Александр ЧУМАНОВ
Родина первого апреля
Весна. Апрель. Холод собачий. Ветер рвет провода, ломает деревья, задирает подолы. Заледеневшие сугробы лежат вдоль дороги, как почерневшие, не востребованные из морга мертвецы.
Я, навалившись необъятным пузом на подоконник, гляжу в окно. Внук Иванушка, забравшись мне на спину, занят тем же. Он, собственно, всегда занят тем же, чем я, или, наоборот, я занят тем же, чем он — без меня он не ест, не играет, не гуляет. И только спать его укладывают родители, озабоченные одним-единственным — добыванием денег.
— Смотри, деда, денежка, — говорит вдруг малыш.
— Ага, — отзываюсь я, размышляя о бесконечном своем.
— Правда, правда, смотри — вон! — теребит он меня за ухо.
— Не вижу...
— А ты повидь получше!
— Надо говорить «посмотри»...
— Ну — посмотри!
И я, совершив над собой определенное усилие, меняю настройку глаз, всматриваюсь в детали находящейся за окном действительности. И, наконец, обнаруживаю то, что завладело вниманием ребенка: за окном, где в данный момент совершаются некие ламинарные, а возможно, и турбулентные воздушные процессы, раненым воробушком порхает потрепанная неденоминированная тыща.
— И впрямь — денежка...
— Сходи, деда!
— Да она сейчас все равно улетит, смотри какой ветер...
— Может, успеешь.
— Не успею.
— Да успеешь...
Так мы вяло препираемся какое-то время, а тыща, между тем, покружившись перед самыми, считай, глазами, ложится в глубокий след на окаменевшем снегу и лежит себе, нервно подрагивая крылышком.
— Иди, дед, — непреклонно велит внук.
— Это маленькая денежка, Иванушка, — на нее ничего не купить, — еще продолжаю сопротивляться я.
— А если много маленьких денежек, то — купить?
— Если много — да.
— Ну, так вот...
И я иду на холод. А Иванушка смотрит на меня через окно и следит за вольной пока еще ассигнацией. Он думает, что я принесу ее домой, но я, возвращаясь, заскакиваю в магазин, который от моей «хрущобы» — через стенку, и в котором я как бы работаю. И приношу малышу вместо почти нематериальной тыщи коробочку апельсинового сока с трубочкой.
— Вот, — говорю ему через минуту, — купил на твою денежку. Немного добавил и купил.
И пьет Иванушка свой сок с особым, как мнится мне, чувством. А может, и без особого, потому что я уже сам с трудом различаю грань, за которой суровая реальность переходит в мои бесконечные фантазии. Тоже, впрочем, как правило, отнюдь не радужные...
Мне сейчас всего-то сорок семь. В этом возрасте мне бы больше подошло, наверное, шастать по богемным тусовкам, презентациям, издательствам. Словом, делать все для того, чтобы не растерять ту минимальную, едва народившуюся писательскую известность, которую дали мне мои первые появившиеся на свет книжонки. Вон ведь как шустрят некоторые, так и мелькают в телевизоре одни и те же рожи!
Мне бы, черт возьми, хотя бы попытаться освоить ремесло, приносящее верные «бабки» — вон ребята, научившиеся строгать «крутой детектив», утверждают, что дело это нехитрое...
Да, в конце концов, ёкарный бабай, мне б еще вовсю за чужими бабами ухлестывать!..
Но я вместо этого цацкаюсь с внуком и люблю его так, как самого себя никогда в жизни не любил. И ни на какие презентации меня не зовут, ни из каких издательств не звонят, никакой детектив меня не влечет, не то, чтобы написать — прочесть ни одного не могу.
И главное, нет ни малейшего желания переломить сложившуюся ситуацию.
И еще: я даже свои сочинения читать не в силах. А ведь все, что сделано, было, выражаясь высоким штилем, пропущено через сердце, представлялось откровением, по поводу многого хотелось по-пушкински восклицать и по-пушкински хлопать себя по ляжкам. Какая же глупость однако, какая самонадеянность невежды, черт меня подери!
И все же никогда ни строчки не написал я ради денег. А все — ради идеи. Ради вечной и призрачной идеи русской литературы, которую усвоил не из университетских учебников, а выстрадал лично.
Может быть, если бы не вел смолоду нездоровый образ жизни, если бы удосужился получить систематическое гуманитарное образование, мне б легче было расстаться с этой бредовой, как утверждают теперь многие, идеей?
Ведь именно от людей, обошедших меня сегодня по всем статьям, от людей, которым я не нахожу слов возражать, я то и дело слышу: «Литература не улучшает нравов общества, и нечего лезть в миссионеры...»
«Так-то оно так, — размышляю я потом сам с собой, — но ведь никто не знает, каким бы оно сегодня было, это общество, если бы не изобрели до сих пор литературу...»
В общем, мне в моем возрасте, наверное, имело смысл хотя бы попытаться догнать этот давно и основательно тронувшийся поезд жизни. Но так совпало, что одновременно перестали кого-либо всерьез интересовать мои писания и родился Иванушка. Возможно, он-то меня и добил, произвел в профессиональные дедушки. А я с легкостью вошел в этот образ и выйти из него уже не могу. И сам себе уже давно не даю своих лет.
Живи я в другой стране, возможно, мне удалось бы убедить себя в необходимости проконсультироваться у психоаналитика. Хотя — вряд ли. Куда бы я девал врожденный скепсис по поводу каких бы то ни было чудотворцев?
А что до наших палестин, так и вовсе смешно. Во-первых, наши психиатры не тому в институтах учились, чтобы вникать во всякие причуды, случающиеся с вполне нормальными людьми. А во-вторых, что для неисправимого провинциала крайне существенно, общественное мнение оценило бы контакт с психиатром совершенно однозначно и бесповоротно...
Так что я теперь, размышляя о себе и мире, в котором угораздило жить, всегда прихожу к одному и тому же: что поделаешь, если я устроен так, если мир этот устроен так?
А жизнь, между тем, продолжает если не изумлять, то забавлять. Наводить на некие размышления, которые до сих пор хочется облекать в некую словесную форму, неформальную, как всегда.
Жизнь, прямо скажем, даже балует на старости лет, что совершенно неожиданно. Хотя тут решающее значение имеет, само собой, уровень притязаний, который и прежде-то был не слишком высоким, а нынче и вовсе пал. Но я, ребята, горжусь моими «неразвитыми потребностями», ибо считаю, что именно «развитые потребности» когда-нибудь погубят мир...
С самого детства обретаюсь в одной и той же родительской хрущобе. Живу себе на первом этаже, а за окнами моими — унылый северо-восток да весьма оживленная и, конечно же, не первого сорта дорога. С одного конца дома — молочная кухня, с другого — магазинчик...
Еще при социализме я ждал перемен, ради которых не надо и пальцем шевелить. Молочная кухня несколько раз расширялась, поглощая квартиры, переселяли соседей в лучшее жилье. Отчего бы, по-обломовски, то есть, чисто по-русски, мечтал я, не развиваться магазину?
А потом социализм кончился, иссяк, но замаячили новые перспективы — ну вот, наконец-то, кто-нибудь купит мою конуру, должно же когда-нибудь мое выгодное географическое положение быть как-то компенсировано!
И свершилось! Правда, не совсем так, как мечтал. Но, может быть, даже и лучше. Осязаемей, я бы сказал.
В очередной раз поменялись хозяева магазинчика, и пришло-таки им в голову элементарное — магазин надо охранять. Но так, чтобы охранное помещение было — вне.
И пришла ко мне в дом сама удача в образе незнакомой, но приятной женщины. А говорите, «под лежачий камень вода не течет». Течет, если долго и упорно лежать у нее на пути.
Так и «работаю» теперь. Без отрыва от кровати. Всего-то и делов — раз в месяц в ведомости расписаться. И уже не берусь я утверждать, что не об этом мечтал всю предыдущую жизнь...
Так вот уже год тружусь круглосуточно и без выходных. В отпуск пора. Но если предложат работать без отпуска, что ж, соглашусь, наверное, на денежную компенсацию...
А прошлой осенью еще одна работа подвернулась. И тоже совершенно случайно. В смысле, тоже я ее не искал. Пошел в «казенную» баню попариться, а пару нет. И начальник нашего ЖКУ там. И тоже понапрасну веник принес.
Я возьми и скажи:
— Антоныч, ё-моё, когда нормального кочегара наймешь?
— Может, ты возьмешься?
— А что? Дело, в принципе, знакомое. Сколь дней в неделю робить-то, два? Или еще чем-нибудь заниматься заставишь?
— Нет, не заставлю.
— А какую зарплату положишь?
— Пятьсот где-то.
— Ну что ж, подходяще
Скоро выяснилось, что поступил я довольно опрометчиво, не присмотревшись предварительно к рабочему месту. А проблема-то, оказывается, не только в кочегаре была, а в том, что печка никудышная и уголек дрянь.
Но идти на попятную... Да я никогда в жизни не ходил на попятную!
И стал работать, отчетливо сознавая — если что, разъяренные любители парилки никаких объяснений не примут, а незамедлительно выскажут мне свои соображения: «Ты что, бля писатель, романы писать сюда пришел?!»
Ну нет, решил я, нам этого не надо, нам надо, чтобы люди сказали: «Надо же, писатель, а ро-бит, как заправский кочегар. И банька — куда с добром!»
Нет, ты только вникни, читатель! Для того, чтобы иметь право написать предыдущие несколько строчек, мне пришлось по всей округе собирать старые автопокрышки да возить отовсюду, откуда только можно, отработанное моторное масло, и всем этим добром топить чертову баню!
Но пошел народ из бани с мордами красными и чрезвычайно довольными. Он же такой качественной бани давным-давно не видал, потому что хороший уголь в наших краях иссяк, наверное, одновременно с золотыми россыпями. И я почти без привычной самоиронии подумал: только этого мне не хватало. И если дело дальше так пойдет, то обрету я куда большую популярность, чем дали мне мои несметные литературные труды...
Не сбылось, по независящим от меня причинам. Старый котел дал течь. И его уже полгода ремонтируют. Но люди останавливают меня на улице до сих пор.