Дверь распахнулась, Рита привела Яшу.
Он выдирал гвозди клещами, Рита удерживала ящик, они смеялись. Я тоже смеялась и удерживала, но все к чему-то прислушивалась.
В посылке, тесно набитой, были и шоколадные конфеты. Всегда, в каждой посылке, либо шоколад, либо шоколадные конфеты, и в письме, лежавшем всегда на самом дне, так что до него еще надо было добраться, всегда была приписка: «…и для Лены – шоколадный сувенир». В самом начале нашего общежития Рита написала отцу, что в каждом кармане у меня хрустит серебряная фольга от шоколада, который я жую прямо на улице, и от этого щеки у меня круглые и румяные, и что я трачу на шоколад половину стипендии, и что мороженое ем только шоколадное, и пирожные только шоколадные, и масло шоколадное мажу на булку, когда пью утром чай, – наверное, это болезнь. И Ритин отец, которого я только на фотографиях видела, а сейчас уже не вспомню его лица, присылал мне шоколадные сувениры, и меня поражало, что никогда он об этом не забывал, и я даже чувствовала себя ему немножко родственницей.
Совсем недавно он мне приснился, хотя я и не помню его лица и не знаю, на этом ли он свете. Такое странное явление из прошлого. Я не стану пересказывать этот сон. Я много раз пробовала пересказывать свои сны, но всякий раз выходило, что я сочиняю их заново, а не пересказываю. Сон разрушается при свете дня.
Мы разобрали посылку и сели пить чай. С присланным шоколадом, конечно. Яша его тоже любил, хотя и говорил, что наш советский не в пример лучше. Не знаю, мне тогда всякий нравился. Я спросила за чаем, знают ли они парня с нашего потока, который живет на девятом этаже.
– Кто-то живет, – сказал Яша.
– Его фамилия начинается на «А».
– Моя фамилия тоже начинается на «А».
– Твоя фамилия начинается на «Ш», – рассмеялась Рита.
– Когда я ее забываю и пытаюсь вспомнить, она начинается на «А».
– Потому что «а» есть в середине.
– Скорее в первой четверти.
Я их слушала и то же время прислушивалась к чему-то. И вдруг вспомнила, что точно так же прислушивалась моя мама как-то ночью. Мы сидели в кухне, не спали, пили чай, играли в дурака, я что-то рассказывала, мама слушала меня и прислушивалась – не ко мне. Мой брат должен был приехать в эту ночь.
Я ушла из комнаты и поднялась на девятый этаж. Он был тише и чище восьмого, в основном здесь жили семейные, на площадке стояли детская коляска, трехколесный велосипед. Из кухни пахло не запустением, а борщом. Я прошлась по этому тихому, теплому этажу, оглядывая двери. Дошла до лифта и вернулась обратно, спустилась по лестнице на несколько маршей, попросила сигарету.
Глава 4. Он
Москва мне казалась городом чужим и холодным, городом, навсегда обращенным в прошлое, а не в будущее, городом, который меня не видит и не знает, для которого я никогда не рождалась. Москва разрушалась, в ней были облупленные стены. В булочных в граненых стаканах продавали кофе с молоком, и, когда я пила его, мне представлялось, что время зашло в тупик. Я чувствовала себя не девочкой, а старухой, которая уже прожила свою жизнь. Я бы не удивилась, увидев свою детскую еще руку иссохшей, сморщенной, с выступившими жилами и пожелтелыми ногтями.
И все-таки я любила ходить по Москве несуществующим человеком. Я и не думала, что однажды осуществлюсь. Что это случится, хотя и ненадолго.
В ту ночь я спала плохо, смотрела на свой фосфорный будильник. За окном, которое было у нас занавешено недавно купленным прозрачным тюлем, горели сигнальные огни Останкинской телебашни. Я уговаривала себя, что несомненно увижу его завтра, что он не заболеет и не умрет в эту ночь. И я не заболею и не умру. Мы увидимся. Я к нему подойду и скажу: привет. Все будет хорошо. Ничего еще в жизни я так не хотела, как увидеть его, подойти, сказать: привет. Без него, без уверенности, что я его увижу, я как будто теряла равновесие, летела к Земле каменным обломком.
Будильник прозвенел, утро настало, я отправилась чистить зубы. Над умывальником в общем туалете висело зеркало, закапанное, замызганное. Я вынула из кармана кусок туалетной бумаги и протерла в зеркале островок, разглядела в нем себя. Могу ли я, такая, ему понравиться? Много, наверное, зеркало видело таких вопросительных взглядов. Ничего, ресницы накрашу – и будет лучше. А иначе – каменным обломком.
На остановке он меня окликнул. Стоял в толпе, а я и не заметила близорукими глазами. Так что не я ему, а он мне сказал: привет. И вышло опять так, будто мы сто лет знакомы, так давно, что успели друг друга позабыть.
– Я тебя не заметила, – сказала я уже в автобусе, толпа нас притиснула к стеклу на задней площадке, к поручню. – Ты не удивляйся, если я пройду мимо и не поздороваюсь, я плохо вижу, а очки не ношу, они мне не идут. И стекла потеют, когда холодно.
– Можно линзы.
– От линз глаза болят.
– Я вижу нормально, но я задумываюсь и тоже могу пройти и не увидеть, так что мы на равных.
Автобус затормозил, меня качнуло, и я коснулась его руки, рука показалась мне горячей. Автобус подходил к Новослободке.
Мы шли к институту переулком, молчали. По рельсам громыхал ослепительный трамвай. Мы шли очень медленно.
– Ты куришь? – спросил он вдруг.
– Да.
– У меня астма. Я от дыма задыхаюсь.
– Да я не особенно курю, баловство.
Переулок повернул, уже виднелся институт за старинной оградой.
– Неохота учиться, – сказал он.
– Да.
– У меня так бывает, что я не хочу учиться и не иду.
– И что делаешь?
– Бреду куда-нибудь.
Мы приблизились к черной решетке ворот. Пара уже началась, в окнах горели огни, утро было сумрачным. Мы прошли мимо ворот. Еще одни трамвай нас перегнал с тревожным лязгом. Или это мне было тревожно.
Я не помню, как мы оказались в этом дворе, тихом, замкнутом. Качели поскрипывали, ветер их качал, гнал поземку по голому асфальту. Мы разом остановились и стали смотреть на этот дом.
– Хотела бы здесь жить?
– Почему нет? Тихо. Кирпичный дом, старый, чугунные батареи, наверное, и потолки высокие. Да, годится.
– А где? На каком этаже?
– На третьем.
– Где?
– Вон то окно.
– Где кошка сидит?
Я вынула из сумки очки, надела:
– Где кошка?
– Она уже спрыгнула. Есть, наверное, пошла.
Он смотрел на меня улыбающимися глазами.
– Что? Не идут мне очки?
– Не знаю. Я этого не понимаю, идут – не идут.
– А ты бы здесь хотел жить?
– Очень. Только повыше, вид будет хороший, на всю Москву.
– Последний этаж рискованно, крыша протечет весной.
– Нет, здесь не протечет, здесь недавно ремонт был, и топят здесь хорошо, я тепло люблю, я бы, как кот, сидел на подоконнике над батареей, здесь широкие подоконники, я бы сидел и глядел.
– Откуда ты знаешь, что тепло топят?
– На форточки погляди, балда, у многих раскрыты.
Я переводила взгляд с одного окна на другое, видела через очки непривычно четко, даже немного голова кружилась, оттого что дальняя жизнь вдруг вышла из тумана, приблизилась ко мне со всеми подробностями.
– А здесь занавешено окно. До сих пор спят?
– Я бы тоже спал.
– А я нет, я бы уже встала. Я бы завтрак готовила.
– Что именно?
– Не знаю. Кашу бы сварила, геркулес.
– На молоке?
– Ну да, на молоке вкуснее. Яйцо бы всмятку.
– А я бы ничего не готовил, я бы пошел в булочную на первом этаже, взял бы свежих булок, кофе с молоком.
– И что нам мешает пойти в эту булочную?
В булочной я заметила, что он без перчаток. Он сказал, что его руки никогда не мерзнут. Я потрогала. Рука была горячей. Как в автобусе, когда я нечаянно ее коснулась.
Обычно я стеснялась самой себя. Все во мне как будто было не к месту. Но с ним я чувствовала себя спокойно. Он едва ли не любовался мной. В очках я была или без. И даже когда я расплескала кофе и закашлялась.
Ходили мы в этот день долго, еще не в одну булочную заходили и пили кофе, и я не казалась себе старухой, я была девочкой, мы оба были детьми, он брал меня за руку горячей рукой, и я как будто чувствовала ток его крови, как будто у нас был общий ток крови. Не знаю, была ли волшебной та страна. Разве что в тот день и в тот вечер, когда уже стемнело и мы попали в Замоскворечье, где тоже нашли дом, в котором поселились, и в моем окне горела лампа под красным железным колпаком, а в его окне было темно, он не включил свет, поставил пластинку и лег на пол слушать. Что-то классическое, громоподобное, звучащее с небес.
Имени его я так и не спросила. Не уверена, что он помнил мое. Не назвал ни разу.
В общаге мы поднимались в лифте. Не одни, в толпе. Наши взгляды встретились. И его взгляд был взглядом чужого человека. Возможно, он задумался и потому уже не видел меня.
– Мой этаж, – напомнила я о себе.
– Да. Спокойной ночи.
Я вышла, лифт закрыл двери и унес его на девятый этаж, под крышу. Наверное, он уговорил комендантшу поселить его повыше. А может быть, ему разрешили из-за астмы: на девятом этаже меньше курят – там дети.
– Ну, хорошо, – спросила меня Ритка, – вы целовались хотя бы?
Мы сидели за нашим столом у стены, по клеенке бежали зеленые олени, Ритка заварила чай, он дымил в чашках. Я смотрела на башню за окном, она покачивалась под ветром.
– Ну, то, что ты ему нравишься, однозначно. Так что все идет по плану. Другое дело, что вот лично мне он не очень нравится. И между прочим, чтоб ты знала, он кандидат на вылет после сессии. Потому что слишком много гулять любит, а староста у нас такая, что все его прогулы отмечает. Так что ты смотри, не полети вместе с ним.
– А вы с Яшей сразу целовались?
– Нет.
Она помолчала и прочитала такие строки:
Сближеньем с вами на мгновенье
Я очутился в той стране…
Не знаю, что там было после или до, но эти две строки говорили обо мне, Ритка угадала.
Кстати, она мне сказала его имя. Как будто нарекла. Потому что до Ритки имени у него не было.