В 68-м было не до фильмов-песенок: в России шла пожарная мобилизация резервистов, пограничные округа разворачивались в Центральный, Прикарпатский и Южный фронта, Запад отвечал программными первопубликациями Сахарова и Солженицына. Упорные, как муравьи, желтые партизаны штурмовали Сайгон — словом, вышло так, что дискуссионный фильм про то, как «служили два товарища в однем и тем полке», самое глубокое и честное произведение о русской смуте, приуроченное к тому же к 50-летию Красной Армии, прошло на экран без особых осложнений. Это был уникальный случай, когда картина считалась бесспорной классикой и при красном, и при белом режимах, с оговорками о чрезмерной героизации классового врага.
Постановщик Евгений Карелов снял фильм по сценарию репрессированных в прошлом вгиковских студентов Юлия Дунского и Валерия Фрида, сидевших в «однем и тем» кичмане и много насмотревшихся на нелестные подробности диктатуры пролетариата. Они сочинили киноповесть о самой светлой и трагично-утопической идее XX века, гласящей: «ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ЖРАТЬ ТРИ РАЗА В ДЕНЬ». Об унесенных ею миллионах людей, горячечной вере и лихом пролетарском каннибализме, о тысячах убивающих искр от столкновения философий и войны миров. «Подумаю, какая впереди обещается интересная жизнь, и сразу мне легче. Через десять лет голодных людей вообще не будет — ну разве кого с пережору на диету посадят. А не станет голодных — так и злобы не будет, воровства, безобразия всякого. Тюрьмы эти мы позакрываем. Нет, одну все же оставим — для мировой контры. А прочие все на слом — кого в них сажать?» — вдохновенно расписывал корешу-оператору Андрюхе Некрасову разжалованный из взводных за самосуд маленький и психованный Ванька Карякин в фуражке с треснутым козырьком. Готовый за товарища Ленина пристрелить дружка родного, брякнувшего по неразумию, что Ленин — из дворян. Некрасов был поповский сын, фамилию для революционного бойца имел подозрительную и в ванькины мечты с ложкой дегтя встревал осторожно: того гляди, и вправду пристрелит. Летели в тыл врага аэропланы, тащились через Сиваш озябшие колонны, несся по кромке лимана легендарный пулеметный тарантас русской междоусобицы — тачанка-ростовчанка, все четыре колеса. В финале расхристанные красные войска вступали в Симферополь под ликование жителей. Накрытые подсуетившимися интендантами длинные столы ждали героев. Садился с ними и 14-летний приблудный полковой трубач. Сценарий заканчивался словами: «Он ел мясо первый раз в жизни».
Карелов не знал, что 20 лет спустя эту армию назовут быдлом и конокрадами, и сгладил финал, чтоб не вышло слишком идейно. Зато, сколь возможно, отпустил вожжи на «белой» теме. В стране исподволь, не вскачь, в самодеятельных песенках про господ юнкеров и постановках булгаковской «Белой гвардии» под псевдонимом «Дни Турбиных», зрела контрабандная реабилитация белого офицерства. Год спустя безымянный поручик из контрразведки, распустив ворот, запоет в бильярдной «Русское поле» — и вихревые «Новые приключения неуловимых» на время прервутся затяжной паузой. Два года спустя шагнет в белой рубахе на свой последний разбор бешеный отшельник ротмистр Верещагин. Впереди будут политес и аксельбанты, галоп и подход к ручке, штабс-капитан Кольцов («Адъютант его превосходительства», 1969), генералы Хлудов и Чарнота («Бег», 1970), поручик Кутасов («Красная площадь», 1970), поручик Крымов («Человек с другой стороны», 1970), бесфамильный комэск Георгий Петрович («Офицеры», 1971), Турбины, Телегины, Кирсановы и Маркиз-Миронов из картины «Достояние республики».
А первым — первым был поручик Саша Брусенцов, чья фамилия и стратегические таланты явно отсылали к единственному признанному советской историографией царскому генералу XX века А. А. Брусилову, будущему кавалерийскому инспектору Красной Армии. Были конь Абрек и уважение солдат-батарейцев на Чонгарском валу, поднятый ворот шинели и прощальная пуля в лоб, и десять спутников, клином бредущих по воде аки посуху за побежденным, но не сдавшимся князем Васильчиковым в шинели нараспашку. Режиссер все же не рискнул взять в кадр 12 фигур — уровень религиозных познаний контролирующих органов был, конечно, ужасающим, однако о поэме Блока вполне могли краем уха слышать. В 68-м все были до такой степени заняты Чехословакией, что метафору не разглядели, а потом поздно было спохватываться.
Так и дрались на непонятной войне меж собой хорошие люди, герои Галиции и гимназические истерички в кожаных тужурках, рассудительные хохлы и смурные латыши, конники и авиаторы, мальчишки в позументах и сочувствующий революции попович, одни офицеры против других, Олег Янковский против брата Ростислава. И косили друг друга горячей пулей-дурой, что «прозрела, поумнела и все чаще била в цель», и конца-края этому было не видно.
Став величайшим художественным памятником русской революции с ее пафосом и мародерством, мечтами о всеобщей сытости и штанами из мешковины, голодухой и кинематографом, отчаянным героизмом и пустяшными смертями, «Служили два товарища» оказались и последним ревизионистским фильмом, пропущенным на экран в пору краткой раннебрежневской оттепели-2 (1964–1968). «Бег» был уже не в счет: честь и достоинство генералов Чарноты и Хлудова ничем не умаляли советской власти. Оба они были капитулянтами и болельщиками тараканьих бегов.
«Доживем до понедельника»
1969, к/ст. им. Горького. Реж. Станислав И. Ростоцкий[15]. В ролях Вячеслав Тихонов (Илья Семенович Мельников), Ирина Печерникова (Наталья Сергеевна Горелова), Ольга Остроумова (Рита Черкасова), Валерий Зубарев (Гена Шестопал), Игорь Старыгин (Костя Батищев), Нина Меньшикова (Светлана Михайловна), Юрий Чернов (Сыромятников), Ольга Жизнева (мать). Прокат 31 млн человек.
«Доживем до понедельника» возвестила тяжелую, многотрудную, с сединой и шрамами историческую победу лириков над физиками. С муками и горечью проигранных сражений, с болью в сердце и суставах наконец-то одолели антихристов. Шел 69-й, последний год краткого атомного века, маргинального периода массовой моды на науку, кванты и полимеры, детских энциклопедий для пытливых октябрят «Что такое? Кто такой?» и позиционных блиц-турниров, кто важнее — плазма или пиковая дама, и кто без кого легче обойдется. Ехидные, логичные и важные для народного хозяйства физики брали эти встречи всухую, одну за другой, пядь за пядью оттяпывая жизненное пространство у логоцентричной нации, связывающей патриотизм с литературой, а не с безродными формулами и свободными изотопами, и объявившей когда-то, что красота спасет мир, а прогресс ребенкиной слезинки не стоит. Ребенки плакали навзрыд: в середине 60-х «в свете современных требований» Минпросвет планировал увеличение часов точных и естественных наук за счет необременительных гуманитарных дисциплин, почти полностью переводя историю с литературой на факультатив. Величайшие духовные светочи от Бондарчука до Шмаринова бились в ответ не щадя живота коллективными письмами в «Известия» с критикой желчных позиций «депутата Балтики» профессора Полежаева «Ох, Бог! Ах, Блок!». Народные артисты с художниками не без оснований волновались, что практичные и математичные кибердети не смогут полюбить душу с мыслями, а не богатое тело, пожалеть собачку Дружка, разглядеть подлость и дослушать симфонический концерт. Базаров шел в наступление со скальпелем наперевес, лягушки прятались, а Павел и Николай Петровичи отстреливались из перелеска. Насмешливый прагматизм уже снизил порог половозрелости, породил цинизм, карьеризм и всякие вопросики на тех же опальных уроках истории и литературы, преподаваемых по традиции тугодумными школьными парторгшами, и первую волну анекдотов про святое — Чапаева с Петькой, Ленина с Дзержинским, а также гуманитарных суперстаров 60-х поручика Ржевского и Наташу Ростову (естественно, попавшую на зубок из киношки с Тихоновым, а не из толстенного романа, который ни один нормальный человек, тем более физик, не дочитал до конца). Природа ждала, ждала Ланселота — не взъерошенного моралиста, взывающего к стенке цвета металлик, а гуманитария с кулаками, подлинного Бержерака, способного больно укокошить и наповал осмеять. Народную и государственную волю исполнил седой в драповом пальто красавец-фронтовик, историк, душенька Илья Семенович Мельников из фильма Станислава Ростоцкого по сценарию Георгия Полонского.
Мельников преподавал в типовой десятилетке с бетонной оградкой-решеточкой, был единственным на пять этажей мужчиной после замученного директора и мартышки-физрука, но любим был сплетническим и малосемейным педколлективом отнюдь не за то — не за факт мужчинности, а за единичность экземпляра. Могучий интеллект, раннюю фронтовую седину, отказ секретничать с коллегами по учительским да панибратствовать с бастующим классом. Класс, как бешеный конь, при нем смирел и задавал подобострастные вопросы. В пестром, усталом, грузном, немолодом, оглушительно недалеком учительском таборе, в который превратилась школа в 60-х, он был единственным достойным оппонентом эрудированному поколению, читавшему журнал «Знание — сила» в подлиннике и знавшему лейтенанта Шмидта по Ильфу и Петрову: королю 9 «Б» Косте Батищеву, блестящей бестии с ямочкой на подбородке и продуманной вольностью в одежде; красивой-прекрасивой Рите Черкасовой, с детства оценившей манеру смотреть в упор и улыбаться, наблюдая, как взрослые мужчины сбиваются с речи и потеют ладонями; Гене Шестопалу, пристальному и решительному поэту с галерки. Он легко осаживал новомодную и столь упоительную снисходительность к великим, выговоры Толстому с Герценом за недальновидность и Шмидту за чистоплюйство, играл на пианино в актовом зале григовского «Одинокого странника» и заставлял новорожденных суперменов стесняться, а не козырять изъянами и червоточинами своего сверхскоростного, лазерно-механического воспитания. И он никогда бы не взялся отвечать на вопрос «Что такое счастье?» — впрочем, от его класса тоже не ждали особой искренности, а ждали про нужность людям и про космонавтику. Привыкшие думать и доверять дети Мельникова открылись на мгновение — и получили по самой по искренности классным журналом наотмашь. Мальчиков и девочек наступающих 70-х умело отучали от дурацкой довоенной привычки откр