Есть охота. Я бы в такой ресторан пошла, как вчера показывали, чтобы все сияло, а я в синем платье, глаза зеленые, волосы рыжие. Он – смуглый, высокий, в бабочке. Рубашка белая. Сидим друг против друга. Но так не поешь, так только друг друга глазами есть. Если поесть, то лучше к Маше в гости. Переночевать после Нового года, приползти на кухню с утра, усесться вдвоем, кухня маленькая, до холодильника рукой подать, салаты там, закуски, водочка-селедочка, тортик, Маша сама печет, медовик, только курить тебе, Маша, надо бросать. И Витьку бросать, прижился, присосался, не работает ничего, а всегда доволен, Маша говорит, всегда доволен зато, так и я была бы всегда довольна – дотянешься до холодильника, и на тебе, пожалуйста, и водочка, и закусочка.
Чё ж так громыхаешь, подруга? Труба иерихонская. О чем ты вообще? Ну, бросила ты его, так кричи потише, нам всем это знать необязательно. Химия в колбасе. Конечно, химия. Говорят, сейчас червяки мертвецов не едят, брезгуют, берегут здоровье. Так мертвецы и лежат в земле, не разлагаются. Как цари. Рабы не мы.
Водитель хороший. Ведет мягко. Не по земле, а по воздуху. Здоровенный мужик. Как в ладонях у него. Неплохо бы.
Куда торопитесь? Там слякоть.
Год буду работать, и то не хватит. Не платье, а самолет. И не страшно такое в витрине держать? Стекло, наверное, небьющееся. Зайти и померить. Так посмотрят – заледенею. Викуша бы ничего, она от таких взглядов подзаряжается. Меня инфаркт хватит, а мне еще дочь растить. Вот когда захочу с собой покончить, тогда и приду сюда платье мерить.
Что, милый, смотришь? Нет у меня ничего. В другой раз возьму колбаски, приберегу для тебя, а сейчас нет. Домой не позову, и не смотри. Возьмешь тебя, привыкнешь, а потом ты заболеешь, помрешь, а я места не найду, нет уж, прости.
Еще немного, еще чуть-чуть. Что это за машина к нам тут пожаловала? Стекла черные, не разберешь, есть там кто. У меня тоже стекла черные, я гляжу, нет дома никого. Гуляет засранка.
Что это со мной, как в сериале: потеря памяти? В первый раз такое приключение. Какие же там цифры? Имя собственное еще помню, и на том спасибо. Ничего, мы и без цифр, мы ключик приложим, дверь и откроется. Ключик, ключик, где же ты, родимый? Где ты, сиротинушка? Выручай. От меня не укроешься. Ветра нет, тихо, сейчас бы лет тридцать скинуть и погулять, и чтоб денежка в кармане. Да за тридцать лет я бы и без денежки. Петрова, что ли? Приближается, колтыхается. Нет уж, спасибо, некогда мне болтать, недосуг, сил у меня нету косточки людям перемывать. Давай, ключик, выбирайся на свет.
Ну что, квартирка, привет тебе. Как ты тут без меня? Соскучилась? Пыль не протер никто, не позаботился. Что, худо без меня? Сейчас хозяйка отдохнет маленько, чаю выпьет, новости посмотрит и пыль уберет, а полы уж до завтра подождут, на полы сил нету. Пыль-то что, пыль недолго, Настюху я не приучила, пусть ее свекровь учит, когда появится, может, выучит.
Ты гляди-ка, записку мне девка моя оставила. После «мама», запятую надо ставить, доченька, я сто лет назад училась и помню. И то еще у меня тройка была. Я бы сейчас у них в отличниках ходила. А позвонить ты не могла, поросенок этакий? Конечно, не могла, я бы ни в жисть не разрешила, а тут ставит мать перед фактом. Ну, конечно, и телефон отключила. Есть у нее вторая симка, для подружек, а мать отключила, мать вне зоны.
Яйцо поджарю. Хлеб есть? Есть. Есть хлебушек, есть, родимый, тебя буду, на сковородку тоже тебя, подсолю, подрумяню, лучше, чем в ресторане.
Как это Валька телевизор совсем не смотрит, я бы не смогла. Минус десять? Ну, спасибо тебе, обрадовал, пуховик с антресолей доставать. У меня ведь там дырка, убила бы дядьку с сигаретой – в толпе курить! Новый пуховик.
Как ты ему всандалил, друг, а он ничего, поднялся. В живой бы жизни нипочем не поднялся, концы бы отдал, был случай, видала, слесарь у нас был в семидесятые, молодой еще мужик, жалко. Но слесарь плохой. Хорошие все в Америку уехали. И врачи. Да не такие, как ты, хамы, – Фраерман у нас был, участковый, все расспросит, все поймет. Про них бы сняли кино, как они там, в Америке, прижились, не тоскуют? Да уж понятно, что любишь. Пройдет, ничего. Этой не верь, без мыла пролезет, изнутри пожрет. Ой нет, фантастику нам не надо. Вот кто бы мне сон растолковал: собака лежит поперек в подъезде, рыжая, большая, не войти, не выйти, лежит и смотрит, надо было ее погладить, да я побоялась. Про сны с Машей хорошо говорить, у нее все сны к добру. Может, взять мне того бродяжку в дом?
Ну, я – Рак. И что? Откуда деньги возьмутся? Что, у всех Раков или у меня одной? Зарплату прибавят или наследство? Я точно знать хочу: где, сколько? Вот прямо сейчас влезу в коробку, а там вместо старых сапог три мильона плотненько лежат. Деньги он пророчит, надо же. И любоооовь? Да замолчи уж. Я про себя все наперед знаю. Есть у нас Козероги, давай про Козерогов, только попробуй плохое наскрести, прокляну. Подружка у Настюхи на динозавра похожа. Головка маленькая, а зад большой. И ростом под два метра. И ничего, липнут мальчики. Взгляд у нее, что ли, такой? Моей бы Настюхе такой взгляд.
Да уж, давай лучше про погоду, про погоду нам всегда интересно.
Надоел уже твой ветер, по правде говоря. В космос больно много летают. Они летают, дырки пробивают, а нас ветер замучил. Ты, милый, загорел. Ездил, наверное, к теплу, к морю, ходил по бережку, девушкам улыбался. Зубы у тебя хорошие, новые, можно и девушкам показать, и есть удобно, яблоко сгрызут твои зубы, интересно? И тебе всего доброго, отдыхай, до завтра, будь здоров.
Ну вот, Господи, прости мне грехи мои и смилуйся надо мной, Настеньке моей помоги, Господи, дай ей разума и здоровья, и чтоб достаток был, Господи, потому как от бедности характер портится. Как там мои родители и братец Алеша? Пусть им будет у тебя хорошо, покойно, прости им грехи их. Прости нас всех, Господи. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Города
…Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз, – ему, который все видел на небе и которому на земле и разглядывать нечего?..
Николай Игоревич.
Сорок восемь лет. Подполковник. Живет в большом городе в Восточном Казахстане. Только что вышел в запас. Служил в штабе гражданской обороны области. Женат. Единственный ребенок, дочь Лера закончила школу, уехала в Москву и поступила в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта. Живет в общежитии. Супруга Николая Игоревича Мария Натановна – врач-терапевт.
На дворе середина восьмидесятых. После ухода в запас офицер имеет право выбрать место жительства. Любой город Советского Союза, кроме Москвы, Ленинграда, столиц союзных республик и некоторых особо чудесных мест, к примеру Одессы. Впрочем, офицер имеет право вернуться туда, откуда призывался на службу. Даже в Москву. Государство обязано выделить офицеру и его семье квартиру.
Город в Восточном Казахстане Николаю Игоревичу и его жене не нравился. Несмотря на солнце, на желтые осенние дыни и живых карпов в магазинах, несмотря на синие сопки и суровый, в каменных берегах, Иртыш. Слишком уж сладкий был в этом городе воздух. Титано-магниевый и свинцовоцинковый. Огнедышащие драконы кормили город и душили. Да и скучал Николай Игоревич по Средней России, по серому, низкому, текучему небу, по соломенным октябрьским равнинам. Хотя возвращаться в свой родной город, под таким именно серым, текучим небом стоявший, он не собирался.
«В детстве мне там было хорошо: печка, бабка, пироги, лыжи, горка, товарищи, – говаривал он, – а сейчас что мне там делать? Ни бабки, ни печки, ни пирогов, товарищи большинство спились, да если и не спились, общего уже ничего».
Так себе городок, если смотреть взрослыми, серьезными глазами: скучный, маленький, дымный. Нет, не годится для остатка дней. Остаток хотелось провести в тишине и удобстве. Чтобы и лес грибной недалеко, и культура.
Они с Марией Натановной много разговоров проговорили о том, где бы им преклонить голову на старости лет. Разглядывали карту, произносили названия городов. Хотелось, чтобы город был на реке. И чтобы река была чистой, прозрачной. Чтобы в городе был парк. И драматический театр. И памятники архитектуры. И колхозный рынок. И доброжелательные жители. И хорошая поликлиника с местом терапевта для Марии Натановны. О работе для себя Николай Игоревич не беспокоился. Работу он найдет. Хотя бы на дому. Утюги чинить и телевизоры. Что угодно. Колоть дрова. Водить машину. Все Николай Игоревич умел и ничего не боялся, никакого дела. Мария Натановна горя с ним не знала. Весь ремонт в доме Николай Игоревич делал сам, аккуратно, умело. Он никогда не спешил, не рвался, все продумывал, намечал, прикидывал. Даже иногда очень долго не брался, что-то вычерчивал у себя в блокноте, весь план действий разрабатывал, как полководец. И не план битвы, а план кампании. Изучал территорию «врага». Собственные силы взвешивал. И так как любил все делать своими руками, то и знал, где достать материал, у кого.
Они даже думали с Марией Натановной, что в новом и окончательном уже своем городе обзаведутся непременно участком и на нем выстроят дачу, посадят яблони и вишни, и внуки будут к ним приезжать дышать воздухом. Помотались они по Союзу за тридцать почти лет службы будь здоров – и Сибирь Восточная, и Сибирь Западная, и Средняя Азия, и Казахстан Восточный, бывший Алтайский край, и по общежитиям, и по казенным квартирам. Так что очень уже им хотелось тихой гавани, своей собственной.
О городах расспрашивал Николай Игоревич знакомых, собирал сведения в блокнотик.
Из гражданской одежды имелся у Николая Игоревича один костюм черно-коричневый и один костюм сливочного цвета, летний.
– Оба цвета вкусные, – говаривала Мария Натановна.
Вкусные, сытные, калорийные, добавлю я от себя.
Костюмы были давнишние, но сохранились как новенькие в темном высоком шкафу, пропахли смертельной лавандой. Что для человека летучая сладость, то для моли летучей – смерть. Сладкая ли, не знаю. Костюмы сохранились, так как и вне службы Николай Игоревич носил военную форму. В ней ходил в магазин, и на рынок, и в кино с Марией Натановной. Были у него рабочие брюки, старые, от военно-полевой формы, – очень удобные, плотные темно-зеленые галифе. В старых армейских рубашках ходил Николай Игоревич дома, закатав до локтей рукава. Но в поездку он решил надеть гражданское. Чтобы слиться с толпой, не выделяться. Костюм ему было жалко трепать по поездам, и потому взяли в местном ЦУМе черные простые брюки.