Мать спросила, что за работа, на которую она пойдет завтра.
– Не знаю еще, – ответила дочь, – сказали, что просто, объяснят.
– Испытательный срок?
– Испытательный срок.
– Сколько?
– Три месяца.
– Зарплата будет?
– Будет.
– Продержись.
– Продержусь.
Мать осмотрела, что есть из продуктов и прочее. Стиральный порошок, зубная паста, грязное белье – все ее интересовало.
– Пыли у тебя много, – сказала в конце концов. – Когда здесь тетя Римма жила, в честь которой тебя назвали по ее просьбе, здесь чистота была идеальная. Если бы Римма знала, как ты ее квартиру загадишь, ни за что бы тебе ее не завещала.
– Римма знала, что у меня пыль будет.
– А где, я что-то никак не увижу, чайник с петухами, это я его Римме дарила на пятьдесят лет. Разбила?
– Да нет.
– А где он? Римма его любила.
– Подружке я его подарила, денег не было подарок искать.
– Вот спасибо.
– Не разбила же.
– Да, молодец. Весь дом у тебя из рук разлетится. Когда-нибудь и дом продашь и пойдешь бомжом.
– Бомжихой.
– Ты улыбаться научись. Все легче будет.
Мать взяла с дивана старого плюшевого мишку с пуговичными глазами, с голубой атласной ленточкой на шее.
– С детства его Римма хранила. Разговаривала с ним на старости лет, вела беседы, даже ссорилась, я свидетель. Пережил хозяйку.
Посадила мишку на место, ленточку ему поправила.
– Помнишь Римму? – заглянула в пуговичные глаза.
Имя свое Римме нравилось. И только. Внешность ужасная, голос мальчишеский, походка нелепая. И глаза разного цвета, если вглядеться. Зеленый и карий, почти желтый.
Ночью спала плохо. Подходила к окну.
Начался снег, может, к лучшему. Первый снег, первый рабочий день, день с чистого, белого листа. К утру снег растаял.
Уже перед выходом она задержалась. Смотрела угрюмо на стену в прихожей и пыталась вспомнить, что же такое важное она должна сегодня сделать, не упустить. Должна, точно знала, но что именно – вспомнить не могла. Проверила, выключен ли свет, не горит ли газ. Взяла ли с собой паспорт.
Задача первая была – не опоздать. Ее предупредили, что начальница за опоздание выписывает штраф. Минута – тысяча рублей. Деньги идут в черную кассу. Больше чем на пять минут опоздание – можно и совсем не приходить, автоматом увольнение.
– Что же, им денег не нужно в черную кассу? – угрюмо пошутила тогда Римма. – Двадцать минут, к примеру, двадцать тысяч.
– Дело не в деньгах, – отвечала ей девушка по персоналу. Она была прехорошенькая, легкая, светлая, душистая. Римма возле нее чувствовала себя каменной дурой.
– А не будет у меня денег? У меня их сейчас совсем нет.
– Не опаздывайте.
– А если авария?
– Не попадайте.
Черную кассу Римма представляла черным кассовым аппаратом. Сдаешь деньги, их прячут и выбивают чек.
В метро Римма боялась задуматься и проехать стацию. Реклама на стене обещала райскую жизнь за городом.
Поезд грохотал в тоннеле. Римма держалась за поручень и смотрела сверху вниз на сидящих пассажиров. Многие спали. И Римме казалось, их вязкие сны забираются в ее мысли.
Приближалась ее станция. Римма пробилась через толпу к дверям.
– Вы хотя бы спросили, девушка. Я тоже выхожу, между прочим, – прошипел кто-то.
В черном стекле Римма встретилась со своим отражением. Глаза были совершенно одинакового цвета, черные. Совершенные глаза. И губы улыбались. Отражение жило своей жизнью.
Троллейбус Римма ждать не стала и пошла пешком. Скоро он ее обогнал.
И народу немного, и салон ярко освещен. Сиденья мягкие, воздух теплый, едет человек и глядит сквозь чистое стекло на сумрак улицы. Римма разозлилась на себя, что не дождалась троллейбуса. Испугалась, что может опоздать, хотя пугаться не стоило, время было. Но она все-таки прибавила шагу, почти побежала и в здание влетела красная, взмокшая, сапоги замызганы грязью. Девушка по персоналу предупреждала, что начальница любит людей чистых, спокойных, вкусно пахнущих. Римма отправилась в туалет, протерла сапоги, руки вымыла, волосы пригладила. Поглядела на часы.
Из кабинки вышла женщина, взглянула на Римму настороженно. Ополоснула руки. Наклонилась к зеркалу. Кафель, раковина, женщина перед зеркалом – все блестело чистотой, пахло чистотой, и Римме слышался запах собственного тела, некрасивый и грубый. Она ждала, что женщина что-нибудь сделает, поглядев на себя в зеркало, прядь волос поправит, губы, может, подкрасит. Но женщина ничего менять в своем облике не стала, отклонилась от зеркала и, не взглянув более на Римму, вышла из туалета. Дверь за ней закрывалась медленно и мягко. Римма вдруг испугалась, что ее часы отстают.
В коридоре перед кабинетом Римма сняла куртку, поправила белый воротничок рубашки. Вздохнула, потянула на себя дверь, вошла, буркнула «здрасьте».
Ей никто не ответил. Ярко горели под потолком лампы. Две женщины, каждая за своим компьютером, бегло стучали по клавишам. Еще один был компьютер в комнате, наверное, для Риммы. Возле окна на журнальном столике в небольшой клетке сидела серая крыса с длинным хвостом. В клетке было колесо для бега, плошка с водой, сухарик лежал.
– Здрасьте, – повторила Римма.
Одна из женщин прервала стук по клавишам.
– Валя, – сказала. – Ты набрала? Распечатай.
– Секундочку, – с готовностью отвечала ей вторая.
– И чайник поставь, кстати.
Сказав это, женщина взглянула наконец на Римму.
– Ты выйди, – сказала Римме ровно, – и опять зайди.
Римма смотрела угрюмо, непонимающе. Крыса принялась грызть сухарик. Женщина вернулась к работе, у Вали загудел принтер.
Римма вышла из кабинета в тихий коридор. Стояла и не знала, что делать.
В конце коридора показался мужчина. Он приближался с озабоченным лицом. Шагов его не было слышно. Римма сказала ему «здрасьте», он взглянул удивленно, но ответил: «Здравствуйте». Римма смотрела ему вслед, пока не скрылся за поворотом.
Вдруг дверь в кабинет отворилась, и появилась с чайником Валя. Дверь за собой затворила и направилась к баллону с водой.
Вода наливалась в чайник тонкой струйкой, медленно. И Валя, и Римма наблюдали за ее неторопливым течением. Чайник наполнился, и Валя понесла его к кабинету.
Она взялась за ручку двери и сказала тихо неподвижной, мрачной Римме:
– Войди с улыбкой, поздоровайся громко. И не «здрасьте», а «здравствуйте».
Она скрылась в кабинете, Римма вздохнула, выдохнула и взялась за ручку холодными пальцами.
Улыбнуться не получилось, но «здравствуйте» сказать удалось. Начальница глядела в экран компьютера, хмурилась. Римма ждала. Крыса чем-то шуршала. Торчал наружу длинный хвост.
– Валечка, – сказала начальница, – объясни сотруднице обязанности.
Римма сидела за компьютером. Куртка ее висела в общем шкафчике, с краю. Валя налила ей в кружку чаю, и он дымился на краю стола. На голове у Риммы были наушники, мужской голос, старый и бессильный, говорил ей. Валя посоветовала сначала прослушать, а после уже вернуться к началу и расшифровывать по фразам. Она сказала, что не надо заботиться о запятых и правилах, Валя сама потом отредактирует текст.
– Я был середняком, – сообщил голос, – и по учебе, и по внешности. Меня в компаниях не замечали. Забывали пригласить на день рождения, просто забывали. И я не обижался, я все равно приходил, я любил ходить в гости, есть в гостях, все попробовать хотелось, мать однообразно готовила, в гостях было интересно, и с людьми я любил быть, мне даже нравилось, что меня не очень замечают, что потом, когда видят на фотографиях, удивляются: о, ты тоже был? Тихий и незаметный, я мог делать что хочу, я мог не прийти на урок, и меня могли не хватиться, только если к доске вызывали. Я и дома так же, мало меня замечали. Мать иногда скажет: «Ты поел?» – «Да». – «Уроки?» – «Да». Хлопот не было от меня, она и так была вся в хлопотах, работа тяжелая, на стройке, в выходной отоспаться, белье постирать. Меня все устраивало в моей жизни, я не страдал, я даже влюбился, не страдал, что безответно. Я бы даже испугался, если бы она мной заинтересовалась. Заметила бы если.
Голос замолчал. Римма сняла наушники и увидела, что чай уже простыл, не дымит. Протянула руку к чашке и скорее почувствовала, чем услышала, голос из наушников, как будто пшено рассыпалось. Она торопливо нацепила наушники и отмотала запись назад.
– …Меня все устраивало в моей жизни, я не страдал, я даже влюбился, не страдал, что безответно. Я бы даже испугался, если бы она мной заинтересовалась. Заметила бы если.
Пауза. И голос продолжает:
– Мать была маляром. Мы ходили с ней подрабатывать, я на подхвате. Разные были люди, я многих помню, а они меня вряд ли, кроме того старика, конечно. У него была однокомнатная квартирка на окраине, мать белила потолки, тогда белили, и он радовался, говорил, что теперь у него свету много, потолки в самом деле были грязные, старик говорил, что пять лет копил на ремонт, и мать поклеила ему обои, сама выбирала, он остался доволен, ромашки на зеленом фоне, мне иногда очень хочется их увидеть и потрогать, те обои, вернее, те стены, уже оклеенные свежими обоями. Он нас усадил в комнате пить чай, когда все было закончено. Чай был с молоком и с сахаром. Старик сказал матери, какая она хорошая, а мне сказал, что я необычный человек, что у меня большое будущее. И я подумал, что сказал он это просто так, чтобы сделать моей матери приятное, и так оно, наверное, и было. Тем не менее я стал задумываться, что есть во мне необычного и какое у меня будущее.
Монолог закончился.
Римма набрала его уже весь и перечитала. Но снимать наушники и получать задание на другую работу ей спешить не хотелось. И она сидела за экраном в полной тишине, огражденная от звуков наушниками. Крыса напилась воды, забралась в колесо и побежала. Конечно, надо же ей было двигаться.
Вдруг Римма уловила на себе взгляд начальницы. Слева от Риммы, у окна, бежала в колесе крыса, справа работала за своим столом Валя, а стол начальницы располагался напротив, так что она всех их обозревала со своего места. На Римму она смотрела взглядом пристальным и холодным.