В общем, ни в чем-то я для моего друга не авторитет. Как его угораздило отвалить мне на книжку десять «лимонов» да пообещать еще столько же на вторую — полная загадка...
Вот дискутируем мы, например, о профессионализме и прочем, что может отсюдова вытечь. А вытечь отсюдова, как не трудно догадаться, может все, что угодно.
Начинает дискуссию всегда он, потому что еще не надискутировался и это у него впереди. Я же, в меру скромных моих сил, стараюсь уклониться от полуинтеллигентской маструбации. и без всяких церемоний обзываю его сокровенное словесным поносом. Но он, благодетель мой, как уже говорилось, не обидчив...
В общем, он меня в конце концов достает. А большинство его аргументов основываются на одном и том же: ничего абсолютного в мире нет. Нет, стало быть, никакого профессионализма, нет дилетантов, графоманов и самозванцев...
Помните рассказ Шукшина «Срезал»? Так вот, это про нас с Евгением.
Но вообще-то, он часто идет тем же самым путем, каким шел некогда я. Каким многие ходили. Совершает собственные открытия и пытается оценить их по моей реакции. Конечно, его она огорчает.
Я говорю ему, что он гложет пустую кость, которую до него глодали тысячи зубов. А он мне толкует, что всякие горизонты раздвигают исключительно неучи да невежды, потому что, мол, их не связывают по рукам и ногам никакие догмы. Я возражаю, дескать, это вовсе не правило, а исключение, он же толкует про загадочный погребальный обычай одного африканского племени и, кажется, искренне при этом убежден в безусловной связи данной проблемы с обсуждавшейся ранее...
В сердцах я останавливаю машину. Надо же когда-то справить малую нужду да и поостыть заодно. И еще надеюсь, что потом удастся переключиться на что-нибудь более для меня нейтральное. И переключиться впрямь удается, но какой ценой!
Машина вдруг отказывается ехать дальше. Мотор работает, передача включена, педаль сцепления отпущена, а машина стоит. Врубаю «раз-датку», «УАЗ» трогается, но что-то в нем весьма недвусмысленно скрежещет. Либо полуось «крякнула», либо вообще не знаю. В таких ситуациях я утрачиваю способность соображать технически. Может, вытащить полуось? Или «кардан» отвинтить? Благо, их два...
Вытаскиваю полуось. Для этого, по крайней мере, под машину ложиться не надо. Трогаемся. Скрежета нет. Подбрасываю «коксу». Вроде все нормально. Едем теперь на переднеприводном автомобиле. Как на какой-нибудь навороченной «десятке». А когда до Арамиля остается паршивый десяток километров, мой оптимист, до того напряженно молчавший, расслабляется, делает улыбку и говорит, с хитрецой заглядывая мне в глаза:
— Ну вот, и опять не на веревке. А ты боялся!
И его, в преддверии нашего скорого расставания опять тянет на разговор о том, что не сулит ни прибыли, ни банкротства.
— Слышь, Сань, а ты первого апреля над кем-нибудь пошутил?
— Нет. Вообще никогда не имел обыкновения.
— Что так? Ведь ты же, насколько я понимаю, не чужд юмора.
— По-моему, правильно понимаешь. Все, что я написал, не только грустно, но, надеюсь, и смешно. И уверен, что только так надо.
— Тогда — почему?
— Да как-то не приходят в этот день в голову стоящие шутки. Только всякая глупость и банальщина... Но главное, не устраивает меня одна вещь...
— Какая?
— А вот такая: день смеха выдумали профессионалы жанра. Они передернули карту, и я не понимаю, зачем. Ведь в народе и раньше, и сейчас этот день считается днем вранья. Над которым, конечно, можно посмеяться. Но чаще плачут. Потому что шутить необидно у нас мало кто умеет...
Может, дело в том, что мы живем в такой стране, где вранье по-особенному обыденно... И понадобился еще специальный день... Словом, я не люблю первое апреля...
— Нет, ты невозможный человек, — говорит Женя с нехарактерной для него печалью в голосе.
— Весьма вероятно...
Евгению Александровичу пятьдесят лет от роду. Он прожил сложную, путаную жизнь, которую не раз начинал с нуля, он абсолютно не похож на тех новых русских, которыми нас постоянно стращают по телевизору, он явно хочет потратить остаток жизни не только на зарабатывание и проматывание денег, а еще и на то, чтобы как можно больше понять про себя и окружающую действительность. У него, как и у меня, напряженные отношения с алкоголем, а точнее, в данный момент, вообще никаких отношений нет...
Да, пока не забыл: это ведь он, Женя, наш городской депутат предложил мне почетное гражданство. И будто бы у них в думе не он один считает совершенно уместным...
Но я отказался. Возможно — пока. Потому что, во-первых, не уверен, хватит ли сил до конца жизни соответствовать, а во-вторых, сразу представил, как бурно может отреагировать социум, когда вдруг узнает, что Сана Чуманов у него почетный гражданин. Это ведь может моментально остудить явно наметившуюся в последние годы теплоту наших с ним отношений.
Однако рано или поздно нашему начальству все равно придется прибить к моей облупленной хрущобе мемориальную доску. Так я только что сейчас придумал текст, а то ведь они, начальники, и пишут с ошибками, и без штампа не ступят ни шагу. Жаль только — надо было этот текст поставить эпиграфом, да чего уж теперь...
Вот: «Здесь жил, работал, пил водку, а также занимался прочими разнообразными делами, отчего в конце концов и помер малоизвестный русский писатель, но мужик нормальный вообще Александр Чуманов». И не надо никакого отечества — не пристало писателю отечество. Тем более что, оно, действительно, за всю жизнь ко мне так и не пристало...
Ну, читатель, ты, наконец, понял как я в последнее время сочиняю мои тексты? Да, именно так: накапливаю некоторый комплект некоторых деталей, а уж потом свинтить из этих разнообразных деталей что-нибудь — дело техники...
«Все бабы — дуры и стервы. Они абсолютно не способны улавливать самые сокровенные движения тонкой мужицкой души. Им неведома настоящая любовь!» — сколько раз эта отчаянная мысль заходила мне в голову в процессе жизни.
Она заходила, а потом уходила, чтобы вернуться вновь в несколько измененном, трансформированном виде, так что иной раз трудновато было ее узнать. И все ж таки при более пристальном рассмотрении это опять и опять оказывалась она: «Женщины и мужчины — два разных вида разумных существ на этой планете.» Или: «Мужчина гораздо уязвимей, чем женщина, потому что мужчина — излишество природы, ее причуда. Как говорится, «сбоку бантик». По сути дела, природа могла бы замечательно обойтись без самца, лишь устранив незначительные недоделки. Но не обошлась — видно скучно ей было без него.» Или: «Мать — существо биологическое. Отец — социальное. Это общеизвестно. Но тогда дедушка — вообще ангел без крылышек, чудо-чудное.» Последнее, как не трудно догадаться, из последних достижений моей досужей и сентиментальной мысли.
Но самое-самое свежее открытие мое вот какое: «Конечно, все бабы дуры и стервы, но мужики в таком случае и вообще дерьмо.» То есть, я вдруг осознал, что мысль, периодически посещавшая меня всю жизнь, основана на ложном, потому что идеалистическом, посыле: «Женщина обязана быть на две головы выше мужика.»
А с чего я, собственно, это взял? А ни с чего. С того, что я сам лично так устроен. Не знаю, с какими генами попало в меня это явное донкихотство, но попало. И ни черта с ним не сделалось в процессе долгой жизни, состоящей из бесконечной череды несовпадений с моим существом.
Спросите, а как у меня дома? Да ничего, вроде. Ссоримся довольно редко и обижаемся друг на дружку недолго. Хотя...
Хотя меня почти никогда не хвалили. Мною, тем более, не восхищались ни разу. Когда я пытаюсь угадывать будущие поступки и сегодняшние мысли моей жены, она ужасно злится и кричит: «Вечно ты за всех все знаешь!»
А я со всей доступной мне мягкостью отвечаю:
— Конечно. Ведь я какой-никакой писатель. Но главное, не воображай, пожалуйста, что ты для меня — загадка. И раньше-то загадкой не была, а теперь — чего уж... И не злись, все же элементарно — в стандартных ситуациях люди поступают стандартно. Так что и во мне ничего загадочного нет. И это хорошо. Потому что если человек делает не то, что от него ожидают, то его называют неадекватным, непредсказуемым. С ним опасно иметь дело...
В общем, для жены, как и для Жени, я тоже ни в чем не авторитет. Только она со мной очень редко спорит. Чаще — молчит. О-о-о, как она умеет молчать! Как здорово ей удается держать язык за зубами!..
Таким образом, я всегда первым произношу сакраментальное «ну ладно тебе...» Что можно поделать, если человек из породы никогда не кающихся вслух? Из породы тех, кому быть простившим куда комфортнее, чем прощенным? Для кого покаяние и унижение одно и то же...
В общем, первая моя любовь аж с пятого класса до канонического образа Дульсинеи не дотягивает. Так ведь и Дульсинея не дотягивала. Но какое до всего этого дело нам, донкихотам?..
Вот я чуть раньше обмолвился, что мне бы в моем возрасте еще вовсю за чужими бабами шастать. И не оттого, что всегда был так уж уныло высоконравственен, а просто, случаев не подворачивалось. Или подворачивались, да я — лопух.
А теперь что ж — даже если вынести за скобку моральную сторону вопроса и рассмотреть лишь чисто техническую — ведь конфуз может выйти, ведь не двадцать лет мальчику...
Итак, до образа Прекрасной Дамы мы не дотягиваем, но при нашей-то развитой фантазии, при нашей незаурядной способности сублимировать...
Впрочем, жена, конечно, знает, что может вызвать у меня бурную отрицательную реакцию, а от чего я лишь досадливо поморщусь. И она изредка может, если я уж как-то особенно взволнован, прочесть мой очередной опус. Но по собственной охоте она никогда ничего у меня не читала. Поэтому я почти бестрепетно пишу эти строки. И продолжаю, несмотря ни на что, испытывать все то же изнурительное чувство к этой располневшей, очкастой тетеньке, будто я до сих пор двенадцатилетний пацан, которому еще несколько лет ждать, пока его преданность будет, наконец, рассмотрена положительно. Вот дурак, да? Но тогда я — дважды дурак. Потому что и к родине испытываю абсолютно то же чувство. Вот только вряд ли дождусь, когда она ответит взаимностью. И даже мое беспримерное упорство не поможет...