже все кончено.
Осенью умер от разрыва сердца отец Лены – врач Яузской больницы. Лена осталась одна с матерью-учительницей, поступила в архитектурный институт, познакомилась как-то зимой на студенческой вечеринке с молодым художником Чуркиным, веселым и задиристым, как воробей, увлеклась им, и на следующее лето они поженились. Чуркин говорил, что женщина не может быть архитектором, что это галиматья, и Лена вскоре после замужества перешла на работу в издательство, выпускавшее книги по искусству.
Они прожили вместе четыре года. Чем дальше, тем чаще Лена замечала, что Чуркин живет как-то вприпрыжку, «петушком», отшучивается от серьезных дел и занят главным образом тем, чтобы скоротать время.
Перед самой войной они разошлись – спокойно, без попреков, будто разъехались близкие, но наскучившие друг другу родственники.
Оставшись одна, Елена Петровна начала чаще вспоминать об Алеше, но и Новинки, и стихи у пруда, и прощание на пароходе представлялись ей теперь такими далекими, будто это было в другой, не этой жизни.
А потом накатилось железное время – пришла война. Почти два года Елена Петровна прожила в сибирском городе на берегу холодной реки, куда было эвакуировано издательство. Однажды ночью она проснулась у себя в низкой комнате. Гремела под ветром крыша, дождь колотил в стекла, как град, и страшно было представить себе, как за рекой бушует болотистый сибирский лес.
Елена Петровна закрыла глаза и так ясно увидела Алешу – небритого, худого, вот под таким проливным дождем, где-то далеко, на переднем крае… Детская любовь, по никак ее не оторвешь, не выбросишь из сердца!
Вернувшись в Москву, Елена Петровна решила непременно поехать в отпуск в Новинки. Она не знала, жива ли Маня Синицына, что с ней, что в лесничестве. И вот завтра она наконец все узнает.
Дверь скрипнула. Елена Петровна оглянулась. В салон вошел пожилой человек, в пальто, без шляпы. Елена Петровна накануне познакомилась с ним, но разговаривать стеснялась, – она узнала от капитана, что это писатель Семенов и что едет он тоже в Новинки. «Что он там будет делать? – подумала она. – Должно быть, едет к родственникам».
– И вам тоже не спится? – спросил Семенов, присел к соседнему столику, начал набивать трубку и, не дожидаясь ответа, сказал: – Да, туман… Простоим до утра. Трудно на реке поздней осенью. А я, представьте, это очень люблю.
Он зажег спичку и начал раскуривать трубку, поглядывая при красноватом огне на Елену Петровну.
– Что любите? – спросила Елена Петровна.
– Пустой пароход, туман… Холодные каюты, – он помолчал и добавил: – И ночные разговоры люблю. С попутчиками. Я вам не помешал?
– Нет, ничуть! – поспешно ответила Елена Петровна.
– Вовремя застал нас туман, – сказал как бы про себя Семенов.
– Почему?
– Тут на берегах горелый лес. После войны. Тянется на тридцать километров. За глаза это трудно даже представить. До горизонта обугленные сосны. Как кладбище. Хорошо, если вы этого не увидите. Вы, кажется, в Новинки?
– Да, в Новинки.
– И я туда же. Второй раз в этом году. Вернее, не в Новинки, а в лесничество.
– Отдыхать? – спросила Елена Петровна.
– Нет. По делу. И работать. Я пишу одну вещь… о лесах. Не знаю даже, как ее назвать, – повесть ли это, статья или поэма.
– Это, наверное, интересно, – сказала Елена Петровна.
– Правда? – удивился Семенов. – А я вот боюсь, что не дойдет до читателя. Когда пишу, то уверен, что здорово. А окончу – сразу же начинает казаться, что все это – сплошная ерунда, жеваная вобла, а я сам – графоман и дурак.
– А вы проверьте, – посоветовала Елена Петровна. – Прочтите кому-нибудь постороннему. Тогда это пройдет.
– Вот вы как! – сказал, подумав, Семенов. – А что, если я поймаю вас на слове. Возьму и прочту вам отрывок?
– Господи! – улыбнулась Елена Петровна. – Я буду только рада.
– Вы чудная! – сказал решительно Семенов и встал. – Сейчас принесу рукопись. Я давно заметил, что вы хорошая. Улыбка у вас такая, что можно пропасть.
Семенов ушел за рукописью. «Странный человек», – подумала Елена Петровна. Ее немного покоробили последние слова Семенова.
Семенов вернулся очень скоро, зажег над столиком желтоватую лампочку, и Елена Петровна увидела, что виски у него седые, лицо усталое, а прищуренные серые глаза смотрят не на нее, а куда-то дальше, будто он все время прислушивается.
– Глава называется, – сказал Семенов, – «Потомок доктора Астрова». Помните доктора Астрова? Из «Дяди Вани»?
Елена Петровна молча кивнула.
– Помните его слова, что леса учат человека понимать прекрасное?
– Конечно, помню.
– Извините, тут будут некоторые технические вещи, – предупредил Семенов. – Так вот, слушайте.
«Известный, но еще молодой композитор пригласил меня к себе послушать отрывок из его новой симфонии. Было это в Ленинграде летом 1946 года.
Композитор жил на набережной, над Невой, и я слушал его симфонию, сидя на балконе. Заря угасла, не догорая, за островами, и только одна звезда отражалась в невской воде. Та звезда, о которой, мне кажется, упоминают все, кто пишет о летних ночах в нашей северной столице. Это был, должно быть, Юпитер.
Рядом со мной сидел на балконе загорелый человек в поношенном черном костюме и по всему виду – не горожанин. Несмотря на потертый костюм и шершавые, загрубелые руки, в моем соседе было столько изящества, что он, пожалуй, превосходил им тех мягких в движениях и учтивых музыкантов, что собрались послушать симфонию. Я как-то сразу догадался, что мой сосед – человек не совсем обыкновенный.
Когда композитор окончил играть, человек в черном сказал:
– Это не уступает Чайковскому.
– Вы очень любите Чайковского?
– Да, – ответил он. – За все. Не только за музыку.
– А за что же еще?
– Хотя бы за его слова, что ничто так не помогает расцветанию творческих сил и кристаллизации мысли, как леса.
– Вы имеете отношение к лесу?
– Да, я лесничий.
Так я познакомился с замечательным человеком – лесничим Белявским».
Елена Петровна встала и пересела за столик Семенова. Он взглянул на нее. Загудел пароход. Семенов замолчал.
– Читайте, – сказала Елена Петровна.
– Пусть он перестанет гудеть.
– Все равно, читайте!
– «Я люблю леса и все, что связано с лесным делом. Поэтому через минуту мы уже затеяли с лесничим оживленный разговор. Композитор вышел на балкон узнать наше мнение о симфонии и был озадачен и даже, кажется, обижен тем, что услышал.
– За годы войны, – говорил лесничий, – немцы свели под корень сотни тысяч гектаров наших лесов. В Орловской области они вырубили все те веселые рощи, что были воспеты Тургеневым. Но это капля в море – в общем массиве погибших лесов. Если бы вы подозревали, чем грозит гибель лесов, то, думаю, не занимались бы психологическими рассказами.
– Позвольте, – сказал я.
– Я совсем не хотел вас обидеть, – быстро сказал лесничий. – Извините. Я очень люблю литературу. В том числе и психологические рассказы. Но стоит задуматься. У вас сила, но применяете вы ее не там, где это важнее всего. Вы пока что молчите о том, о чем, по-моему, надо писать со всей страстью.
– О лесах? – спросил я.
– Конечно. Он помолчал.
– Есть точный закон, – сказал он наконец. – Сколько уничтожено леса, столько же гибнет плодородной почвы. Вот вам коротенький синодик: истребление лесов приводит к обмелению рек. Реки сохнут у нас на глазах. Дожди смывают, а ветры разносят пылью огромные пласты плодородной земли. Растут овраги, движутся сыпучие пески, происходит тяжелая порча климата, быстрое падение урожаев и – самое страшное – необратимое засоление земли, Всего не перечтешь.
У нас свели лес немцы. А в прославленной Америке? Что там? Промышленники валят леса на огромных площадях. Ради наживы. Целые области уже превращены в пустыни. Урожаи в иных штатах уменьшились в десять раз. Каждый год дожди вымывают из американской земли в двадцать раз больше питательных веществ, чем их расходуется на питание урожая… Старая песня: «После нас хоть потоп». Вот вы музыкант, – лесничий обернулся к композитору. – Вам эта тема должна быть очень близка.